Неточные совпадения
Вронскому, бывшему при нем как бы главным церемониймейстером, большого труда стоило распределять все предлагаемые принцу различными лицами
русские удовольствия. Были и рысаки, и блины, и медвежьи охоты, и тройки, и Цыгане, и кутежи с
русским битьем посуды. И принц с чрезвычайною легкостью усвоил себе
русский дух, бил подносы с посудой, сажал на колени Цыганку и, казалось,
спрашивал: что же еще, или только в этом и состоит весь
русский дух?
Принц желал ничего не упустить такого, про что дома у него
спросят, видел ли он это в России; да и сам желал воспользоваться, сколько возможно,
русскими удовольствиями.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы,
Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него не сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом, ты
спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
— Господин этот
Русский и
спрашивал про вас, — сказал обер-кельнер.
— А что же, правда, что этот Михайлов в такой бедности? —
спросил Вронский, думая, что ему, как
русскому меценату, несмотря на то, хороша ли или дурна его картина, надо бы помочь художнику.
— Да я ничего тут не пойму. Она у вас
русская? —
спросила Фенечка, принимая в обе руки тяжело переплетенный том. — Какая толстая!
— Скажите… Это — не в порядке дознания, — даю вам честное слово офицера! Это —
русский человек
спрашивает тоже
русского человека… других мыслей, честного человека. Вы допускаете…?
— Делай! — сказал он дьякону. Но о том, почему
русские — самый одинокий народ в мире, — забыл сказать, и никто не
спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
«Почти старик уже. Он не видит, что эти люди относятся к нему пренебрежительно. И тут чувствуется глупость: он должен бы для всех этих людей быть ближе, понятнее студента». И, задумавшись о Дьяконе, Клим впервые
спросил себя: не тем ли Дьякон особенно неприятен, что он, коренной
русский церковник, сочувствует революционерам?
— Да, вероятно, вы анархист, — сказал он задумчиво и
спросил: — Вы знаете, Корвин — в «Союзе
русского народа»?
— Ленин очень верно понял значение «зубатовщины» и сделал правильный вывод:
русскому народу необходим вождь, — так? —
спрашивал он шепотком.
Вопрос остался без ответа. Позвонил,
спросил кофе,
русские газеты, начал мыться, а в памяти навязчиво звучало...
— А вы —
русский? — ядовито
спросил Говорков.
— Да, как будто нахальнее стал, — согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она сказала: — Жалуется, что никто у нас ничего не знает и хороших «Путеводителей» нет. Вот что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал, и ему нужен
русский компаньон, — я, конечно, указала на тебя. Почему? —
спросишь ты. А — мне очень хочется знать, что он будет делать там. Говорит, что поездка займет недели три, оплачивает дорогу, содержание и — сто рублей в неделю. Что ты скажешь?
— Локтев временно выехал. В сером доме —
русские есть, — сообщил жандарм и, махнув рукой на мешки, покрытые снегом,
спросил: — Это ваш печеный хлеб?
«Тут!» — сказали они. «Что тут?» — «Пешкьюем надо». — «Где же Лена?» —
спрашиваю я. Якуты, как и смотритель, указали назад, на пески и луга. Я посмотрел на берег: там ровно ничего. Кустов дивно, правда, между ними бродит стадо коров да два-три барана, которых я давно не видал. За Лену их недавно послано несколько для разведения между
русскими поселенцами и якутами. Еще на берегу же стоял пастушеский шалаш из ветвей.
Чиновник был послан, сколько я мог узнать, чтоб сблизить их. «Как же вы сделали?» —
спросил я его. «Лаской и подарками, — сказал он, — я с трудом зазвал их старшин на
русскую сторону, к себе в юрту, угостил чаем, уверил, что им опасаться нечего, и после того многие семейства перекочевали на
русскую сторону».
«Однако есть лошади?» —
спросил я на Ыргалахской станции… «Коней нету», — был ответ. «А если я опоздаю, да в городе
спросят» и т. д. — «Коней нет», — повторил
русский якут.
Антонида Ивановна весело засмеялась и провела Привалова в маленькую голубую гостиную в неизменном
русском вкусе. Когда проходили по залу, Привалов заметил открытое фортепьяно и
спросил...
«А вы знаете, чем он теперь особенно занимается? —
спросил он Ивана Федоровича, — французские вокабулы наизусть учит; у него под подушкой тетрадка лежит и французские слова
русскими буквами кем-то записаны, хе-хе-хе!» Иван Федорович оставил наконец все сомнения.
— Моя слыхал,
русские хунхузы тоже есть. Правда это али нет? —
спросил он, конфузясь.
— Данилыч, а ведь я ее
спросила про ихнее заведенье. Вы, говорю, не рассердитесь, что я вас
спрошу: вы какой веры будете? — Обыкновенно какой,
русской, говорит. — А супружник ваш? — Тоже, говорит,
русской. — А секты никакой не изволите содержать? — Никакой, говорит: а вам почему так вздумалось? — Да вот почему, сударыня, барыней ли, барышней ли, не знаю, как вас назвать: вы с муженьком-то живете ли? — засмеялась; живем, говорит.
Одним утром горничная наша, с несколько озабоченным видом, сказала мне, что
русский консул внизу и
спрашивает, могу ли я его принять. Я до того уже считал поконченными мои отношения с
русским правительством, что сам удивился такой чести и не мог догадаться, что ему от меня надобно.
— Вас
спрашивал какой-то человек сегодня утром; он, никак, дожидается в полпивной, — сказал мне, прочитав в подорожной мое имя, половой с тем ухарским пробором и отчаянным виском, которым отличались прежде одни
русские половые, а теперь — половые и Людовик-Наполеон. Я не мог понять, кто бы это мог быть.
Чаадаев и славяне равно стояли перед неразгаданным сфинксом
русской жизни, — сфинксом, спящим под солдатской шинелью и под царским надзором; они равно
спрашивали: «Что же из этого будет? Так жить невозможно: тягость и нелепость настоящего очевидны, невыносимы — где же выход?»
Тут он говорил мне о проекте международной юнты [хунты, союза (от исп. junta).] в Лондоне и
спрашивал, желал ли бы я участвовать в ней как
русский; я отклонил разговор.
— Я тебя
спрашиваю, на что тебе деньги понадобились, а ты чепуху городишь.
Русским языком тебе говорят: зачем тебе деньги?
В конце урока он задавал две-три странички из Ветхого завета, два-три параграфа из краткой
русской грамматики и, по приезде через день, «
спрашивал» заданное.
В самом начале урока он взял в руки список и стал громко читать фамилии. — Поляк? —
спрашивал он при этом. —
Русский? — Поляк? — Поляк?
Из
русской действительности по — прежнему брались отрицательные типы, и даже Добролюбов только
спрашивал с горечью: «Когда же придет настоящий день?..»
Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой
русской жизни, я минутами
спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной.
Сконфузился ли он и не знал, кто его
спрашивал, или дурной
русский выговор, которым сделан был ему вопрос, — только все это вместе почему-то побудило его откликнуться на французском языке и в мужском роде.
— Чья это была банда? —
спросил, подходя к пленным, начальник
русского отряда.
— Вот русская-то натура и в аристократке, а все свое берет! Прежде напой и накорми, а тогда и
спрашивай.
Я вас
спрашиваю: что
русская литература выжала из всего кошмара проституции?
Тут начал он толковать с обоими перевозчиками, которые жили постоянно на берегу в плетеном шалаше; немилосердно коверкая
русский язык, думая, что так будет понятнее, и примешивая татарские слова,
спрашивал он: где бы отыскать нам червяков для уженья.
Что такое народ
русский? — невольно
спросишь при этом.
— Да что же тут
русская литература и
русские писатели — чем виноваты? —
спросил Вихров, догадываясь уже, впрочем, на что намекает Живин.
— Ну да, держи карман —
русские! А выходит, парижские блохи у нас в Новгороде завелись. К разным французским обноскам и опоркам наклеят
русские ярлычки да и пускают в ход, благо рынок
спрашивает… Подите-ка лучше, позовите сюда Насосыча; мы ему тоже дадим немножко лакнуть.
— И Шиллер — сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец — мастеровой: знает только мастерство; а
русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: «Что,
спросят, умеешь на валторне играть?..» — «А гля че, говорит, не уметь — губы есть!»
Вошел в каюту и улегся на диван, не
спросив даже рюмки водки, — поступок, которым, как известно, ознаменовывает свое прибытие всякий сколько-нибудь сознающий свое достоинство
русский пассажир.
— Ах, мой бог!.. Вы, кажется, нарочно притворяетесь идиотом? — вскипела дама. — Няня, дайте поскорее Трилли воды! Я вас
спрашиваю русским языком, за сколько вы хотите продать вашу собаку? Понимаете, вашу собаку, собаку…
В это время прибежал лакей, разыскивавший Прейна по всему дому, и интересный разговор остался недоконченным. Евгений Константиныч кушали свой утренний кофе и уже два раза
спрашивали Альфреда Осипыча. Прейн нашел своего повелителя в столовой, где он за стаканом кофе слушал беседу генерала на тему о причинах упадка
русского горного дела.
— А
русский? —
спросил Ромашов из вежливости.
— Генияльная натура, доложу я вам, — перебил Горехвастов, — науки не требует, потому что до всего собственным умом доходит.
Спросите, например, меня… ну, о чем хотите! на все ответ дам, потому что это у меня
русское, врожденное! А потому я никогда и не знал, что такое горе!
— В Кашине… была? —
спросил он ее в упор. Конторщица взглянула на него с недоумением, но по лицу ее пробежала чуть заметная улыбка: ей, очевидно, польстило, что"доброго
русского молодца"так сразу прошибло.
Ежели
спросит: что означает слово"смерч"? — отвечай: слово сие
русское, в переводе на еврейский язык означающее Вифезда…
Именно это чувство неизвестности овладело мной, покуда я, неся под мышками и в руках какие-то совсем ненужные коробки, слонялся в полумраке платформы. Собственно говоря, я не искал, а в глубоком унынии
спрашивал себя: где-то он, мой шесток ("иде домув мой?"как певали братья славяне на Минерашках у Излера), обретается? Не знаю, долго ли бы я таким манером прослонялся, если б в ушах моих не раздался, на чистейшем
русском диалекте, призыв...
Если вы нынешнюю уездную барышню
спросите, любит ли она музыку, она скажет: «да» и сыграет вам две — три польки; другая, пожалуй, пропоет из «Нормы» [«Норма» — опера итальянского композитора Винченцо Беллини (1801—1835).], но если вы попросите спеть и сыграть какую-нибудь
русскую песню или романс, не совсем новый, но который вам нравился бы по своей задушевности, на это вам сделают гримасу и встанут из-за рояля.
Однако Полозов проснулся, по собственному замечанию, раньше обыкновенного, — он поспал всего полтора часика и, выпив стакан зельтерской воды со льдом да проглотив ложек с восемь варенья,
русского варенья, которое принес ему камердинер в темно-зеленой, настоящей «киевской» банке и без которого он, по его словам, жить не мог, — он уставился припухшими глазами на Санина и
спросил его, не хочет ли он поиграть с ним в дурачки?