Неточные совпадения
—
Революционер — тоже полезен, если он не дурак. Даже — если глуп, и тогда полезен, по причине уродливых условий
русской жизни. Мы вот все больше производим товаров, а покупателя — нет, хотя он потенциально существует в количестве ста миллионов. По спичке в день — сто миллионов спичек, по гвоздю — сто миллионов гвоздей.
«Почти старик уже. Он не видит, что эти люди относятся к нему пренебрежительно. И тут чувствуется глупость: он должен бы для всех этих людей быть ближе, понятнее студента». И, задумавшись о Дьяконе, Клим впервые спросил себя: не тем ли Дьякон особенно неприятен, что он, коренной
русский церковник, сочувствует
революционерам?
«Мысли, как черные мухи», — вспомнил Самгин строчку стихов и подумал, что люди типа Кутузова и вообще —
революционеры понятнее так называемых простых людей; от Поярковых, Усовых и прочих знаешь, чего можно ждать, а вот этот, в чесунче, может быть, член «Союза
русского народа», а может быть, тоже
революционер.
— Кого считаете вы
революционером? Это — понятие растяжимое, особенно у нас,
русских.
По-иному, но та же
русская черта сказалась и у наших революционеров-максималистов, требующих абсолютного во всякой относительной общественности и не способных создать свободной общественности.
Духовное странствование есть в Лермонтове, в Гоголе, есть в Л. Толстом и Достоевском, а на другом конце — у
русских анархистов и
революционеров, стремящихся по-своему к абсолютному, выходящему за грани всякой позитивной и зримой жизни.
Это было у некоторых
русских анархистов и
революционеров, веровавших в мировой пожар, из которого чудесно родится новая жизнь, и в
русском народе видевших того Мессию, который зажжет этот пожар и принесет миру эту новую жизнь.
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего дня отвели ему в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток, в плавание. Только что приехал, и вызывают. Моряк он, всю жизнь в море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии… Наш,
русский, старый
революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас в председатели заперли…
Русские прогрессисты-революционеры сомневались в оправданности прогресса, сомневались в том, что грядущие результаты прогресса могут искупить страдания и несправедливости прошлого.
Отношение Достоевского к
русским революционерам-социалистам было сложное, двойственное.
После С.А. Юрьева фактическим редактором «
Русской мысли» стал В.А. Гольцев, но утвердить его редактором власти наотрез отказались, считая его самым ярым
революционером.
Революционное движение отразилось затем почти во всей Европе; между прочим, в Дрездене наш
русский, Бакунин [Бакунин Михаил Александрович (1814—1876) —
русский революционер-анархист, организатор парижских революционных рабочих в 1848 году.], был схвачен на баррикадах.
Всем
русским критикам всё значение проповеди Христа представлялось только в том, что она как будто им назло мешает известной деятельности, направленной против того, что ими в данную минуту считается злом, так что выходило, что на принцип непротивления злу насилием нападали два противоположные лагеря: консерваторы потому, что этот принцип препятствовал их деятельности противления злу, производимому
революционерами, их преследованиям и казням;
революционеры же потому, что этот принцип препятствовал противлению злу, производимому консерваторами и их ниспровержению.
Революционеры, либералы и вообще наше
русское барство — одолело, — поняли?
—
Революционеры — враги царя и бога. Десятка бубен, тройка, валет пик. Они подкуплены немцами для того, чтобы разорить Россию… Мы,
русские, стали всё делать сами, а немцам… Король, пятёрка и девятка, — чёрт возьми! Шестнадцатое совпадение!..
— Союзу
русского народа разрешено устроить боевые дружины для того, чтобы убивать
революционеров. Я туда пойду. Я ловко стреляю из пистолета…
— Но у царя нашего есть верные слуги, они стерегут его силу и славу, как псы неподкупные, и вот они основали общество для борьбы против подлых затей
революционеров, против конституций и всякой мерзости, пагубной нам, истинно
русским людям. В общество это входят графы и князья, знаменитые заслугами царю и России, губернаторы, покорные воле царёвой и заветам святой старины, и даже, может быть, сами великие…
Революционер, бросивший берега Албиона для того, чтобы быть исполнителем
русской революции, теперь сам уже смеялся над тем человеком, которого в Петербурге считали способнейшим деятелем и мечтали послать в Лондон для самоважнейших (как впоследствии оказалось, самых пустых) негоциации с Герценом.
После этого смотра, или этих маневров, и Бенни, и те, кто должен был репрезентовать чужеземному
революционеру домашние
русские революционные силы, внезапно почувствовали, что им стало не совсем ловко смотреть в глаза друг другу.
Теперь же, когда обстоятельства поставили его лицом к лицу с этою толпою, —
русский мужик показался ему бунтовщиком, мятежником,
революционером…
В
русской революции победили коммунисты, а не социал-демократы, социалисты-революционеры или просто демократы, и они пытались осуществить утопию Маркса, совершенного коммунистического строя.
Оба они были воинствующие гегельянцы, и Бакунин после фанатического оправдания всякой действительности (когда сам начитывал Белинскому гегельянскую доктрину) успел превратиться сначала в
революционера на якобинский манер и произвести бунт у немцев, был ими захвачен и выдан
русскому правительству, насиделся в сибирской ссылке и бежал оттуда через Японию в Лондон, где состоял несколько лет при Герцене и в известной степени влиял на него, особенно в вопросе о польском восстании.
Почему-то Герцен не приехал на Бернский конгресс. Не приехал и В.Гюго. Но все-таки собралось немало эмигрантов. Из
русских — Бакунин, Н.Утин, из немцев — Фохт (брат физиолога), из французов — Кине и несколько революционеров-социалистов. Явился и Г.Н.Вырубов, стоявший как позитивист в стороне от политических фракций и поборников русско-французского социализма.
Собственно"лавровцев"было мало и в Париже, и в
русских столицах. Его умственный склад был слишком идейный. Я думаю, что высшего влияния он достиг только своими"Историческими письмами". Тогда же и в Париже, а потом в Петербурге и Москве, как известно, наша молодежь после увлечения народничеством и подпольными сообществами ушла в марксизм или делалась социал-революционерами и анархистами-экспроприаторами, что достаточно и объявилось в движении 1905–1906 годов.
Скромна она была необычайно, к всемирной известности своей относилась с усмешкою: мало ли в семидесятых годах было террористических покушений, мало ли было
революционеров, действовавших гораздо искуснее и смелее ее, — а имена их никому почти не известны. Своею же славою она обязана чистейшему случаю, — что царскому правительству вздумалось применить к ней «народный суд» и попытаться показать Европе, что сам
русский народ и общество относятся отрицательно к кучке баламутов-революционеров.
Герцен, Бакунин, даже такие зловещие
революционеры, как Нечаев и Ткачев, в каком-то смысле ближе к
русской идее, чем западники, просветители и либералы.
Белинский,
революционер по натуре и темпераменту, положивший основания
русскому революционно-социалистическому миросозерцанию, одно время стал консерватором из-за увлечения философией Гегеля.
Русские ортодоксы и апокалиптики и тогда, когда они в XVII веке были раскольниками-старообрядцами, и тогда, когда в XIX веке они стали
революционерами, нигилистами, коммунистами.
Подобно
революционеру Герцену, реакционер Леонтьев остро ставит проблему мещанства, характерную
русскую проблему.
Если тип
русского революционера-народника был по преимуществу эмоциональный, то тип
русского революционера-марксиста был по преимуществу интеллектуальный.
Достоевский отлично понимал
русский характер интеллигента-революционера и назвал его «великим скитальцем
русской земли», хотя он и не любил революционных идей.
Дворянство давно уже перестало быть передовым сословием, каким оно было в первую половину XIX века, когда из недр его выходили не только великие
русские писатели, но и
революционеры.
Структура души остается та же,
русские интеллигенты
революционеры унаследовали ее от раскольников XVII века.
Русский революционер-максималист и
русский «черносотенец» часто бывают неотличимы, черты сходства между ними поразительны.
Менее всего я хочу сказать, что
русские революционеры-нигилисты — злодеи и люди дурные; среди них всегда было немало прекрасных людей, искренних, самоотверженных и бескорыстно увлеченных.
Меженецкий одно время работал свою революционную работу среди народа и знал всю, как он выражался, «инертность»
русского крестьянина; сходился и с солдатами на службе и отставными и знал их тупую веру в присягу, в необходимость повиновения и невозможность рассуждением подействовать на них. Он знал все это, но никогда не делал из этого знания того вывода, который неизбежно вытекал из него. Разговор с новыми
революционерами расстроил, раздражил его.
Недавно у меня была в руках поучительная в этом отношении переписка православного славянофила с христианином-революционером. Один отстаивал насилие войны во имя угнетенных братьев-славян, другой — насилие революции во имя угнетенных братьев —
русских мужиков. Оба требуют насилия, и оба опираются на учение Христа.
Это утверждали справа славянофилы, сторонники
русской религиозной и национальной самобытности, и слева
революционеры, социалисты и анархисты, которые были не менее восточными самобытниками, чем славянофилы, и буржуазному Западу противополагали революционный свет с Востока.
Буржуазный строй у нас, в сущности, почти не считали грехом, — не только революционеры-социалисты, но и славянофилы и
русские религиозные люди, и все
русские писатели, даже сама
русская буржуазия, всегда чувствовавшая себя нравственно униженной.
В наше время не может не быть ясно для всех мыслящих людей то, что жизнь людей, — не одних
русских людей, но всех народов христианского мира, с своей, всё увеличивающейся нуждой бедных и роскошью богатых, с своей борьбой всех против всех,
революционеров против правительств, правительств против
революционеров, порабощенных народностей против поработителей, борьбы государств между собою, запада с востоком, с своими всё растущими и поглощающими силы народа вооружениями, своей утонченностью и развращенностью, — что жизнь такая не может продолжаться, что жизнь христианских народов, если она не изменится, неизбежно будет становиться всё бедственнее и бедственнее.
По мере «развития» революции власть постепенно перешла к
русской революционной интеллигенции, к
русским социалистам-революционерам и социал-демократам, т. е. к людям, которым и во сне никогда не снилось, что они могут быть у власти, все миросозерцание и вся психология которых отрицает самый принцип власти.
Сама ценность социализма создана буржуазией, буржуазным культурным слоем, к которому принадлежали и первые социалисты-утописты, и Маркс, и Лассаль, и Энгельс, и
русские идеологи социал-демократы, и социалисты-революционеры.
Старые большевики,
русские интеллигенты-революционеры, боятся этого нового типа и предчувствуют в нем гибель коммунистической идеи, но должны с ним считаться.
Но что раскрыл из себя и обнаружил тот «народ», в который верили
русские славянофилы и
русские революционеры-народники, верили Киреевский и Герцен, Достоевский и семидесятники, «ходившие в народ», новейшие религиозные искатели и
русские социал-демократы, переродившиеся в восточных народников?