Неточные совпадения
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и
сделалась тверда, как камень, так что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была так редка, и зерно было такое тощее, что не чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли
черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город и наполняла улицы.
Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и
черным хлебом, молотя и возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это
делается по всей России.
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь
черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так
сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Захар неопрятен. Он бреется редко; и хотя моет руки и лицо, но, кажется, больше делает вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь. Когда он бывает в бане, то руки у него из
черных сделаются только часа на два красными, а потом опять
черными.
— Свежо на дворе, плечи зябнут! — сказала она, пожимая плечами. — Какая драма! нездорова, невесела, осень на дворе, а осенью человек, как все звери, будто уходит в себя. Вон и птицы уже улетают — посмотрите, как журавли летят! — говорила она, указывая высоко над Волгой на кривую линию
черных точек в воздухе. — Когда кругом все
делается мрачно, бледно, уныло, — и на душе становится уныло… Не правда ли?
Все это
делалось стоя, все были в параде: шелковых юбок не оберешься. Видно, что собрание было самое торжественное. Кичибе и Эйноске были тоже в шелку: креповая
черная или голубая мантильи, с белыми гербами на спине и плечах, шелковый халат, такая же юбка и белые бумажные чулки.
Шляпы
делаются из какого-то тростника, сплетенного мелко, как волос, и в самом деле похожи на волосяные, тем более что они
черные.
Это
делалось таким образом: сначала закладывалась
черная болванка, затем первый передел из нее и, наконец, окончательно выделанное сортовое железо.
Из освещенного места трудно разглядеть, что
делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти
черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса.
Вечер был тихий и прохладный. Полная луна плыла по ясному небу, и, по мере того как свет луны становился ярче, наши тени
делались короче и
чернее. По дороге мы опять вспугнули диких кабанов. Они с шумом разбежались в разные стороны. Наконец между деревьями показался свет. Это был наш бивак.
Небо из
черного сделалось синим, а потом серым, мутным.
Государь спросил, стоя у окна: «Что это там на церкви…. на кресте,
черное?» — «Я не могу разглядеть, — заметил Ростопчин, — это надобно спросить у Бориса Ивановича, у него чудесные глаза, он видит отсюда, что
делается в Сибири».
Михей Зотыч только слушал и молчал, моргая своими красными веками. За двадцать лет он мало изменился, только
сделался ниже. И все такой же бодрый, хотя уж ему было под девяносто. Он попрежнему сосал ржаные корочки и запивал водой. Старец Анфим оставался все таким же
черным жуком. Время для скитников точно не существовало.
Меня очень занимало, как ловко взрослые изменяют цвета материй: берут желтую, мочат ее в
черной воде, и материя
делается густо-синей — «кубовой»; полощут серое в рыжей воде, и оно становится красноватым — «бордо». Просто, а — непонятно.
Нюрочка сильно смутилась, — у ней в голове мелькнул образ того
черного ангела, который запечатлелся в детской памяти с особенною рельефностью. Она припомнила дальше, как ей
сделалось больно, когда она увидела этого
черного ангела разговаривающим у ворот с обережным Матюшкой. И теперь на нее смотрели те же удивительные, глубокие серые глаза, так что ей
сделалось жутко. Да, эта была она, Аглаида, а Парасковья Ивановна называет ее Авгарью.
Нюрочке вдруг
сделалось больно: зачем Таисья так говорит о
черном ангеле, которого ей хотелось целовать?
— Что не больно?.. — закричал вдруг бешено Симеон, и его
черные безбровые и безресницые глаза
сделались такими страшными, что кадеты отшатнулись. — Я тебя так съезжу по сусалам, что ты папу-маму говорить разучишься! Ноги из заду выдерну. Ну, мигом! А то козырну по шее!
— Я бы ее, подлую, в порошок стерла! Тоже это называется любила! Если ты любишь человека, то тебе все должно быть мило от него. Он в тюрьму, и ты с ним в тюрьму. Он
сделался вором, а ты ему помогай. Он нищий, а ты все-таки с ним. Что тут особенного, что корка
черного хлеба, когда любовь? Подлая она и подлая! А я бы, на его месте, бросила бы ее или, вместо того чтобы плакать, такую задала ей взбучку, что она бы целый месяц с синяками ходила, гадина!
Вихров обернулся: это говорила m-lle Прыхина. Она тоже заметно как-то осунулась и как-то
почернела, и лицо ее
сделалось несколько похожим на топор.
Это звонили на моленье, и звонили в последний раз; Вихрову при этой мысли
сделалось как-то невольно стыдно; он вышел и увидел, что со всех сторон села идут мужики в
черных кафтанах и
черных поярковых шляпах, а женщины тоже в каких-то
черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные
черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в селах, и только колокольни не было, а вместо ее стояла на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь; крыша была деревянная, но дерево на ней было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна были с железными решетками.
Все эти особенности давали их владельцам некоторые надежды и вместе поднимали между ними ту
черную кошку, из-за которой люди
делаются тайными врагами не на живот, а на смерть.
— Ах, Демид Львович… В этом-то и шик! Мясо совсем
черное делается и такой букет… Точно так же с кабанами. Убьешь кабана, не тащить же его с собой: вырежешь язык, а остальное бросишь. Зато какой язык… Мне случалось в день убивать по дюжине кабанов. Меня даже там прозвали «грозой кабанов». Спросите у кого угодно из старых кавказцев. Раз на охоте с графом Воронцовым я одним выстрелом положил двух матерых кабанов, которыми целую роту солдат кормили две недели.
Но вот наконец и октябрь на дворе: полились дожди, улица
почернела и
сделалась непроходимою.
Правая рука, правда, покороче
сделалась, зато левая безобразно вытянулась, и льет из нее, льет так, что даже на темном фоне неба обозначилась еще более темная, почти
черная полоса.
Ему в этом не отказали, и дело
сделалось. Пред вечером чиновник секретно передал дьякону ничего не значащее письмо, а через час после сумерек к дому отца Захарии тихо подъехал верхом огромный
черный всадник и, слегка постучав рукой в окошко, назвал «кроткого попа» по имени.
А если я, сверх того, желал, чтоб эти взносы
делались не по принуждению, то опять-таки не затем, чтоб дать поблажку непросвещенной и грубой
черни, а затем, что если однажды, в видах скорейшего получения денег, проломить плательщику голову, то он умрет, и в другой раз казне уже не с кого будет взыскивать.
Собака
сделалась сивою из
черной: спина ее вся была покрыта комарами.
Мне
сделалось даже совестно фигурировать в роли именинника, потому что другие сидели без работы; это было
черной точкой на моем литературном горизонте.
Фрей методически выпивал две рюмки, закусывал водку соленым огурцом, нюхал корочку
черного хлеба и
делался нормальным Фреем.
Выходя из дома, он оделся в
чёрное пальто, барашковую шапку, взял в руки портфель,
сделался похожим на чиновника и строго сказал...
Перед Новым годом у Анны Михайловны была куча хлопот. От заказов некуда было деваться; мастерицы работали рук не покладывая; а Анна Михайловна немножко побледнела и
сделалась еще интереснее. В темно-коричневом шерстяном платье, под самую шею, перетянутая по талии
черным шелковым поясом, Анна Михайловна стояла в своем магазине с утра до ночи, и с утра до ночи можно было видеть на противоположном тротуаре не одного, так двух или трех зевак, любовавшихся ее фигурою.
Он вышел посмотреть, что
делается на улице, и понравилось
черное на западе небо, тревога туч, побелевшие в жутком ожидании ракиты.
Провожатые удивлялись только одному, что очень уж живуч дьячок, — такой маленький да дохлый, а ничего ему не
делается. Привезли они его на рудник пласт пластом и долго жаловались смотрителю, что замучил их дьячок дорогой, а теперь вот притворился, накинул на себя
черную немочь и только глазами моргает.
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья
черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла в противную сторону, так что все его усилия
делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
Теперь они
сделались еще глуше и уединеннее: фонари стали мелькать реже — масла, как видно, уже меньше отпускалось; пошли деревянные домы, заборы; нигде ни души; сверкал только один снег по улицам да печально
чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки.
— Мне разлюбить тебя! Когда моя жизнь, мои надежды, вся моя будущность сосредоточены в тебе! Оттолкнуть тебя!.. О господи!.. Скорей я
сделаюсь самоубийцею!.. Anette! Anette! И ты могла подумать?.. Это горько и обидно!.. Откуда пришли тебе эти
черные мысли?..
И я старался представить себе, что
делается там, в темноте. Мне чудилась широкая
черная река с обрывистыми берегами, совершенно не похожая на настоящий Дунай, каким я его увидел потом. Плывут сотни лодок; эти мерные частые выстрелы — по ним. Много ли уцелеет их?
Рассматривание чего-либо сущего в безусловном сводится на то, что в нем все одинаково, и безусловное
делается таким образом ночью, в которой все коровы
черные.
Сюда изредка заплывали и какие-то диковинные узкие суда, под
черными просмоленными парусами, с грязной тряпкой вместо флага; обогнув мол и чуть-чуть не чиркнув об него бортом, такое судно, все накренившись набок и не умеряя хода, влетало в любую гавань, приставало среди разноязычной ругани, проклятий и угроз к первому попавшему молу, где матросы его, — совершенно голые, бронзовые, маленькие люди, — издавая гортанный клекот, с непостижимой быстротой убирали рваные паруса, и мгновенно грязное, таинственное судно
делалось как мертвое.
Услышал милостивый Бог слезную молитву сиротскую, и не стало мужика на всем пространстве владений глупого помещика. Куда девался мужик — никто того не заметил, а только видели люди, как вдруг поднялся мякинный вихрь и, словно туча
черная, пронеслись в воздухе посконные мужицкие портки. Вышел помещик на балкон, потянул носом и чует: чистый-пречистый во всех его владениях воздух
сделался. Натурально, остался доволен. Думает: «Теперь-то я понежу свое тело белое, тело белое, рыхлое, рассыпчатое!»
Глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском, которым иногда блещут живые глаза сквозь прорези
черной маски; испытующий и укоризненный луч их, казалось, следовал за вами во все углы комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые губы, была более презрительная, чем насмешливая; всякий раз, когда Жорж смотрел на эту голову, он видел в ней новое выражение; — она
сделалась его собеседником в минуты одиночества и мечтания — и он, как партизан Байрона, назвал ее портретом Лары.
На половине дороги, вдруг откуда ни взялись, потянулись с северо-востока
черные, страшные тучи и очень быстро и густо заволокли половину неба и весь край западного горизонта;
сделалось очень темно, и какое-то зловещее чувство налегло на нас.
— Спасибо, Дедушка. Штучка великолепная. А у меня вот был тесть брандмейстер, знаешь, старого закала человек, из кантонистов. Так он давал пенки обкуривать своим пожарным. Совсем
черные делались.
Снег на берегу, казавшийся вечером светло-фиолетовым, сразу побелел и
сделался прозрачно-легким и тонким. Деревья
почернели и сдвинулись. Теперь ясно было слышно, как вдали ровно и беспрестанно гудела вода на мельничной плотине.
Эмилия крепко оперлась на его руку. Герой мой в одно и то же время блаженствовал и сгорал стыдом. Между тем погода совершенно переменилась; в воздухе
сделалось так тихо, что ни один листок на деревьях не шевелился; на небе со всех сторон надвигались
черные, как вороново крыло, тучи, и начинало уж вдали погремливать.
Вихорев. Теперь ты возьми в расчет мой меланхолический характер: мне и так все кажется в
черном цвете, а во время безденежья… ты себе и вообразить не можешь… При деньгах я совсем другой человек: я
делаюсь весел, развязен, могу заняться делом… Нет, Андрюша, в самом деле!.. Особенно в последнее время, обстоятельства были очень плохи, такая, братец, тоска нашла, хандрить начал. Серьезно я говорю, помоги, Баранчевский.
Он машинально оглянулся назад, увидел раскрытую настежь дверь и темноту коридора за нею, но не понял ни смысла этих слов, ни значения этой двери и тотчас же забыл о них. Полузакрытые
черные глаза вдруг очутились так близко около его лица, что очертания их стали неясными, расплывчатыми, и сами они
сделались огромными, неподвижными, страшно блестящими и совсем незнакомыми. Горячие, качающиеся волны хлынули на него, разом затопили его сознание и загорелись перед ним странными вертящимися кругами…
И мне от этого взгляда
сделалось жутко, точно я заразился чем-то смертельным, точно возле нас стоял кто-то
черный и молчаливый.
Недель через шесть Алеша выздоровел, и все происходившее с ним перед болезнью казалось ему тяжелым сном. Ни учитель, ни товарищи не напоминали ему ни слова ни о
черной курице, ни о наказании, которому он подвергся. Алеша же сам стыдился об этом говорить и старался быть послушным, добрым, скромным и прилежным. Все его снова полюбили и стали ласкать, и он
сделался примером для своих товарищей, хотя уже и не мог выучить наизусть двадцать печатных страниц вдруг, которых, впрочем, ему и не задавали.
В конце залы была большая дверь из светлой желтой меди. Лишь только они подошли к ней, как соскочили со стен два рыцаря, ударили копьями об щиты и бросились на
черную курицу. Чернушка подняла хохол, распустила крылья… вдруг
сделалась большая-большая, выше рыцарей, и начала с ними сражаться! Рыцари сильно на нее наступали, а она защищалась крыльями и носом. Алеше
сделалось страшно, сердце в нем сильно затрепетало, и он упал в обморок.