Неточные совпадения
«Для сего, — говорил он, — уединись в самый удаленный угол комнаты,
сядь, скрести руки под
грудью и устреми взоры
на пупок».
Она
села к письменному столу, но, вместо того чтобы писать, сложив руки
на стол, положила
на них голову и заплакала, всхлипывая и колеблясь всей
грудью, как плачут дети.
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову
на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце
садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный,
на измученной лошади.
Когда я проснулся,
на дворе уж было темно. Я
сел у отворенного окна, расстегнул архалук, — и горный ветер освежил
грудь мою, еще не успокоенную тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее осеняющих, мелькали огни в строеньях крепости и слободки.
На дворе у нас все было тихо, в доме княгини было темно.
Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев,
сёл узор
Разостлан был передо мною.
А там, меж хижинок татар…
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная
грудь!
Но, муза! прошлое забудь.
Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и
сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, — и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь
на ходу, поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, — Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком
на крыльце, опустился
на стул и уронил голову
на грудь.
Запахивая капот
на груди, прислонясь спиною к косяку, она опускалась, как бы желая
сесть на пол, колени ее выгнулись.
Лидия
села в кресло, закинув ногу
на ногу, сложив руки
на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
Сверху спускалась Лидия. Она
садилась в угол, за роялью, и чужими глазами смотрела оттуда, кутая, по привычке,
грудь свою газовым шарфом. Шарф был синий, от него
на нижнюю часть лица ее ложились неприятные тени. Клим был доволен, что она молчит, чувствуя, что, если б она заговорила, он стал бы возражать ей. Днем и при людях он не любил ее.
Он долго и осторожно стягивал с широких плеч старенькое пальто, очутился в измятом пиджаке с карманами
на груди и подпоясанном широким суконным поясом, высморкался, тщательно вытер бороду платком, причесал пальцами редкие седоватые волосы, наконец не торопясь прошел в приемную,
сел к столу и — приступил к делу...
— Ну, как же! У нас все известно тотчас после того, как случится, — ответил Митрофанов и, вздохнув,
сел, уперся
грудью на угол стола.
Сам он был одет щеголевато, жиденькие волосы его смазаны каким-то жиром и форсисто причесаны
на косой пробор. Его новенькие ботинки негромко и вежливо скрипели. В нем вообще явилось что-то вежливенькое и благодушное. Он
сел напротив Самгина за стол, выгнул
грудь, обтянутую клетчатым жилетом, и
на лице его явилось выражение готовности все сказать и все сделать. Играя золотым карандашиком, он рассказывал, подскакивая
на стуле, точно ему было горячо сидеть...
— Прошу оставить меня в покое, — тоже крикнул Тагильский,
садясь к столу, раздвигая руками посуду. Самгин заметил, что руки у него дрожат. Толстый офицер с седой бородкой
на опухшем лице, с орденами
на шее и
на груди, строго сказал...
Бабушка отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки
на груди и стала смотреть в окно. А Райский
сел возле Марфеньки, взял ее за руки.
Она спрятала книгу в шкаф и
села против него, сложив руки
на груди и рассеянно глядя по сторонам, иногда взглядывая в окно, и, казалось, забывала, что он тут. Только когда он будил ее внимание вопросом, она обращала
на него простой взгляд.
— Позвольте! В эту минуту никак нельзя! — даже чуть не взвизгнул Николай Парфенович и тоже вскочил
на ноги. Митю обхватили люди с бляхами
на груди, впрочем он и сам
сел на стул…
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и все будет говорить «лакомствую».
Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к
груди, да так, чтобы раздавить, ибо
на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю только одного тебя!
А затем как бы закоченел
на месте, стиснув зубы и сжав крестом
на груди руки. Катерина Ивановна осталась в зале и
села на указанный ей стул. Она была бледна и сидела потупившись. Рассказывали бывшие близ нее, что она долго вся дрожала как в лихорадке. К допросу явилась Грушенька.
Он громко запел ту же песню и весь спирт вылил в огонь.
На мгновение в костре вспыхнуло синее пламя. После этого Дерсу стал бросать в костер листья табака, сухую рыбу, мясо, соль, чумизу, рис, муку, кусок синей дабы, новые китайские улы, коробок спичек и, наконец, пустую бутылку. Дерсу перестал петь. Он
сел на землю, опустил голову
на грудь и глубоко о чем-то задумался.
С помощью Афанасья она влезла
на печь и
села возле умирающего. Федот лежал с закрытыми глазами:
грудь уже не вздымалась, так что трудно было разобрать, дышит ли он. Но старый слуга, даже окутанный облаком агонии, почуял приближение барыни и коснеющим языком пробормотал...
Вечером матушка сидит, запершись в своей комнате. С
села доносится до нее густой гул, и она боится выйти, зная, что не в силах будет поручиться за себя. Отпущенные
на праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее в
груди всевластное помещичье сердце!
Кровь бросилась мне в голову. Я потупился и перестал отвечать… В моей
груди столпились и клокотали бесформенные чувства, но я не умел их выразить и, может быть, расплакался бы или выбежал из класса, но меня поддержало сознание, что за мной — сочувствие товарищей. Не добившись продолжения молитвы, священник отпустил меня
на место. Когда я
сел, мой сосед Кроль сказал...
Прилетев
на место, гуси шумно опускаются
на воду, распахнув ее
грудью на обе стороны, жадно напиваются и сейчас
садятся на ночлег, для чего выбирается берег плоский, ровный, не заросший ни кустами, ни камышом, чтоб ниоткуда не могла подкрасться к ним опасность.
Через минуту я опять услышал шум и увидел одного из только что дравшихся орланов. Он
сел на коряжину недалеко от меня, и потому я хорошо мог его рассмотреть. В том, что это был именно один из забияк, я не сомневался. Испорченное крыло, взъерошенное оперение
на груди и запекшаяся кровь с правой стороны шеи говорили сами за себя.
Она не
садилась, а стояла сбоку, подле матери, сложив руки
на груди.
— Егор Николаевич! — повторила еще громче Ольга Сергеевна и, покраснев как бурак,
села, сложа
на груди руки.
— В самом деле, поскорее приезжайте; ей очень недолго осталось жить, — проговорила она мрачным голосом и стоя со сложенными
на груди руками, пока Вихров
садился в экипаж.
Мы
сели на извозчика. Всю дорогу Нелли молчала, изредка только взглядывала
на меня все тем же странным и загадочным взглядом.
Грудь ее волновалась, и, придерживая ее
на дрожках, я слышал, как в моей ладони колотилось ее маленькое сердечко, как будто хотело выскочить вон.
Тележка загремела, и вскоре целое облако пыли окутало и ее, и фигуру деревенского маклера. Я
сел на крыльцо, а Лукьяныч встал несколько поодаль, одну руку положив поперек
груди, а другою упершись в подбородок. Некоторое время мы молчали.
На дворе была тишь; солнце стояло низко; в воздухе чуялась вечерняя свежесть, и весь он был пропитан ароматом от только что зацветших лип.
Мать подошла к нему,
села рядом и обняла сына, притягивая голову его к себе
на грудь. Он, упираясь рукой в плечо ей, сопротивлялся и кричал...
Когда его увели, она
села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В
груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба
на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Вдыхая полной
грудью сладкий воздух, они шли не быстрой, но спорой походкой, и матери казалось, что она идет
на богомолье. Ей вспоминалось детство и та хорошая радость, с которой она, бывало, ходила из
села на праздник в дальний монастырь к чудотворной иконе.
Она ходила по комнате,
садилась у окна, смотрела
на улицу, снова ходила, подняв бровь, вздрагивая, оглядываясь, и, без мысли, искала чего-то. Пила воду, не утоляя жажды, и не могла залить в
груди жгучего тления тоски и обиды. День был перерублен, — в его начале было — содержание, а теперь все вытекло из него, перед нею простерлась унылая пустошь, и колыхался недоуменный вопрос...
Мать
села у входа
на виду и ждала. Когда открывалась дверь —
на нее налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко вдыхала его полною
грудью. Входили люди с узлами в руках — тяжело одетые, они неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив
на пол или
на лавку вещи, стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов, отирали его с бороды, усов, крякали.
Знакомая ей волна бодрого возбуждения поднималась в
груди, наполняя сердце образами и мыслями. Она
села на постели, торопливо одевая мысли словами.
Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к
груди, долго ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку с водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он не шел. Наконец, усталая, она
села в кухне
на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел и хохол.
Ее толкнули в
грудь, она покачнулась и
села на лавку. Над головами людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи, отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все почернело, закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала остатками голоса...
Там он
садился, вытянув длинные ноги и свесив
на грудь свою победную головушку.
Добежав уже до внешнего рва, все смешались в глазах Козельцова, и он почувствовал боль в
груди и,
сев на банкет, с огромным наслаждением увидал в амбразуру, как толпы синих мундиров в беспорядке бежали к своим траншеям, и как по всему полю лежали убитые и ползали раненые в красных штанах и синих мундирах.
Она еще в Петербурге с трепетною радостью
села на пароход и с первым же поворотом колес начала жадно вдыхать здоровой
грудью свежий и сыроватый морской воздух.
Пользуясь этою передышкой, я
сел на дальнюю лавку и задремал. Сначала видел во сне"долину Кашемира", потом — "розу Гюллистана", потом — "
груди твои, как два белых козленка", потом — приехал будто бы я в Весьегонск и не знаю, куда оттуда бежать, в Устюжну или в Череповец… И вдруг меня кольнуло. Открываю глаза, смотрю… Стыд!! Не бичующий и даже не укоряющий, а только как бы недоумевающий. Но одного этого"недоумения"было достаточно, чтоб мне сделалось невыносимо жутко.
Какая-то инстинктивная боязнь, какой-то остаток благоразумной осторожности вдруг встревожил Елену, но в этот момент пол каюты особенно сильно поднялся и точно покатился вбок, и тотчас же прежняя зеленая муть понеслась перед глазами женщины и тяжело заныло в
груди предобморочное чувство. Забыв о своем мгновенном предчувствии, она
села на кровать и схватилась рукой за ее спинку.
Октавист, покачиваясь, стоял перед квартальным, сняв картуз, и спорил с ним, невнятно, глухо выкрикивая какие-то слова; потом квартальный толкнул его в
грудь, он покачнулся,
сел; тогда полицейский не торопясь вынул из кармана веревочку, связал ею руки певчего, привычно и покорно спрятанные им за спину, а квартальный начал сердито кричать
на зрителей...
Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно поднимается кверху, — я различаю женщину. Она идет
на четвереньках, как овца, мне видно, что она по пояс голая, висят ее большие
груди, и кажется, что у нее три лица. Вот она добралась до перил,
села на них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы;
на белизне ее тела ясно видны темные пятна грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
Сложив губы бантиком, а руки под
грудями, она
садится за накрытый стол, к самовару, и смотрит
на всех по очереди добрым взглядом лошадиных глаз.
Карлик видел эту слезу и, поняв ее во всем ее значении, тихонько перекрестился. Эта слеза облегчила
грудь Савелия, которая становилась тесною для сжатого в ней горя. Он мощно дунул пред собою и, в ответ
на приглашение карлика
сесть в его бричку, отвечал...
И в это время
на корабле умер человек. Говорили, что он уже
сел больной;
на третий день ему сделалось совсем плохо, и его поместили в отдельную каюту. Туда к нему ходила дочь, молодая девушка, которую Матвей видел несколько раз с заплаканными глазами, и каждый раз в его широкой
груди поворачивалось сердце. А наконец, в то время, когда корабль тихо шел в густом тумане, среди пассажиров пронесся слух, что этот больной человек умер.
Оба раза вслед за попом являлась попадья,
садилась и уголок, как страж некий, и молчала, скрестя руки
на плоской
груди, а иногда, встав, подходила осторожно к окошку и, прищурившись, смотрела во тьму. Дядя, наблюдая за нею, смеялся и однажды сказал...
Матвей опустил полог, тихонько ушёл в свою комнату и
сел там
на кровать, стараясь что-то вспомнить, вспоминая только
грудь женщины — розовые цветки сосков, жалобно поднятые к солнцу.
Села против него, сложив руки под
грудями, отчего
груди вызывающе приподнялись, и, неотрывно разглядывая его лицо, улыбалась всё той же улыбкой, словно наклеенной
на лицо её.