Неточные совпадения
Как только пить надумали,
Влас сыну-малолеточку
Вскричал: «Беги за Трифоном!»
С дьячком приходским Трифоном,
Гулякой, кумом старосты,
Пришли его сыны,
Семинаристы: Саввушка
И Гриша, парни добрые,
Крестьянам
письма к сродникам
Писали; «Положение»,
Как вышло, толковали им,
Косили,
жали, сеяли
И пили водку в праздники
С крестьянством наравне.
Через минуту явилось
письмо. Так и есть: от матери, из Р—й губернии. Он даже побледнел, принимая его. Давно уже не получал он
писем; но теперь и еще что-то другое вдруг
сжало ему сердце.
Он распечатал конверт и, увидав
письмо Селенина вместе с какой-то официальной бумагой, почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо, и сердце
сжалось.
«Милый и дорогой доктор! Когда вы получите это
письмо, я буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска…
Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества на Вену, а после — в Париж.
Жму в последний раз вашу честную руку.
В конце
письма он изъявлял сожаление о том, что наше знакомство так скоро прекратилось, желал мне счастья, дружески
жал мне руку и умолял меня не стараться их отыскивать.
Бурдовский вскочил и пробормотал, что он «так…», что он с Ипполитом «сопровождал», и что тоже рад; что в
письме он «написал вздор», а теперь «рад просто…». Не договорив, он крепко
сжал руку князя и сел на стул.
Однако прощайте, почтенный друг. Вы, я думаю, и не рады, что заставили меня от времени до времени на бумаге беседовать с вами, как это часто мне случалось делать мысленно. Не умею отвыкнуть от вас и доброго вашего семейного круга, с которым я сроднился с первых моих лет. Желаю вам всех возможных утешений. Если когда-нибудь вздумаете мне написать, то посылайте
письма Матрене Михеевне Мешалкиной в дом Бронникова. Это скорее доходит. Крепко
жму вашу руку.
— Полно, Ваня, оставь, — прервала она, крепко
сжав мою руку и улыбнувшись сквозь слезы. — Добрый, добрый Ваня! Добрый, честный ты человек! И ни слова-то о себе! Я же тебя оставила первая, а ты все простил, только об моем счастье и думаешь.
Письма нам переносить хочешь…
— А вы вот что… — прошептал,
сжав его руку, Термосесов, — вы не вздумайте-ка расписывать об этом своим кузинам, а то… здесь
письма ведь не один я читаю.
Снова поток слез оросил его пылающие щеки. Любонька
жала его руку; он облил слезами ее руку и осыпал поцелуями. Она взяла
письмо и спрятала на груди своей. Одушевление его росло, и не знаю, как случилось, но уста его коснулись ее уст; первый поцелуй любви — горе тому, кто не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич не был так счастлив; он склонил голову себе на руку, он плакал… и вдруг… подняв ее, вскрикнул...
Илья держал
письмо в руке и чувствовал себя виноватым пред Олимпиадой, грусть и жалость
сжимали ему грудь и давили горло.
— Довольно! — вскричал Рославлев,
сжимая с судорожным движением в руке своей измятое
письмо. — Чего еще мне надобно? Егор! лошадей!
Чтобы польстить Анне Акимовне, он сказал еще несколько фраз, обидных для своего благородства, и было ясно, что он унижал себя потому, что считал себя выше ее. Она между тем кончила
письмо и запечатала.
Письмо будет брошено, а деньги пойдут не на лечение, — это она знала, но все-таки положила на стол 25 рублей и, подумав, прибавила еще две красных бумажки. Тощая желтая рука госпожи Чаликовой, похожая на куриную лапку, мелькнула у нее перед глазами и
сжала деньги в кулачок.
Только она одна почему-то обязана, как старуха, сидеть за этими
письмами, делать на них пометки, писать ответы, потом весь вечер до полуночи ничего не делать и ждать, когда захочется спать, а завтра весь день будут ее поздравлять и просить у ней, а послезавтра на заводе непременно случится какой-нибудь скандал, — побьют кого, или кто-нибудь умрет от водки, и ее почему-то будет мучить совесть; а после праздников Назарыч уволит за прогул человек двадцать, и все эти двадцать будут без шапок
жаться около ее крыльца, и ей будет совестно выйти к ним, и их прогонят, как собак.
Сердце во мне
сжалось… Увы! я сам был влюблен в девушку, которая писала к Асанову, и теперь уж я не мог сомневаться в том, что она его любит. Все
письмо, написанное по-французски, дышало нежностью и преданностью…
— А мы с Зиной сегодня после обеда провели несколько воистину светлых минут! — сказал Власич. — Я прочел ей вслух превосходную статью по переселенческому вопросу. Прочти, брат! Тебе это необходимо! Статья замечательная по честности. Я не выдержал и написал в редакцию
письмо для передачи автору. Написал только одну строчку: «Благодарю и крепко
жму честную руку!»
«Надо бы как-нибудь поосторожнее вынуть его оттуда и уничтожить, лишь бы только не заметили», — домекнулся Ардальон Михайлович и, улучив минутку, по-видимому, самую удобную, запустил руку в карман и
сжал в кулак скомканное
письмо, с намерением при первой возможности бросить его куда-нибудь в сторону, когда станут уходить из квартиры или садиться в карету.
На террасе она ходила от одних перил к другим, глядела подолгу в затемневшую чащу, не вытерпела и пошла через калитку в лес и сейчас же опустилась на доску между двумя соснами, где они утром
жались друг к другу, где она положила свою голову на его плечо, когда он читал это «поганое»
письмо от Калерии.
Маленький принц гуляет с Матрешей в ближайшем Екатерининском сквере. Я сижу на своей «башне», как мои коллеги называют мою квартиру, и в двадцатый раз перечитываю полученное поутру
письмо рыцаря Трумвиля. Он приезжает через два месяца только. К дебюту моему он не успеет ни за что. Мое сердце невольно
сжимается. Мне так хотелось, чтобы он увидел свою Брундегильду в забавно-смешной роли глупой Глаши, он, мой милый рыцарь Трумвиль!
Адрес был написан рукою Шатова. Сердце Маргариты Дмитриевны
сжалось. Она распечатала
письмо и прочла следующее...
— Как собака злюсь! — проворчал он,
сжимая кулаки. — Ненавижу себя и презираю! Боже мой, как развратный мальчишка волочусь за чужой женой, пишу идиотские
письма, унижаюсь… эхх!
Он стал читать и краска постепенно спадала с его лица. К концу
письма он уже сидел бледный, с беспомощно опущенными руками, одна из которых судорожно
сжимала роковое
письмо, с устремленным в пространство неподвижным бессмысленным взглядом.