Неточные совпадения
Поговорив об этом, докурив папиросы и допив чай,
сенаторы вышли в залу заседаний, объявили решение по предшествующему делу и приступили к делу Масловой.
Карете своей адвокат велел ехать за собой и начал рассказывать Нехлюдову историю того директора департамента, про которого
говорили сенаторы о том, как его уличили и как вместо каторги, которая по закону предстояла ему, его назначают губернатором в Сибирь.
— О ком она
говорит? — закричал
Сенатор. — А? Как это вы, сестрица, позволяете, чтоб эта, черт знает кто такая, при вас так
говорила о дочери вашего брата? Да и вообще, зачем эта шваль здесь? Вы ее тоже позвали на совет? Что она вам — родственница, что ли?
Что было и как было, я не умею сказать; испуганные люди забились в углы, никто ничего не знал о происходившем, ни
Сенатор, ни мой отец никогда при мне не
говорили об этой сцене. Шум мало-помалу утих, и раздел имения был сделан, тогда или в другой день — не помню.
Надобно было положить этому конец. Я решился выступить прямо на сцену и написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее письмо. Я
говорил ему о моей любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и
Сенатор взошли в положение несчастной девушки, чтоб они вспомнили, что они имеют на нее столько же права, сколько и сама княгиня.
— Вы их еще не знаете, —
говаривала она мне, провожая киваньем головы разных толстых и худых
сенаторов и генералов, — а уж я довольно на них насмотрелась, меня не так легко провести, как они думают; мне двадцати лет не было, когда брат был в пущем фавёре, императрица меня очень ласкала и очень любила.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я
говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в доме, не исключая
Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе понимать дело, и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
Между тем полковник понравился всем.
Сенатор его ласкал, отец мой находил, что «лучше жениха нельзя ждать и желать не должно». «Даже, — пишет NataLie, — его превосходительство Д. П. (Голохвастов) доволен им». Княгиня не
говорила прямо NataLie, но прибавляла притеснения и торопила дело. NataLie пробовала прикидываться при нем совершенной «дурочкой», думая, что отстращает его. Нисколько — он продолжает ездить чаще и чаще.
Кажется, что едем. Отец мой
говорил Сенатору, что очень хотелось бы ему отдохнуть в деревне и что хозяйство требует его присмотра, но опять проходили недели.
Телесные наказания были почти неизвестны в нашем доме, и два-три случая, в которые
Сенатор и мой отец прибегали к гнусному средству «частного дома», были до того необыкновенны, что об них вся дворня
говорила целые месяцы; сверх того, они были вызываемы значительными проступками.
— Ну, ты сегодня болен, —
говорил нетерпеливо
Сенатор, хватал шляпу и бросался вон.
При этом не мешает заметить, что
Сенатор был двумя годами старше моего отца и
говорил ему ты, а тот, в качестве меньшего брата, — вы.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно.
Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и
говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
И когда, ударяя себя в грудь и сверкая глазами, он обращался к ним со словами «Patres conscripti!» [«Отцы
сенаторы!» (Ред.)] — они тоже хмурились и
говорили друг другу...
— Итак, продолжаю. Очень часто мы, русские, позволяем себе
говорить… ну, самые, так сказать, непозволительные вещи! Такие вещи, что ни в каком благоустроенном государстве стерпеть невозможно. Ну, разумеется, подлавливают нас, подстерегают — и никак ни изловить, ни подстеречь не могут! А отчего? — оттого, господин
сенатор, что нужда заставила нас калачи есть!
Из «особ» сюда приходят (и тоже
говорят, что завтракают) те немногие
сенаторы, которые получают жалованье по штату и никакими иными «присвоенными» окладами не пользуются.
Но более всего в тот день
говорили «о
сенаторе».
Прошла осень, прошла зима, и наступила снова весна, а вместе с нею в описываемой мною губернии совершились важные события: губернатор был удален от должности, — впрочем, по прошению; сенаторская ревизия закончилась, и
сенатор — если не в одном экипаже, то совершенно одновременно — уехал с m-me Клавской в Петербург, после чего прошел слух, что новым губернатором будет назначен Крапчик, которому будто бы обещал это
сенатор, действительно бывший последнее время весьма благосклонен к Петру Григорьичу; но вышло совершенно противное (Егор Егорыч недаром, видно,
говорил, что граф Эдлерс — старая остзейская лиса): губернатором, немедля же по возвращении
сенатора в Петербург, был определен не Петр Григорьич, а дальний родственник графа Эдлерса, барон Висбах, действительный статский советник и тоже камергер.
— Могу я докладывать? — спросил он, видя, что
сенатор больше уже не желает
говорить.
— Не всегда, не
говорите этого, не всегда! — возразил
сенатор, все более и более принимая величавую позу. — Допуская, наконец, что во всех этих рассказах, как во всякой сплетне, есть малая доля правды, то и тогда раскапывать и раскрывать, как вот сами вы
говорите, такую грязь тяжело и, главное, трудно… По нашим законам человек, дающий взятку, так же отвечает, как и берущий.
— За обедом князь, — продолжал Крапчик, — очень лестно отрекомендовав меня Сергею Степанычу, завел разговор о нашем деле, приказал мне
говорить совершенно откровенно. Я начал с дела, лично меня касающегося, об одном раскольнике-хлысте Ермолаеве, который, по настоянию моему, посажен в острог и которого
сенатор оправдал и выпустил.
— Непременно со слов Крапчика! — подхватил
сенатор. — Он, я вам
говорю, какой-то злой дух для меня!.. Все, что он мне ни посоветовал, во всем я оказываюсь глупцом!.. Я велю, наконец, не пускать его к себе.
Его намерение было ехать к
сенатору, чтобы на том сорвать вспыхнувшую в нем досаду, доходящую почти до озлобления, и вместе с тем, под влиянием своих масонских воззрений, он мысленно
говорил себе: «Нетерпелив я и строптив, очень строптив!»
— Он был у меня!.. — доложил правитель дел, хотя собственно он должен был бы сказать, что городничий представлялся к нему, как стали это делать, чрез две же недели после начала ревизии, почти все вызываемые для служебных объяснений чиновники, являясь к правителю дел даже ранее, чем к
сенатору, причем, как
говорили злые языки, выпадала немалая доля благостыни в руки Звездкина.
— Но вы в этом случае — поймите вы — совершенно сходитесь в мнениях с
сенатором, который тоже
говорит, что я слишком спешу, и все убеждал меня, что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию тем, что прислал его к нам на ревизию; а я буду там доказывать, что господин граф не годится для этого, потому что он плотоугодник и развратник, и что его, прежде чем к нам, следовало послать в Соловки к какому-нибудь монаху для напутствования и назидания.
— Проделки этого господина вопиющие! — перебил его
сенатор. — Мне
говорили об них еще в Петербурге!.. Заставлять обывателей устраивать ему садки, — это уж и не взятка, а какая-то натуральная повинность!
— И все-таки мог бы мать поблагодарить. А он — вон что, вешаться выдумал! Вот почему я и
говорю про Чистопольцеву: дура! И все дуры, которые… Я и бабеньке сегодня
говорила: стоит ли после этого детей иметь! А у ней этот противный Стрекоза сидит:"иногда, сударыня, без сего невозможно!"Ах, хоть бы его поскорей
сенатором сделали! Что бы начальству стоило!
Романтизм
говорил беспрестанно, классицизм молчал; романтизм сражался со всем на свете, как Дон-Кихот, — классицизм сидел с спокойною важностью римского
сенатора.
— Гости на ту пору у него случились, — отвечал Петр Степаныч. — Съезд большой был: министры,
сенаторы, генералы. В карты с ними играл, невозможно ему было со мной
говорить.
Не будем
говорить о том, что сын простого дьячка, бурсак, добился ученых степеней и кафедры, что он его превосходительство, зять
сенатора и прочее.
Ему, как тогда все
говорили, ужасно хотелось попасть в
сенаторы, но сенаторство ему не давалось. Должно быть, и Наполеон III не считал его надежным сторонником. На него никто не мог рассчитывать. Но это не помешало ему потом, с водворением Третьей республики, сделаться защитником республиканского режима.
— Все для письма я вам доставлю сейчас, — ответила надзирательница, — но должна вас предупредить, что все письма, исключая писем к адвокату, должны быть распечатанными, так как их до отправки читает директриса тюрьмы. Только к адвокатам письма не читаются… Что же касается хороших адвокатов, то я могу назвать вам их несколько: Янсен, Фрик,
сенатор Робер, Стоккарт, — все это знаменитости, но кто из них лучше, трудно сказать… Я знаю только, что берут они очень дорого и
говорят на суде очень красноречиво.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также
говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, чтò он скажет. Он только что открыл рот, чтобы
говорить, как один
сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимою привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно...
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против
сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, чтò он будет
говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по-русски.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку
сенатора, и то, что Пьер
говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка,
сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнюю слышал.