Неточные совпадения
Коммюнотарность и соборность всегда признают ценность
личности и
свободу.
На одном съезде социал-демократов было высказано мнение, что пролетариат может лишить
личность ее, казалось бы, неотъемлемых прав, например, права
свободы мысли, если это будет в существенных интересах пролетариата.
Если отрицать ценность
личности и сомневаться в ее реальности, то ни о какой
свободе не может быть и речи.
В этом есть огромная примесь религиозного натурализма, предшествующего христианской религии духа, религии
личности и
свободы.
Свобода человеческой
личности не может быть дана обществом и не может по своему истоку и признаку зависеть от него — она принадлежит человеку, как духовному существу.
Чуть он близко от меня, и вот уж его
личность давит мое самолюбие и стесняет мою
свободу.
Нельзя же двум великим историческим
личностям, двум поседелым деятелям всей западной истории, представителям двух миров, двух традиций, двух начал — государства и личной
свободы, нельзя же им не остановить, не сокрушить третью
личность, немую, без знамени, без имени, являющуюся так не вовремя с веревкой рабства на шее и грубо толкающуюся в двери Европы и в двери истории с наглым притязанием на Византию, с одной ногой на Германии, с другой — на Тихом океане.
Я обличал в них нелюбовь к
свободе, отрицание ценности
личности.
Дух же для меня есть
свобода, творческий акт,
личность, общение любви.
Мое отталкивание от родовой жизни, от всего, связанного с рождающей стихией, вероятно, объясняется моей безумной любовью к
свободе и к началу
личности.
Пафос
свободы и пафос
личности, то есть, в конце концов, пафос духа, я всегда противополагал господствующей в начале XX века атмосфере.
Темы о
личности и
свободе остались моими темами на всю жизнь.
Наряду с идеей несотворенной
свободы и объективации я углубил свой персонализм, идею центрального и верховного значения
личности.
Свобода есть моя независимость и определяемость моей
личности изнутри, и
свобода есть моя творческая сила, не выбор между поставленным передо мной добром и злом, а мое созидание добра и зла.
Отсюда и значение этического момента, всегда связанного с
личностью и
свободой.
И это элемент реакционный, враждебный
свободе и
личности.
Мне трудно вполне принять какую-либо политическую революцию потому, что я глубоко убежден в подлинной революционности
личности, а не массы, и не могу согласиться на ту отмену
свобод во имя
свободы, которая совершается во всех революциях.
В центре моей мысли всегда стояли проблемы
свободы,
личности, творчества, проблемы зла и теодицеи, то есть, в сущности, одна проблема — проблема человека, его назначения, оправдания его творчества.
Но постановка в центре проблем
личности и
свободы означает большую роль момента морального.
Я могу сказать, что у меня был опыт изначальной
свободы, и, в связи с ней, и творческой новизны, и зла, был острый опыт о
личности и ее конфликте с миром общего, миром объективации, опыт выхода из власти общего, был опыт человечности и сострадания, был опыт о человеке, который есть единственный предмет философии.
В последнее время я опять остро чувствую два начала в себе: с одной стороны, аристократическое начало, аристократическое понимание
личности и творческой
свободы; с другой стороны, сильное чувство исторической судьбы, не допускающее возврата назад, и социалистические симпатии, вытекающие из религиозного источника.
Слишком сильно у меня было чувство
личности и чувство
свободы.
Свобода,
личность, творчество лежат в основании моего мироощущения и миросозерцания.
Но это означало равнодушие к теме о
личности и
свободе.
Скажу более радикально: всякое до сих пор бывшее организованное и организующееся общество враждебно
свободе и склонно отрицать человеческую
личность.
Перво-жизнь есть творческий акт,
свобода, носительницей перво-жизни является
личность, субъект, дух, а не «природа», не объект.
Мне пришлось еще вести ту же борьбу за
свободу и за достоинство
личности в коммунистической революции, и это привело к моей высылке из России.
Мои мысли о несотворенной
свободе, о Божьей нужде в человеческом творчестве, об объективации, о верховенстве
личности и ее трагическом конфликте с миропорядком и обществом отпугивали и плохо понимались.
Я воспеваю
свободу, когда моя эпоха ее ненавидит, я не люблю государства и имею религиозно-анархическую тенденцию, когда эпоха обоготворяет государство, я крайний персоналист, когда эпоха коллективистична и отрицает достоинство и ценность
личности, я не люблю войны и военных, когда эпоха живет пафосом войны, я люблю философскую мысль, когда эпоха к ней равнодушна, я ценю аристократическую культуру, когда эпоха ее низвергает, наконец, я исповедую эсхатологическое христианство, когда эпоха признает лишь христианство традиционно-бытовое.
Когда мой духовный путь привел меня в близкое соприкосновение с миром православным, то я ощутил ту же тоску, которую ощущал в мире аристократическом и в мире революционном, увидел то же посягательство на
свободу, ту же вражду к независимости
личности и к творчеству.
Личность, сознавшая свою ценность и свою первородную
свободу, остается одинокой перед обществом, перед массовыми процессами истории.
Это было противно моему пафосу
свободы и творчества человека, моей борьбе за ценность
личности.
Борьбу за
свободу я понимал прежде всего не как борьбу общественную, а как борьбу
личности против власти общества.
Между мной и Розановым и Мережковским была бездна, потому что для меня основной проблемой была проблема
свободы и
личности, то есть проблема духа, а не «плоти», которая находится во власти необходимости.
Романтики не понимают по-настоящему принципа
личности и
свободы.
Коммунизм, как он себя обнаружил в русской революции, отрицал
свободу, отрицал
личность, отрицал дух.
Но в остром столкновении Розанова с христианством я был на стороне христианства, потому что это значило для меня быть на стороне
личности против рода,
свободы духа против объективированной магии плоти, в которой тонет образ человека.
Но эта реабилитация плоти и пола была враждебна
свободе, сталкивалась с достоинством
личности как свободного духа.
Мне казалось, что такого рода мистический анархизм равнодушен к истине, утверждает
свободу, не связанную с истиной, и утверждает ее не для
личности.
Всякая идейная социальная группировка, всякий подбор по «вере» посягает на
свободу, на независимость
личности, на творчество.
И остается непонятным, откуда
личность возьмет силы противопоставить свою
свободу власти природы и общества, власти детерминизма.
Он не переживал с остротой проблему
свободы,
личности и конфликта, но с большой силой переживал проблему единства, целостности, гармонии.
Он страстно любил
свободу и защищал ценность и достоинство
личности.
Самое восстание Достоевского против революционеров, часто очень несправедливое, происходило во имя
личности и
свободы.
Интересно, что Достоевский сделался врагом революции и революционеров из любви к
свободе, он увидал в духе революционного социализма отрицание
свободы и
личности.
Это означало обеднение
личности и подавление ее
свободы.
«Во мне развивалась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к
свободе и независимости человеческой
личности, которая возможна только при обществе, основанном на правде и доблести…
Лишь путь Богочеловечества и Богочеловека ведет к утверждению человека, человеческой
личности и
свободы.
Подобный человек не принимает результатов прогресса, принудительной мировой гармонии, счастливого муравейника, когда миллионы будут счастливы, отказавшись от
личности и
свободы.
Основной философской проблемой для меня является проблема объективации, которая основана на отчуждении, потере
свободы и
личности, подчинении общему и необходимому.