Неточные совпадения
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство
русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная
русская девица, какой не сыскать нигде в
мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная
русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из
Русской земли свой царь, и не будет в
мире силы, которая бы не покорилась ему!..
Эти бурсаки составляли совершенно отдельный
мир: в круг высший, состоявший из польских и
русских дворян, они не допускались.
— Мыслители же у нас — вроде одной барышни: ей, за крестным ходом, на ногу наступили, так она — в истерику: ах, какое безобразие! Так же вот и прославленный сочинитель Андреев, Леонид: народ
русский к Тихому океану стремится вылезти, а сочинитель этот кричит на весь
мир честной — ах, офицеру ноги оторвало!..
— Делай! — сказал он дьякону. Но о том, почему
русские — самый одинокий народ в
мире, — забыл сказать, и никто не спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
— Но нигде в
мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о
русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
«Дмитрий нашел ‹смысл› в политике, в большевизме. Это — можно понять как последнее прибежище для людей его типа — бездарных людей. Для неудачников. Обилие неудачников — характерно для
русской интеллигенции. Она всегда смотрела на себя как на средство, никто не учил ее быть самоцелью, смотреть на себя как на ценнейшее явление
мира».
— Именно: конурки
русского, московского, народнейшего бога! Замечательный бог у нас, — простота! Не в ризе, не в мантии, а — в рубахе-с, да, да! Бог наш, как народ наш, — загадка всему
миру!
Странно было видеть, что судьбы
мира решают два десятка
русских интеллигентов, живущих в захолустном городке среди семидесяти тысяч обывателей, для которых
мир был ограничен пределами их мелких интересов.
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с
русской жизнью,
русским искусством, но не обнаружили
русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении
мира, а страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
— «
Русская интеллигенция не любит богатства». Ух ты! Слыхал? А может, не любит, как лиса виноград? «Она не ценит, прежде всего, богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности человеческого духа, которая влечет его к овладению
миром и очеловечению человека, к обогащению своей жизни ценностями науки, искусства, религии…» Ага, религия? — «и морали». — Ну, конечно, и морали. Для укрощения строптивых. Ах, черти…
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая,
русская. А вот я не чувствую себя
русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему
миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
— Немцы считаются самым ученым народом в
мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы,
русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами — татарами, турками…
О,
русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего
мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!
— Самый превосходный признак, мой друг; самый даже благонадежный, потому что наш
русский атеист, если только он вправду атеист и чуть-чуть с умом, — самый лучший человек в целом
мире и всегда наклонен приласкать Бога, потому что непременно добр, а добр потому, что безмерно доволен тем, что он — атеист. Атеисты наши — люди почтенные и в высшей степени благонадежные, так сказать, опора отечества…
Я не про войну лишь одну говорю и не про Тюильри; я и без того знал, что все прейдет, весь лик европейского старого
мира — рано ли, поздно ли; но я, как
русский европеец, не мог допустить того.
В этом спокойствии, уединении от целого
мира, в тепле и сиянии фрегат принимает вид какой-то отдаленной степной
русской деревни.
Русский народ не захотел выполнить своей миссии в
мире, не нашел в себе сил для ее выполнения, совершил внутреннее предательство.
Русская политика может быть лишь империалистической, а не националистической, и империализм наш, по положению нашему в
мире, должен быть щедродарящим, а не хищнически-отнимающим.
И думается, что для великой миссии
русского народа в
мире останется существенной та великая христианская истина, что душа человеческая стоит больше, чем все царства и все
миры…
Россия — самая не буржуазная страна в
мире; в ней нет того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает
русских на Западе.
Вся духовная энергия
русского человека была направлена на единую мысль о спасении своей души, о спасении народа, о спасении
мира.
Русская национальная мысль чувствует потребность и долг разгадать загадку России, понять идею России, определить ее задачу и место в
мире.
Русское национальное самосознание должно полностью вместить в себя эту антиномию:
русский народ по духу своему и по призванию своему сверхгосударственный и сверхнациональный народ, по идее своей не любящий «
мира» и того, что в «
мире», но ему дано могущественнейшее национальное государство для того, чтобы жертва его и отречение были вольными, были от силы, а не от бессилия.
И, наоборот, полное отрицание национализма может быть явлением глубоко
русским, неведомым западному
миру, вдохновленным вселенской идеей о России, ее жертвенным мессианским призванием.
Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего
мира и всеобщего воскресения к новой жизни.
Он раскрывает
миру глубины
русского духа.
Самодовольная мещанская семья — замкнутая ячейка, в которой эгоизм личный помножается на эгоизм семейный, процветает не у нас,
русских, не у славян, а именно у парижан, которые почему-то известны
миру лишь со стороны своей развратной репутации.
Русский народ победит германизм, и дух его займет великодержавное положение в
мире, лишь победив в себе «розановщину».
Мы должны сознать, что
русский мессианизм не может быть претензией и самоутверждением, он может быть лишь жертвенным горением духа, лишь великим духовным порывом к новой жизни для всего
мира.
Нам,
русским, необходимо духовное воодушевление на почве осознания великих исторических задач, борьба за повышение ценности нашего бытия в
мире, за наш дух, а не на почве того сознания, что немцы злодеи и безнравственны, а мы всегда правы и нравственно выше всех.
Апокалиптическая настроенность глубоко отличает
русскую мистику от мистики германской, которая есть лишь погружение в глубину духа и которая никогда не была устремлением к Божьему граду, к концу, к преображению
мира.
Славянофилы и Достоевский всегда противополагали внутреннюю свободу
русского народа, его органическую, религиозную свободу, которую он не уступит ни за какие блага
мира, внутренней несвободе западных народов, их порабощенности внешним.
Это было у некоторых
русских анархистов и революционеров, веровавших в мировой пожар, из которого чудесно родится новая жизнь, и в
русском народе видевших того Мессию, который зажжет этот пожар и принесет
миру эту новую жизнь.
Русский народ создал могущественнейшее в
мире государство, величайшую империю.
Война вплотную поставила перед
русским сознанием и
русской волей все больные славянские вопросы — польский, чешский, сербский, она привела в движение и заставила мучительно задуматься над судьбой своей весь славянский
мир Балканского полуострова и Австро-Венгрии.
Это замечательное описание дает ощущение прикосновения если не к «тайне
мира и истории», как претендует Розанов, то к какой-то тайне
русской истории и
русской души.
Русский народ, быть может, самый духовный народ в
мире.
В великом славянском
мире должна быть и
русская стихия и стихия польская.
Русское национальное самомнение всегда выражается в том, что Россия почитает себя не только самой христианской, но и единственной христианской страной в
мире.
Русское государство давно уже признано великой державой, с которой должны считаться все государства
мира и которая играет видную роль в международной политике.
Огромные пространства легко давались
русскому народу, но нелегко давалась ему организация этих пространств в величайшее в
мире государство, поддержание и охранение порядка в нем.
Для славянофилов Польша была тем Западом внутри славянского
мира, которому они всегда противополагали
русский православный Восток, носитель высшего духовного типа и полноты религиозной истины.
В
русском духе заключен больший христианский универсализм, большее признание всех и всего в
мире.
История образования
русской государственности, величайшей в
мире государственности, столь непостижимая в жизни безгосударственного
русского народа, может быть понята из этой тайны.
В розановской стихии есть вечная опасность, вечный соблазн
русского народа, источник его бессилия стать народом мужественным, свободным, созревшим для самостоятельной жизни в
мире.
Но она не может быть рассматриваема как механическая смесь народностей — она
русская по своей основе и задаче в
мире.
В
русской потребности все в
мире осмыслить морально и религиозно есть своя правда.
Славянофильская философия
русской истории не объясняет загадки превращения России в величайшую империю в
мире или объясняет слишком упрощенно.
Надо прибавить, что он говорил по-русски много и охотно, но как-то у него каждая фраза выходила на немецкий манер, что, впрочем, никогда не смущало его, ибо он всю жизнь имел слабость считать свою
русскую речь за образцовую, «за лучшую, чем даже у
русских», и даже очень любил прибегать к
русским пословицам, уверяя каждый раз, что
русские пословицы лучшие и выразительнейшие изо всех пословиц в
мире.