Неточные совпадения
Всё в ее лице: определенность ямочек щек и подбородка, склад губ, улыбка, которая как бы летала вокруг лица, блеск глаз, грация и быстрота движений, полнота звуков голоса, даже манера, с которою она сердито-ласково ответила Весловскому, спрашивавшему
у нее позволения
сесть на ее коба, чтобы выучить его галопу с правой
ноги, — всё было особенно привлекательно; и, казалось, она сама знала это и радовалась этому.
— Auf, Kinder, auf!.. s’ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal, [Вставать, дети, вставать!.. пора. Мать уже в зале (нем.).] — крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне,
сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. — Nu, nun, Faulenzer! [Ну, ну, лентяй! (нем.).] — говорил он.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права
садиться. Катя поставила ей скамейку под
ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет:
у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
Когда Самгин, все более застывая в жутком холоде, подумал это — память тотчас воскресила вереницу забытых фигур: печника в деревне, грузчика Сибирской пристани, казака, который сидел
у моря, как за столом, и чудовищную фигуру кочегара
у Троицкого моста в Петербурге. Самгин
сел и, схватясь руками за голову, закрыл уши. Он видел, что Алина сверкающей рукой гладит его плечо, но не чувствовал ее прикосновения. В уши его все-таки вторгался шум и рев. Пронзительно кричал Лютов, топая
ногами...
Самгин тоже
сел,
у него задрожали
ноги, он уже чувствовал себя испуганным. Он слышал, что жандарм говорит о «Манифесте», о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что во всем этом трудно разобраться, не имея точных сведений, насколько это слова, насколько — дело, а разобраться нужно для охраны юношества, пылкого и романтического или безвольного, политически малограмотного.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся
у стола, теряя туфли с босых
ног;
садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Солдатик, разинув рот, медленно съехал по воротам на землю,
сел и, закрыв лицо рукавом шинели, тоже стал что-то шарить на животе
у себя. Николай пнул его
ногой и пошел к баррикаде; из-за нее, навстречу ему, выскакивали люди, впереди мчался Лаврушка и кричал...
Обломову в самом деле стало почти весело. Он
сел с
ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова
у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что будет потом?..
Он бросился показывать ей квартиру, чтоб замять вопрос о том, что он делал эти дни. Потом она
села на диван, он поместился опять на ковре,
у ног ее.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о жертвах, томящихся в неволе
у чудовища, или о медведе с деревянной
ногой, который идет по
селам и деревням отыскивать отрубленную
у него натуральную
ногу, — волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.
Как бы то ни было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка.
У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь — я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне.
Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик
ноги…»
Лицо
у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное; руки не похожи на руки братца — не трясутся, не красные, а белые, небольшие.
Сядет он, положит
ногу на
ногу, подопрет голову рукой — все это делает так вольно, покойно и красиво; говорит так, как не говорят ее братец и Тарантьев, как не говорил муж; многого она даже не понимает, но чувствует, что это умно, прекрасно, необыкновенно; да и то, что она понимает, он говорит как-то иначе, нежели другие.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи,
нога липовая; я по
селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей
ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне;
у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях
у зверя, а на лежанке, подле няни.
Когда она ушла, Захар как будто ожидал своей очереди говорить. Он
сел на чугунный столбик
у ворот и начал болтать
ногами, угрюмо и рассеянно поглядывая на проходящих и проезжающих.
У Обломова подкосились
ноги; он
сел в кресло и отер платком руки и лоб.
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он
сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на
ноги, уже с другим лицом, какого не было
у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Едва Вера вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо шел сзади. Она подошла к роще, постояла над обрывом, глядя в темную бездну леса, лежащую
у ее
ног, потом завернулась в мантилью и
села на свою скамью.
— Болен, друг,
ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а как вот тут
сел, и распухли. Это
у меня с прошлого самого четверга, как стали градусы (NB то есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьего года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а вот теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А вот со вчерашнего и спина, ажно собаки едят… По ночам-то и не сплю.
Кичибе и Эйноске
сели опять на полу,
у ног старших двух полномочных.
«Ах ты, Боже мой! ведь сказали, что не
сядем, не умеем, и платья
у нас не так сшиты, и тяжело нам сидеть на пятках…» — «Да вы
сядьте хоть не на пятки, просто, только протяните
ноги куда-нибудь в сторону…» — «Не оставить ли их на фрегате?» — ворчали
у нас и наконец рассердились.
Некоторые птицы выпархивали
у нас из-под
ног и, отлетев немного,
садились опять на землю.
— Вот я и домой пришел! — говорил он,
садясь на лавку
у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет!
Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду:
ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который никому на
селе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как гречневые блины, тот самый кузнец лежал
у ног его. Чтоб еще больше не уронить себя, Чуб взял нагайку и ударил его три раза по спине.
Вахрушка пробежал
село из конца в конец раз десять.
Ноги уже плохо его слушались, но жажда оставалась. Ведь другого раза не будет, и Вахрушка пробивался к кабацкой стойке с отчаянною энергией умирающего от жажды. Закончилась эта проба тем, что старик, наконец, свалился мертвецки пьяным
у прохоровского кабака.
Надобно еще заметить, что шея
у зайца не повертывается, и он не может оглянуться назад; услыхав какой-нибудь шум сзади или сбоку, он опирается на задние
ноги, перекидывает всего себя в ту сторону, откуда послышался шум,
садится на корточки, как сурок, и насторожит свои длинные уши.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с
ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам
сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял в углу кабинета,
у бюро, и разбирал бумаги.
Она встала с кровати, подошла к дивану,
села в
ногах у Лихонина и осторожно погладила его
ногу поверх одеяла.
Наконец он
садился за стол, натирал на тарелку краски, обмакивал кисточку в стакан — и глаза мои уже не отрывались от его руки, и каждое появление нового листка на дереве, носа
у птицы,
ноги у собаки или какой-нибудь черты в человеческом лице приветствовал я радостными восклицаниями.
Набоб подполз так, что его нельзя было заметить со стороны огней, и, скорчившись,
сел у ног Луши, как самый покорный раб. Это смирение тронуло сердце Луши, и она молча ожидала первого вопроса.
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну
ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой
ногой, бросил шапку в угол и, качаясь на длинных
ногах, пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец
сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова
у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил
ногу на
ногу и, качаясь на стуле, спросил...
На плоскости бумаги, в двухмерном мире — эти строки рядом, но в другом мире… Я теряю цифроощущение: 20 минут — это может быть 200 или 200 000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово, записывать то, что было
у меня с R. Все равно как если бы вы, положив
нога на
ногу,
сели в кресло
у собственной своей кровати — и с любопытством смотрели, как вы, вы же — корчитесь на этой кровати.
Тыбурций быстрым движением повернул меня и поставил на
ноги; при этом я чуть не упал, так как
у меня закружилась голова, но он поддержал меня рукой и затем,
сев на деревянный обрубок, поставил меня между колен.
Она боком, развязно
села на стол, положив
ногу на
ногу. Ромашов увидел, как под платьем гладко определилась ее круглая и мощная ляжка.
У него задрожали руки и стало холодно во рту. Он спросил робко...
Приехали мы с матушкой в Ножовку (
село такое есть), где он лежал
у одного старинного благоприятеля; приехали, а
у него уж и руки и
ноги отнялись.
Ввел ее князь, взял на руки и посадил, как дитя, с
ногами в угол на широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за спину подсунул, другую — под правый локоток подложил, а ленту от гитары перекинул через плечо и персты руки на струны поклал. Потом
сел сам на полу
у дивана и, голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать,
садись и ты.
И таким манером он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел на эту кобылицу и не обходил ее, как делают наши офицеры, что по суетливости всё вокруг коня мычутся, а он все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам персты
у себя на руке молча поцеловал: дескать, антик! и опять на кошме, склавши накрест
ноги,
сел, а кобылица сейчас ушми запряла, фыркнула и заиграла.
Александр
сел, весь расплаканный, в повозку, а Евсей подошел к барыне, поклонился ей в
ноги и поцеловал
у ней руку. Она дала ему пятирублевую ассигнацию.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда
у Яра,
у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все
сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь
нога за
ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Кормились объявлениями два мелких репортерчика Козин и Ломоносов. Оба были уже весьма пожилые. Козин служил писцом когда-то в участке и благодаря знакомству с полицией добывал сведения для газеты. Это был маленький, чистенький старичок, живой и быстрый, и всегда с ним неразлучно ходила всюду серенькая собачка-крысоловка, обученная им разным премудростям. И ее и Козина любили все. Придет в редакцию — и всем весело.
Сядет. Молчит. Собачка сидит, свернувшись клубочком,
у его
ноги. Кто-нибудь подходит.
Они, В.А. Острогорский и Д.И. Тихомиров, старинные друзья, после
сели рядом и молча пили водку, время от времени кидая друг на друга недружелюбные взгляды;
у В.А. Острогорского еще сильнее косили глаза, а Д.И. Тихомиров постукивал своей хромой
ногой.
Но больной исцелится и «
сядет у ног Иисусовых»… и будут все глядеть с изумлением…
— Ох, сюда! — указала Прасковья Ивановна на кресло
у стола и тяжело в него опустилась с помощию Маврикия Николаевича. — Не
села б
у вас, матушка, если бы не
ноги! — прибавила она надрывным голосом.
— Пожалуй, что и нейдет!.. Позвольте мне
сесть:
у меня
ноги болят!..
Поздно ночью она встала со своей постели, которая отделялась от его постели ночным столиком и, не зажигая света,
села у него в
ногах и слегка прикоснулась к нему. Он тотчас же приподнялся и прошептал с испугом...
Но в этот момент
у нее слегка закружилась голова, потому что палуба под ее
ногами вдруг показалась ей странно неустойчивой, а собственное тело необыкновенно легким. Она
села на край скамейки.
И Аннинька брала в руки гитару, перекидывала через плечо полосатую перевязь,
садилась на стул, клала
ногу на
ногу и начинала: и-эх! и-ах! И действительно: выходило именно, точка в точку, так, как
у цыганки Матреши.
Сажусь у ног твоих и снова
Бренчу про витязя младого.
Сели у ворот на лавку, собака легла к
ногам нашим, разгрызая сухой крендель, а бабушка рассказывала...
Когда я согласился, он
сел на постели, не спуская
ног на пол, и уже тоном приказания велел мне поставить сундук на постель, к его
ногам. Ключ висел
у него на гайтане, вместе с нательным крестом. Оглянув темные углы кухни, он важно нахмурился, отпер замок, подул на крышку сундука, точно она была горячая, и, наконец приподняв ее, вынул несколько пар белья.
Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за окна доносился изредка шелест, когда ветер на лету качал ветки
у деревьев. Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, — синяя одежда из тонкого полотна, — уложила на низком ложе и
села на пол
у его голых
ног, босая, в одной рубашке. И одежду, и Сашино тело облила она духами, — густой, травянистый и ломкий
у них был запах, как неподвижный дух замкнутой в горах странно-цветущей долины.