Неточные совпадения
Старик угрюмо
сидел на облучке, [Облучок — сиденье для кучера
в повозке.] отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая.
В повозке так-то на пути
Необозримою равниной,
сидя праздно,
Всё что-то видно впереди
Светло, синё, разнообразно...
Ну, так вот я
в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего.
Сижу в своей открытой
повозке, как
в комнате; а прежде боялся, думал, что
в 30˚ не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи; у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.
Отец мой вовсе не раньше вставал на другой день, казалось, даже позже обыкновенного, так же продолжительно пил кофей и, наконец, часов
в одиннадцать приказывал закладывать лошадей. За четвероместной каретой, заложенной шестью господскими лошадями, ехали три, иногда четыре
повозки: коляска, бричка, фура или вместо нее две телеги; все это было наполнено дворовыми и пожитками; несмотря на обозы, прежде отправленные, все было битком набито, так что никому нельзя было порядочно
сидеть.
У нас
в возке опять стало тепло, а мать все
сидела даже и не внутри
повозки, а вся открытая.
Если вы одни
в повозке, то при каждом ухабе, при малейшей неровности, вас перекатывает из стороны
в сторону; если вы
сидите вдвоем, то беспрерывно наваливаетесь на соседа или он на вас.
В повозке — спереди на корточках
сидел денщик
в нанковом сюртуке и сделавшейся совершенно мягкой бывшей офицерской фуражке, подергивавший возжами; — сзади на узлах и вьюках, покрытых попонкой,
сидел пехотный офицер
в летней шинели.
На
повозке спереди
сидел боком русский бородач
в поярковой шляпе и, локтем придерживая кнутовище, связывал кнут.
Иудушка так-таки и не дал Петеньке денег, хотя, как добрый отец, приказал
в минуту отъезда положить ему
в повозку и курочки, и телятинки, и пирожок. Затем он, несмотря на стужу и ветер, самолично вышел на крыльцо проводить сына, справился, ловко ли ему
сидеть, хорошо ли он закутал себе ноги, и, возвратившись
в дом, долго крестил окно
в столовой, посылая заочное напутствие
повозке, увозившей Петеньку. Словом, весь обряд выполнил как следует, по-родственному.
Елена осматривается: по-прежнему все бело вокруг; но это снег, снег, бесконечный снег. И она уж не
в лодке, она едет, как из Москвы,
в повозке; она не одна: рядом с ней
сидит маленькое существо, закутанное
в старенький салоп. Елена вглядывается: это Катя, ее бедная подружка. Страшно становится Елене. «Разве она не умерла?» — думает она.
— Да с полсорока больше своих не дочтемся! Изменники дрались не на живот, а на смерть: все легли до единого. Правда, было за что и постоять! сундуков-то с добром… серебряной посуды возов с пять, а казны на тройке не увезешь! Наши молодцы нашли
в одной телеге бочонок романеи да так-то на радости натянулись, что насилу на конях
сидят. Бычура с пятидесятью человеками едет за мной следом, а другие с
повозками поотстали.
Лошадей велено было выпрячь, но не снимать с них хомутов, и кучеру с лакеем
сидеть обоим
в повозке: они не должны были разъединяться, потому что поодиночке Селиван их перебьет, и мы тогда останемся беспомощны.
Поспешно схватил я верхнее платье, отпер дверь, бросился за дерзким, кликнув людей; но нигде не могли его найти, а сказывали, что у ворот останавливалась тройка и
в повозке сидел брат Петрусь. Его великого ума была эта новая мне обида, о которой я не сказал ни батеньке, ни даже моей Анисье Ивановне. Она была
в глубоком сне и ничего не слыхала.
Купцы спустили очи и пошли с благоговением и
в этом же «бедном обозе» подошли к одной
повозке, у которой стояла у хрептуга совсем дохлая клячонка, а на передке
сидел маленький золотушный мальчик и забавлял себя, перекидывая с руки на руку ощипанные плоднички желтых пупавок. На этой
повозке под липовым лубком лежал человек средних лет, с лицом самих пупавок желтее, и руки тоже желтые, все вытянутые и как мягкие плети валяются.
Два офицера
сидели под
повозкой и на погребце играли
в дурачки.
То же случилось и
в эту холодную ночь. Чепурников жался к краю
повозки, я кое-как
сидел в середине, стараясь не задавить Пушных, который все совал под меня голову с беспечностью сонного человека. Я всматривался
в темноту: какие-то фантастические чудовища неясно проползали
в вышине, навевая невеселые думы.
Метель стихла, но снег шел густо, и тройка лошадей у крыльца виднелась точно сквозь сетку. Ямщик только что взобрался на козлы.
В открытой перекладной
сидела какая-то темная фигура. Еще две фигуры подошли к
повозке.
Больше всего Фленушка хлопотала. Радехонька была она поездке. «Вдоволь нагуляемся, вдоволь натешимся, — радостно она думала, — ворчи, сколько хочешь, мать Никанора, бранись, сколько угодно, мать Аркадия, а мы возьмем свое». Прасковья Патаповна, совсем снарядившись, не хлопотала вкруг
повозок, а,
сидя, дремала
в теткиной келье. Не хлопотал и Василий Борисыч. Одевшись по-дорожному, стоял он возле окна, из которого на сборы глядела Манефа.
И вот по узенькой дорожке, что пролегает к скиту из Елфимова, облитые ярким сияньем поднимавшегося к полудню солнца, осторожно спускаются
в Каменный Вражек
повозка, другая, третья… Не разглядеть старым очам Манефы, кто
сидит в тех
повозках, но сердце матери шепчет: «Жива!..»
Править Меркулу — а кому
в той
повозке сидеть, после скажу…
Началась утренняя суматоха. Молодая жидовка,
в коричневом платье с оборками, привела во двор лошадь на водопой. Заскрипел жалобно колодезный журавль, застучало ведро… Кузька сонный, вялый, покрытый росой,
сидел на
повозке, лениво надевал сюртучок и слушал, как
в колодезе из ведра плескалась вода, и пожимался от холода.
В один июньский вечер, когда заходило солнце и
в воздухе пахло сеном, теплым навозом и парным молоком, во двор к Дюде въехала простая
повозка, на которой
сидело трое: мужчина лет тридцати
в парусинковом костюме, рядом с ним мальчик, лет семи-восьми,
в длинном черном сюртуке с большими костяными пуговицами, и молодой парень
в красной рубахе за кучера.
Поднялась суета. Спешно запрягались
повозки. Расталкивали только что заснувших раненых, снимали с них госпитальное белье, облекали
в прежнюю рвань, напяливали полушубки.
В смертельной усталости раненые
сидели на койках, качались и,
сидя, засыпали. Одну бы ночь, одну бы только ночь отдыха, — и как бы она подкрепила их силы, как бы стоила всех лекарств и даже перевязок!
Длинный, тощий и близорукий, он
сидел на вислоухом коне, сгорбившись и держа
в воздухе повода обеими руками. Смирная животина завидела на
повозке охапку сена и потянулась к ней. Селюков испуганно и неумело натянул поводья.
Сидим в узких длинных санях,
в «Ноевом ковчеге», как называет нашу
повозку вся труппа Дашковской. Чухонец с невозмутимо спокойным лицом и трубкой-носогрейкой, крепко зажатой
в зубах, везет нас
в театр на Пороховые заводы.
Кони помчали, зарябили круги колес, и скоро колымага исчезла из виду изумленного Владимира, не имевшего времени разглядеть, кто
сидел в ней. «Голос знакомый», — думал он, но чей — не мог себе объяснить. Спросить было некого; задние
повозки полетели вслед за переднею. Ломая себе голову над этой загадкой и, между тем, утешенный отечественными звуками, он повернул на тропу, им избранную.
В колымаге
сидела женщина. Оттого ли, что она плакала или старалась не быть признанною, полная белая ручка ее прижимала платок к глазам. Владимир едва заметил ее, когда
повозка начала с ним равняться; он был весь погружен
в слух, он боялся проронить один родной звук.
В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузьминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузьминишны, был очень значительный человек. Его везли
в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным
вéрхом. На козлах вместе с извозчиком
сидел старик, почтенный камердинер. Сзади
в повозке ехали доктор и два солдата.
По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные
повозки, у которых, дожидаясь чего-то,
сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись
в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем-то наполненные.