Неточные совпадения
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"
Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории
русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Наконец распечатал:
письмо было большое, плотное, в два лота; [Лот —
русская мера веса (12,797 г), применявшаяся до введения метрической меры.] два большие почтовые листа были мелко-намелко исписаны.
В переводе на
русский издавался в 1794, 1800, 1804 годах.] писала одно, много два
письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до чего не прикасалась и вообще неохотно двигалась с места.
Молодые люди вошли. Комната, в которой они очутились, походила скорее на рабочий кабинет, чем на гостиную. Бумаги,
письма, толстые нумера
русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись по запыленным столам; везде белели разбросанные окурки папирос.
— Вот князь Serge все узнал: он сын какого-то лекаря, бегает по урокам, сочиняет, пишет
русским купцам французские
письма за границу за деньги, и этим живет…» — «Какой срам!» — сказала ma tante.
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с вестями из Европы, с
письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим судам велено идти к
русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
— Передача
письма от
русского правительства к японскому.
В подстрочном замечании было сказано, что
письма эти писаны
русским по-французски, то есть что это перевод.
Но
русскую полицию трудно сконфузить. Через две недели арестовали нас, как соприкосновенных к делу праздника. У Соколовского нашли
письма Сатина, у Сатина —
письма Огарева, у Огарева — мои, — тем не менее ничего не раскрывалось. Первое следствие не удалось. Для большего успеха второй комиссии государь послал из Петербурга отборнейшего из инквизиторов, А. Ф. Голицына.
А эпитет этот, в переложении на
русские нравы, обнимал и оправдывал целый цикл всякого рода зазорностей: и шулерство, и фальшивые заемные
письма, и нетрудные победы над женскими сердцами, чересчур неразборчиво воспламенявшимися при слове «любовь».
В сущности, мать всегда была более француженка, чем
русская, она получила французское воспитание, в ранней молодости жила в Париже, писала
письма исключительно по-французски и никогда не научилась писать грамотно по-русски, будучи православной по рождению, она чувствовала себя более католичкой и всегда молилась по французскому католическому молитвеннику своей матери.
В
письме к Мишле в защиту
русского народа Герцен писал: «Россия никогда не сделает революцию с целью отделаться от царя Николая и заменить его царями-представителями, царями-судьями, царями-полицейскими».
Это была борьба за личность, и это очень
русская проблема, которая с такой остротой была выражена в
письме Белинского к Боткину, о чем речь будет в следующей главе.
Письмо очень интересно нам тем, что обнаруживает на Западе мысли, близкие
русской мысли.
По личным нравственным качествам это был не только один из лучших
русских людей, но и человек, близкий к святости [См. необыкновенно интересную книгу «Любовь у людей 60-х годов», где собраны
письма Чернышевского, особенно к жене, с каторги.].
В
письме к Мишле, в котором Герцен защищает
русский народ, он пишет, что прошлое
русского народа темно, его настоящее ужасно, остается вера в будущее.
Он пишет в 1875 г.
письмо к Энгельсу, в котором говорит, что пути
русской революции особые и что к России не применимы принципы марксизма.
Проблема столкновения личности и мировой гармонии. Отношение к действительности. Значение Гегеля в истории
русской мысли. Бунт Белинского. Предвосхищение Достоевского. Проблема теодицеи. Подпольный человек. Гоголь и Белинский. Индивидуалистический социализм Белинского. Религиозная драма Гоголя.
Письмо Белинского Гоголю. Мессианство
русской поэзии: Тютчев, Лермонтов.
Именно во вторую половину XIX в. пробужденное
русское сознание ставит вопрос о цене культуры так, как он, например, поставлен Лавровым (Миртовым) в «Исторических
письмах», и даже прямо о грехе культуры.
Кстати, это
письмо может дать понятие о тех успехах, какие делают в короткое время молодые японские секретари при изучении
русского языка.
Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого дела. [В Приложении Пущин поместил полученные Пушкиным анонимные пасквили, приведшие поэта к роковой дуэли, и несколько
писем, связанных с последней (почти все — на французском языке; их
русский перевод — в «Записках» Пущина о Пушкине, изд. Гослитиздата, 1934 и 1937). Здесь не приводятся, так как не находятся в прямой связи с воспоминаниями Пущина о великом поэте и не разъясняют историю дуэли.]
Это приписка на
русском языке к обширному французскому
письму к И. И. Пущину (РО, ф. 243, оп. 1, № 28), который просил Волконскую повлиять на Д. И. Кюхельбекер.
[А. И. Дельвиг сообщает о Клейнмихеле: «Неожиданно он получил от государя
письмо о необходимости его удаления ввиду общественного против него мнения» («Полвека
русской жизни», т. II, 1930, стр. 50).]
Он отказался от небезопасного намерения похитить генеральскую дочь и даже перестал отвечать ей на полученные после этого три
письма; но задумал сделаться в самом деле наставником и руководителем
русских женщин, видящих в нем, по словам незнакомки, свой оплот и защиту.
На двадцать втором году Вильгельм Райнер возвратился домой, погостил у отца и с его рекомендательными
письмами поехал в Лондон. Отец рекомендовал сына Марису, Фрейлиграту и своему
русскому знакомому, прося их помочь молодому человеку пристроиться к хорошему торговому дому и войти в общество.
— «Вопросы жизни» Пирогова, — сам списал из «Морского сборника»: она давно хотела их; Кант «О чувствах высокого и прекрасного», — с заграничного издания списал; «
Русский народ и социализм»,
письмо к Мишле, — тоже списал у Зарницына.
В один прекрасный день он получил по городской почте
письмо, в котором довольно красивым женским почерком было выражено, что «слух о женском приюте, основанном им, Белоярцевым, разнесся повсюду и обрадовал не одно угнетенное женское сердце; что имя его будет более драгоценным достоянием истории, чем имена всех людей, величаемых ею героями и спасителями; что с него только начинается новая эпоха для лишенных всех прав и обессиленных воспитанием
русских женщин» и т. п.
Соловьев взял на себя обучить девушку грамматике и
письму. Чтобы не утомлять ее скучными уроками и в награду за ее успехи, он будет читать ей вслух доступную художественную беллетристику,
русскую и иностранную. Лихонин оставил за собою преподавание арифметики, географии и истории.
— Или теперь это
письмо господина Белинского ходит по рукам, — продолжал капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для
русских — это перестать быть
русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
Отнеся такое невнимание не более как к невежеству
русского купечества, Петр Михайлыч в тот же день, придя на почту отправить
письмо, не преминул заговорить о любимом своем предмете с почтмейстером, которого он считал, по образованию, первым после себя человеком.
Юлия прочла «Бедную Лизу», [«Бедная Лиза» (1792) — сентиментальная повесть Н.М. Карамзина (1766–1826), пользовавшаяся успехом у современников] несколько страниц из «Путешествий» [«Путешествия» — «
Письма русского путешественника» (1791–1804) Карамзина] и отдала назад.
Я вернулся в Москву из поездки по холерным местам и сдал в «
Русские ведомости» «
Письмо с Дона», фельетона на три, которое произвело впечатление на В.М. Соболевского и М.А. Саблина, прочитавших его при мне. Но еще более сильное впечатление произвели на меня после прочтения моего описания слова Василия Михайловича...
«Базиас. 28 июня. В Белграде господствует полнейшая паника. Среди лиц, принадлежащих к радикальной партии, произведена масса арестов; в числе арестованных находится один
русский корреспондент. Корреспонденция с заграницей становится невозможной, так как
письма на почте перехватывают. Выехал из Белграда».
Я с
письмом Бойовича был у них в 1897 году, когда ездил в Белград, командированный
Русским гимнастическим обществом, председателем которого я был, для участия на состязаниях, устраиваемых гимнастическим сербским обществом «Душан Сильный».
Вот это
письмо, слово в слово, без исправления малейшей ошибки в слоге
русского барича, не совсем доучившегося
русской грамоте, несмотря на всю европейскую свою образованность...
Из кармана выглядывало распечатанное
письмо из-за границы, заключавшее в себе удостоверение, для всех сомневающихся, в честности «честной
русской мысли».
Все они, и вы вместе с ними, просмотрели
русский народ сквозь пальцы, а Белинский особенно; уж из того самого
письма его к Гоголю это видно.
Письмо это я пишу, чтобы рекомендовать Вам служащего в Вашем городе господина Зверева, за которого объявляет себя поручителем господин Марфин, знаменитейший сподвижник
русского масонства.
— Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей истории
русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не дал даже синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и, рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный — товарищ ваш по академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки
письмо, которое не угодно ли будет вам прочесть.
— Да письмо-то Аркадий увез с собой! — продолжала Муза Николаевна тем же недоумевающим тоном: ее очень удивляло, почему Сусанна не упоминала ей ни о каком
русском. «Конечно, весьма возможно, что в такие минуты она все перезабыла!» — объяснила себе Муза Николаевна. — Ну-с, слушаю дальнейшие ваши похождения! — отнеслась она к Аггею Никитичу.
—
Русские вы, а по-русски не понимаете! чудные вы, господа! Погодить — ну, приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой об чем, думать не об том, об чем обыкновенно думается, заниматься не тем, чем обыкновенно занимаетесь… Например: гуляйте больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте,
письма к родным пишите, а вечером — в табельку или в сибирку засядьте. Вот это и будет значить «погодить».
Два из них уже были пожилые, но третий, Алей, […Алей… — В
письме к брату по выходе из каторги Достоевский упоминает о молодом черкесе, «присланном в каторгу за разбой», очевидно, о том же Алее, которого он учил
русскому языку и грамоте.] был не более двадцати двух лет, а на вид еще моложе.
— Я написал ему, что чалму я носил, но не для Шамиля, а для спасения души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец, братья и родственники, но что и к
русским не могу выйти, потому что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я был связан, один негодяй на…л на меня. И я не могу выйти к вам, пока человек этот не будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это
письмо, — сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
— Хорошо. Теперь надо послать к
русским человека с
письмом. Мой мюрид пойдет, только проводника надо.
Особенно памятны мне стихи одного путешественника, графа Мантейфеля, который прислал их Софье Николавне при самом почтительном
письме на французском языке, с приложением экземпляра огромного сочинения в пяти томах in quarto [In quarto — латинское «in» значит «в», a «quarlus» «четвертый», инкварто — размер книги, ее формат в четвертую часть бумажного листа.] доктора Бухана, [Бухан Вильям (1721–1805) — английский врач, автор популярной в то время книги «Полный и всеобщий домашний лечебник…» На
русский язык переведена в 1710–1712 гг.] только что переведенного с английского на
русский язык и бывшего тогда знаменитою новостью в медицине.
Из крепости Новиков вышел дряхлым, больным стариком.] оба приятеля до того пленились красноречивыми
письмами неизвестной барышни с берегов реки Белой из Башкирии, что присылали ей все замечательные сочинения в
русской литературе, какие тогда появлялись, что очень много способствовало ее образованию.
Бедная женщина, она была лишена даже последнего утешения в разлуке — возможности писать с достоверностью, что
письмо дойдет, — и, не зная, дойдут ли, для одного облегчения, послала два
письма в Париж, confiées aux soins de l’ambassa de russe [доверив их попечению
русского посольства (фр.).].
Впрочем, к гордости всех
русских патриотов (если таковые на Руси возможны), я должен сказать, что многострадальный дядя мой, несмотря на все свои западнические симпатии, отошел от сего мира с пламенной любовью к родине и в доставленном мне посмертном
письме начертал слабою рукою: «Извини, любезный друг и племянник, что пишу тебе весьма плохо, ибо пишу лежа на животе, так как другой позиции в ожидании смерти приспособить себе не могу, благодаря скорострельному капитану, который жестоко зарядил меня с казенной части.
Подобно тому, как в прошлом
письме я говорил по поводу свары, свившей гнездо в
русской семье, повторяю и ныне: именно примеры низменные, заурядные и представляют в данном случае совершенное доказательство.
Я, впрочем, крепко надеюсь на"
Русскую старину": когда-нибудь она это
письмо напечатает.