Неточные совпадения
— Пришел я из Песочного…
Молюсь за Дему бедного,
За все страдное
русскоеКрестьянство я молюсь!
Еще молюсь (не образу
Теперь Савелий кланялся),
Чтоб сердце гневной
материСмягчил Господь… Прости...
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и
мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на голове своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали в саду якобы о «
Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
Мать жила под Парижем, писала редко, но многословно и брюзгливо: жалуясь на холод зимою в домах, на различные неудобства жизни, на
русских, которые «не умеют жить за границей»; и в ее эгоистической, мелочной болтовне чувствовался смешной патриотизм провинциальной старухи…
Как таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но
мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный дом, далее университет, книги и свет — все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи;
русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
Утешься, добрая
мать: твой сын вырос на
русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
Штольц был немец только вполовину, по отцу:
мать его была
русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была
русская: он учился ей у
матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.
Самовар очень пригодился, и вообще самовар есть самая необходимая
русская вещь, именно во всех катастрофах и несчастиях, особенно ужасных, внезапных и эксцентрических; даже
мать выкушала две чашечки, конечно после чрезвычайных просьб и почти насилия.
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку, где перед столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на
мать, лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое на кресле, в
русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.
Русский народ всегда любил жить в тепле коллектива, в какой-то растворенности в стихии земли, в лоне
матери.
Мать-земля для
русского народа есть Россия.
Она
русская, вся до косточки
русская, она по
матери родной земле затоскует, и я буду видеть каждый час, что это она для меня тоскует, для меня такой крест взяла, а чем она виновата?
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда
мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы,
русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш
русский принцип.
Маленький сын этого Рахмета от жены
русской, племянницы тверского дворского, то есть обер — гофмаршала и фельдмаршала, насильно взятой Рахметом, был пощажен для
матери и перекрещен из Латыфа в Михаила.
Поплелись наши страдальцы кой-как; кормилица-крестьянка, кормившая кого-то из детей во время болезни
матери, принесла свои деньги, кой-как сколоченные ею, им на дорогу, прося только, чтобы и ее взяли; ямщики провезли их до
русской границы за бесценок или даром; часть семьи шла, другая ехала, молодежь сменялась, так они перешли дальний зимний путь от Уральского хребта до Москвы.
В два года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову. Это был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не лечат сердца
матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая
русская жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
Но благословение
матери не сбылось: младенец был казнен Николаем. Мертвящая рука
русского самодержца замешалась и тут, — и тут задушила.
Однажды настороженный, я в несколько недель узнал все подробности о встрече моего отца с моей
матерью, о том, как она решилась оставить родительский дом, как была спрятана в
русском посольстве в Касселе, у Сенатора, и в мужском платье переехала границу; все это я узнал, ни разу не сделав никому ни одного вопроса.
Мать моя была полуфранцуженка, по воспитанию и складу своему более француженка, чем
русская.
В сущности,
мать всегда была более француженка, чем
русская, она получила французское воспитание, в ранней молодости жила в Париже, писала письма исключительно по-французски и никогда не научилась писать грамотно по-русски, будучи православной по рождению, она чувствовала себя более католичкой и всегда молилась по французскому католическому молитвеннику своей
матери.
Мать моя была католичка. В первые годы моего детства в нашей семье польский язык господствовал, но наряду с ним я слышал еще два:
русский и малорусский. Первую молитву я знал по — польски и по — славянски, с сильными искажениями на малорусский лад. Чистый
русский язык я слышал от сестер отца, но они приезжали к нам редко.
Устраивался круг, и Полуянов пускался в пляс. Харитина действительно плясала
русскую мастерски, и
мать только удивлялась, где она могла научиться разным вывертам. Такая пляска заканчивалась каким-нибудь неистовым коленом разудалого исправника: он начинал ходить колесом, кувыркался через голову и т. д.
Но особенно хорошо сказывала она стихи о том, как богородица ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву не бить, не грабить
русских людей; стихи про Алексея божия человека, про Ивана-воина; сказки о премудрой Василисе, о Попе-Козле и божьем крестнике; страшные были о Марфе Посаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях
матери разбойника; сказок, былей и стихов она знала бесчисленно много.
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как
матери родить, меня отвели к деду. Он жил уже в Кунавине, занимая тесную комнату с
русской печью и двумя окнами на двор, в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной церкви.
И
русский народ хочет укрыться от страшного Бога Иосифа Волоцкого за матерью-землей, за Богородицей.
А о Соловье-разбойнике читай,
мать моя, истолкователей
русских древностей.
Природа устала с собой воевать —
День ясный, морозный и тихий.
Снега под Нерчинском явились опять,
В санях покатили мы лихо…
О ссыльных рассказывал
русский ямщик
(Он знал по фамилии даже):
«На этих конях я возил их в рудник,
Да только в другом экипаже.
Должно быть, дорога легка им была:
Шутили, смешили друг дружку;
На завтрак ватрушку мне
мать испекла,
Так я подарил им ватрушку,
Двугривенный дали — я брать не хотел:
— «Возьми, паренек, пригодится...
Но много ли получишь от
русского купца за уроки по гривеннику, да еще с болезненною, без ног,
матерью, которая, наконец, и своею смертью в отдаленной губернии совсем почти не облегчила его?
Примите мой совет: успокойтесь; будьте
русскою женщиною и посмотрите, не верно ли то, что стране вашей нужны прежде всего хорошие
матери, без которых трудно ждать хороших людей».
Отец доказывал
матери моей, что она напрасно не любит чувашских деревень, что ни у кого нет таких просторных изб и таких широких нар, как у них, и что даже в их избах опрятнее, чем в мордовских и особенно
русских; но
мать возражала, что чуваши сами очень неопрятны и гадки; против этого отец не спорил, но говорил, что они предобрые и пречестные люди.
Один раз, когда мы все сидели в гостиной, вдруг вошел Иван Борисыч, небритый, нечесаный, очень странно одетый; бормоча себе под нос какие-то
русские и французские слова, кусая ногти, беспрестанно кланяясь набок, поцеловал он руку у своей
матери, взял ломберный стол, поставил его посереди комнаты, раскрыл, достал карты, мелки, щеточки и начал сам с собою играть в карты.
— У ней, Анна Андреевна, — начал я, —
мать была дочь англичанина и
русской, так что скорее была
русская; Нелли же родилась за границей.
Она была
русская, потому что ее
мать была
русская, а дедушка был англичанин, но тоже как
русский.
— Говор у вас как будто не
русский! — объяснила
мать, улыбаясь, поняв его шутку.
— Да… да… но она тоже ангел. Она вас послушается. Вы придете, придете скоро? О мой милый
русский друг! — Фрау Леноре порывисто встала со стула и так же порывисто обхватила голову сидевшего перед ней Санина. — Примите благословение
матери — и дайте мне воды!
Но, перейдя в корпус, Александров стал стыдиться этих стишков.
Русская поэзия показала ему иные, совершенные образцы. Он не только перестал читать вслух своих несчастных птичек, но упросил и
мать никогда не упоминать о них.
— В человеке, кроме души, — объяснил он, — существует еще агент, называемый «Архей» — сила жизни, и вот вы этой жизненной силой и продолжаете жить, пока к вам не возвратится душа… На это есть очень прямое указание в нашей
русской поговорке: «души она — положим,
мать, сестра, жена, невеста — не слышит по нем»… Значит, вся ее душа с ним, а между тем эта
мать или жена живет физическою жизнию, — то есть этим Археем.
Сусанна с удовольствием исполнила просьбу
матери и очень грамотным
русским языком, что в то время было довольно редко между
русскими барышнями, написала Егору Егорычу, от имени, конечно, адмиральши, чтобы он завтра приехал к ним: не руководствовал ли Сусанною в ее хлопотах, чтобы Егор Егорыч стал бывать у них, кроме рассудительности и любви к своей семье, некий другой инстинкт — я не берусь решать, как, вероятно, не решила бы этого и она сама.
— Так напиши отцу, что, если он выйдет назад ко мне теперь, до байрама, я прощу его и все будет по-старому. Если же нет и он останется у
русских, то, — Шамиль грозно нахмурился, — я отдам твою бабку, твою
мать по аулам, а тебе отрублю голову.
Внушение народу этих чуждых ему, отжитых и не имеющих уже никакого смысла для людей нашего времени формул византийского духовенства о троице, о божией
матери, о таинствах, о благодати и т. п. составляет одну часть деятельности
русской церкви; другую часть ее деятельности составляет деятельность поддержания идолопоклонства в самом прямом смысле этого слова: почитания святых мощей, икон, принесения им жертв и ожидания от них исполнения желаний.
— Хорошая баба
русская, хитрая, всё понимает всегда, добрая очень, лучше соврёт, а не обидит, когда не хочет. В трудный день так умеет сделать: обнимет, говорит — ничего, пройдёт, ты потерпи, милый. Божия
матерь ей близка, всегда её помнит. И молчит, будто ей ничего не надо, а понимает всё. Ночью уговаривает: мы других не праведней, забыть надо обиду, сами обижаем — разве помним?
Отец был обруселый араб, а
мать совсем
русская.
— Спасибо, сынок! — сказал он, выслушав донесение о действиях отряда по серпуховской дороге. — Знатно! Десять поляков и шесть запорожцев положено на месте, а наших ни одного. Ай да молодец!.. Темрюк! ты хоть родом из татар, а стоишь за отечество не хуже коренного
русского. Ну что,
Матерой? говори, что у вас по владимирской дороге делается?
— Да другого-то делать нечего, — продолжал Лесута, — в Москву теперь не проедешь. Вокруг ее идет такая каша, что упаси господи! и Трубецкой, и Пожарский, и Заруцкий, и проклятые шиши, — и, словом, весь
русский сброд, ни дать ни взять, как саранча, загатил все дороги около Москвы. Я слышал, что и Гонсевский перебрался в стан к гетману Хоткевичу, а в Москве остался старшим пан Струся. О-ох, Юрий Дмитрич! плохие времена, отец мой! Того и гляди, придется пенять отцу и
матери, зачем на свет родили!
Вот Стрибожьи вылетели внуки —
Зашумели ветры у реки,
И взметнули вражеские луки
Тучу стрел на
русские полки.
Стоном стонет мать-земля сырая,
Мутно реки быстрые текут,
Пыль несется, поле покрывая.
Стяги плещут: половцы идут!
С Дона, с моря с криками и с воем
Валит враг, но, полон ратных сил,
Русский стан сомкнулся перед боем
Щит к щиту — и степь загородил.
Три тяжкие доли имела судьба,
И первая доля: с рабом повенчаться,
Вторая — быть
матерью сына раба,
А третья — до гроба рабу покоряться,
И все эти грозные доли легли
На женщину
русской земли.
— Член
русского посольства в N., — произнес вполголоса Онучин, проходя с Долинским через гостиную в кабинет
матери.
Семейство это состояло из
матери, происходящей от древнего
русского княжеского рода, сына — молодого человека, очень умного и непомерно строгого, да дочери, которая под Новый год была в магазине «M-me Annette» и вызвалась передать ее поклон Даше и Долинскому.
Я вас призываю именем божией
матери на защиту храмов господних, Москвы, земли
русской.
Я видела
русских и не жила уже с французами; но когда прошел весь день и вся ночь в тщетном ожидании, что нам позволят идти далее, когда сын мой ослабел до того, что перестал даже плакать, когда я напрасно прикладывала его к иссохшей груди моей, то чувство
матери подавило все прочие; дитя мое умирало с голода, и я не могла помочь ему!..
Особенно роман «Франчичико Петрочио» и «Приключения Ильи Бенделя», как глупым содержанием, так и нелепым, безграмотным переводом на
русский язык, возбуждали сильный смех, который, будучи подстрекаемый живыми и остроумными выходками моей
матери, до того овладевал слушателями, что все буквально валялись от хохота — и чтение надолго прерывалось; но попадались иногда книги, возбуждавшие живое сочувствие, любопытство и даже слезы в своих слушателях.