Неточные совпадения
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим,
разум хочет знать, а
сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях,
сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой
разум и сердце.
Руководимые не столько
разумом, сколько движениями благодарного
сердца, они утверждали, что при новом градоначальнике процветет торговля
и что под наблюдением квартальных надзирателей возникнут науки
и искусства.
Мне лично, моему
сердцу открыто несомненно знание, непостижимое
разумом, а я упорно хочу
разумом и словами выразить это знание».
— «Да, то, что я знаю, я знаю не
разумом, а это дано мне, открыто мне,
и я знаю это
сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь».
Варвара. Ни за что, так, уму-разуму учит. Две недели в дороге будет, заглазное дело! Сама посуди! У нее
сердце все изноет, что он на своей воле гуляет. Вот она ему теперь
и надает приказов, один другого грозней, да потом к образу поведет, побожиться заставит, что все так точно он
и сделает, как приказано.
— Зря ты, Клим Иванович, ежа предо мной изображаешь, — иголочки твои не страшные, не колют.
И напрасно ты возжигаешь огонь
разума в
сердце твоем, —
сердце у тебя не горит, а — сохнет. Затрепал ты себя — анализами, что ли, не знаю уж чем! Но вот что я знаю: критически мыслящая личность Дмитрия Писарева, давно уже лишняя в жизни, вышла из моды, — критика выродилась в навязчивую привычку ума
и — только.
Клим Иванович Самгин был убежден, что говорит нечто очень оригинальное
и глубоко свое, выдуманное, выношенное его цепким
разумом за все время сознательной жизни. Ему казалось, что он излагает результат «ума холодных наблюдений
и сердца горестных замет» красиво, с блеском. Увлекаясь своей смелостью, он терял привычную ему осторожность высказываний
и в то же время испытывал наслаждение мести кому-то.
Оно бы
и хорошо: светло, тепло,
сердце бьется; значит, она живет тут, больше ей ничего не нужно: здесь ее свет, огонь
и разум. А она вдруг встанет утомленная,
и те же, сейчас вопросительные глаза просят его уйти, или захочет кушать она,
и кушает с таким аппетитом…
Тут прибавлю еще раз от себя лично: мне почти противно вспоминать об этом суетном
и соблазнительном событии, в сущности же самом пустом
и естественном,
и я, конечно, выпустил бы его в рассказе моем вовсе без упоминовения, если бы не повлияло оно сильнейшим
и известным образом на душу
и сердце главного, хотя
и будущего героя рассказа моего, Алеши, составив в душе его как бы перелом
и переворот, потрясший, но
и укрепивший его
разум уже окончательно, на всю жизнь
и к известной цели.
— Вот что, Ленька, голуба́ душа, ты закажи себе это: в дела взрослых не путайся! Взрослые — люди порченые; они богом испытаны, а ты еще нет,
и — живи детским
разумом. Жди, когда господь твоего
сердца коснется, дело твое тебе укажет, на тропу твою приведет, — понял? А кто в чем виноват — это дело не твое. Господу судить
и наказывать. Ему, а — не нам!
Премудрость моя все нужное насадила в
разуме твоем
и сердце.
На
разуме редко оставит черту,
и то слабую; на
сердце же никогда.
Но ныне спокоен остаюся, отлучая вас от себя;
разум прям,
сердце ваше крепко,
и я живу в нем.
Что бы
разум и сердце произвести ни захотели, тебе оно, о! сочувственник мой, посвящено да будет. Хотя мнения мои о многих вещах различествуют с твоими, но
сердце твое бьет моему согласно —
и ты мой друг.
Понятия о вещах были в них равные, правила жизни знали они равно, но остроту
разума и движения
сердца природа в них насадила различно.
И се сладостные чары обыдут
разум и сердце.
Пред ним стояли два юноши, возраста почти равного, единым годом во времени рождения, но не в шествии
разума и сердца они разнствовали между собою.
Разум мой вострепетал от сея мысли,
и сердце мое далеко ее от себя оттолкнуло.
Разуму вашему, едва шествие свое начинающему, сие бы было непонятно, а
сердцу вашему, не испытавшему самолюбивую в обществе страсть любви, повесть о сем была бы вам неощутительна, а потому
и бесполезна.
Ум,
сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости
и надежды, полное
разума и окончательной причины.
— Так! Значит — бог в
сердце и в
разуме, а — не в церкви! Церковь — могила бога.
—
Разум силы не дает! — возражал Рыбин громко
и настойчиво. —
Сердце дает силу, — а не голова, вот!
— Так
и должно быть! — говорил хохол. — Потому что растет новое
сердце, ненько моя милая, — новое
сердце в жизни растет. Идет человек, освещает жизнь огнем
разума и кричит, зовет: «Эй, вы! Люди всех стран, соединяйтесь в одну семью!»
И по зову его все
сердца здоровыми своими кусками слагаются в огромное
сердце, сильное, звучное, как серебряный колокол…
— Ах, говорите, ради бога, говорите! — сказал Александр, — у меня нет теперь ни искры рассудка. Я страдаю, гибну… дайте мне своего холодного
разума. Скажите все, что может облегчить
и успокоить больное
сердце…
— Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным,
и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем
сердце бога
и родину, — в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили
сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь
и клевету
и довели
разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
— На этот вопрос вам можно будет ответить, когда вы сами удостоитесь узнать хотя часть этих тайн, а теперь могу вам объяснить одно, что я
и тем более Егор Егорыч, как люди, давно подвизающиеся в масонстве, способны
и имеем главной для себя целью исправлять
сердца ищущих, очищать
и просвещать их
разум теми средствами, которые нам открыты, в свою очередь, нашими предшественниками, тоже потрудившимися в искании сего таинства.
Наконец до того разъярились, что стали выбегать на улицу
и суконными языками, облитыми змеиным ядом, изрыгали хулу
и клевету. Проклинали человеческий
разум и указывали на него, как на корень гнетущих нас зол; предвещали всевозможные бедствия, поселяли в
сердцах тревогу, сеяли ненависть, раздор
и междоусобие
и проповедовали всеобщее упразднение.
И в заключение — роптали, что нам не внимают.
— Да, — продолжал спокойно Иоанн, — боярин подлинно стар, но
разум его молод не по летам. Больно он любит шутить. Я тоже люблю шутить
и в свободное от дела
и молитвы время я не прочь от веселья. Но с того дня, как умер шут мой Ногтев, некому потешать меня. Дружине, я вижу, это ремесло по
сердцу; я же обещал не оставить его моею милостию, а потому жалую его моим первым шутом. Подать сюда кафтан Ногтева
и надеть на боярина!
— Но только знайте, отче Захарие, что это не казак едет, а это дьякон Ахилла,
и что
сердце мое за его обиду стерпеть не может, а
разума в голове, как помочь, нет.
Если ты находишься в этом положении, то не потому, что это необходимо для кого-то, а только потому, что ты этого хочешь.
И потому, зная, что это положение прямо противно
и твоему
сердцу,
и твоему
разуму,
и твоей вере,
и даже науке, в которую ты веришь, нельзя не задуматься над вопросом о том, то ли ты делаешь, что тебе должно делать, если остаешься в этом положении
и, главное, стараешься оправдать его?
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям
и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое
сердце, твой
разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука
и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником
и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими
и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям
и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные
и, отрекаясь от своей воли
и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
И вдруг, оттого что такие же, как
и ты, жалкие, заблудшие люди уверили тебя, что ты солдат, император, землевладелец, богач, священник, генерал, — ты начинаешь делать очевидно, несомненно противное твоему
разуму и сердцу зло: начинаешь истязать, грабить, убивать людей, строить свою жизнь на страданиях их
и, главное, — вместо того, чтобы исполнять единственное дело твоей жизни — признавать
и исповедовать известную тебе истину, — ты, старательно притворяясь, что не знаешь ее, скрываешь ее от себя
и других, делая этим прямо противоположное тому единственному делу, к которому ты призван.
— Что делать! — произнес Глеб, проводя ладонью по седым кудрям своим. — Дело как есть законное, настоящее дело; жалей не жалей, решить как-нибудь надыть.
Сердце болит —
разум слушаться не велит… На том
и положил: Гришка пойдет!
Мы же по иному замышленью
Эту повесть о године бед
Со времен Владимира княженья
Доведем до Игоревых лет
И прославим Игоря, который,
Напрягая
разум, полный сил.
Мужество избрал себе опорой.
Ратным духом
сердце поострил
И повел полки родного края.
Половецким землям угрожая.
— О, Аркадия священная! Даже не слова человеческие, а если бы гром небесный упал перед нею, так она…
и на этот гром, я думаю, не обратила бы внимания. Что тут слова, когда, видите, ей меня не жаль; а ведь она меня любит! Нет, Илья Макарович, когда
сердце занялось пламенем, тут уж ничей
разум и никакие слова не помогут!
Во что бы то ни стало он хотел быть сильным господином своих поступков
и самым безжалостным образом заставлял свое
сердце приносить самые тяжелые жертвы не
разуму, а именно решимости выработать в себе волю
и решимость.
—
И вот еще что… Истина, добро
и красота… Но тебе
и это не понять… Пожалуйста, не говори, что поймешь, а то я рассержусь. Проще объясню:
разум, воля
и влечение, только нет… ты опять
и этак не поймешь. Еще проще: голова,
сердце и желудок, вот тройка!
Сердце так билось, что в голове больно было,
и разум мой помутился.
И жаждавшие примирения раздвоились: одни не верят науке, не хотят ею заняться, не хотят обследовать, почему она так говорит, не хотят идти ее трудным путем; «наболевшие души наши, — говорят они, — требуют утешений, а наука на горячие, просьбы о хлебе подает камни, на вопль
и стон растерзанного
сердца, на его плач, молящий об участии, — предлагает холодный
разум и общие формулы; в логической неприступности своей она равно не удовлетворяет ни практических людей, ни мистиков.
В деянии
разум и сердце поглотились одействотворением, исполнили в мире событий находившееся в возможности.
Встала жизнь передо мной, как страшный бред, как снежный вихрь тревожных слов
и горячий дождь слёз, неустанный крик отчаяния
и мучительная судорога всей земли, болящей недоступным
разуму и сердцу моему стремлением.
Чтобы еще более размножить народные сведения чрез книги, Она дозволила заведение вольных Типографий, учредив благоразумную Ценсуру, необходимую в гражданских обществах: ибо
разум может уклоняться от истины, подобно как
сердце от добродетели,
и неограниченная свобода писать столь же безрассудна, как неограниченная свобода действовать.
Кипит в нас быстро молодости кровь;
Хотел бы ты во что б ни стало доблесть
Свою скорее показать; но
разумИного требует. Ты призван, сын,
Русийским царством править. Нам недаром
Величие дается. Отказаться
От многого должны мы. Обо мне
Со Ксенией вы вместе толковали —
В одном вы не ошиблись: неохотно
Ко строгости я прибегаю.
СердцеМеня склоняет милостивым быть.
Но если злая мне необходимость
Велит карать — я жалость подавляю
И не боюсь прослыть жестоким.
Не мнишь ли ты, усердию его
Я веру дал? Он служит мне исправно
Затем, что знает выгоду свою;
Я ж в нем ценю не преданность, а
разум.
Не может царь по
сердцу избирать
Окольных слуг
и по любви к себе
Их жаловать. Оказывать он ласку
Обязан тем, кто всех разумней волю
Его вершит, быть к каждому приветлив
И милостив
и слепо никому
Не доверять.
— Ой, доню, молчи уже, моя смирная сиротинка! — сокрушенно вздохнув, опять промолвила старуха. — А вы, пан мельник, не взыщите на глупой девке. Молодой
разум с молодым
сердцем — что молодое пиво на хмелю:
и мутно,
и бурлит. А устоится, так станет людям на усладу.
— Нету, сударь, какое, кажись, вправду! — отвечал он. — Мужик богобоязливый, сделает ли экое дело!
Сердце только срывает, стращает. Ну, а Пузич тоже плутоват-плутоват, а ведь заячьего
разуму человек: на ружье глядит, а от воробья бежит,
и боится этого самого, не прекословствует ему много.
— Да, то-то вот, что-что
разумом мелок, да как сердцем-то крепок, так
и богатее нас с тобой, государь милостивый, живет. Гривной одолжит, а рубль сорвать норовит; мало бога знает, неча похвалить, татарский род проклятый, что-что крещеные! Хоша бы
и мое дело: тем временем слова не сказал
и дал, только в конторе заявил, а теперь
и держит словно в кабале; стар не стар, а все в эту пору рубль серебра стою, а он на круг два с полтиной кладет.
Теперь читатель должен знать, что сей молодой человек, сей Эраст был довольно богатый дворянин, с изрядным
разумом и добрым
сердцем, добрым от природы, но слабым
и ветреным.
Их необрезанные
сердца, может быть, еще
и не то изобразят
и велят за божество почитать: в Египте же
и быка
и лук красноперый богом чтили; но только уже мы богам чуждым не поклонимся
и жидово лицо за Спасов лик не примем, а даже изображения эти, сколь бы они ни были искусны, за студодейное невежество почитаем
и отвращаемся от него, поелику есть отчее предание, «что развлечение очес разоряет чистоту
разума, яко водомет поврежденный погубляет воду».
— Жизнь моя! — прошептал Ордынов, у которого зрение помутилось
и дух занялся. — Радость моя! — говорил он, не зная слов своих, не помня их, не понимая себя, трепеща, чтоб одним дуновением не разрушить обаяния, не разрушить всего, что было с ним
и что скорее он принимал за видение, чем за действительность: так отуманилось все перед ним! — Я не знаю, не понимаю тебя, я не помню, что ты мне теперь говорила,
разум тускнеет мой,
сердце ноет в груди, владычица моя!..