Неточные совпадения
На этот призыв выходит из толпы парень и с разбега бросается в пламя. Проходит одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещит потолок. Наконец парень показывается среди
облаков дыма; шапка и полушубок на нем затлелись, в
руках ничего нет. Слышится вопль:"Матренка! Матренка! где ты?" — потом следуют утешения, сопровождаемые предположениями, что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород…
Она зашла в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась
облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья
рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
В то время, когда один пускал кудреватыми
облаками трубочный дым, другой, не куря трубки, придумывал, однако же, соответствовавшее тому занятие: вынимал, например, из кармана серебряную с чернью табакерку и, утвердив ее между двух пальцев левой
руки, оборачивал ее быстро пальцем правой, в подобье того как земная сфера обращается около своей оси, или же просто барабанил по табакерке пальцами, насвистывая какое-нибудь ни то ни се.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как
облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала
руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Тогда, испуганный этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею себя, как
облаком. Он ходил солидной походкой, заложив
руки за спину, как Томилин, имея вид мальчика, который занят чем-то очень серьезным и далеким от шалостей и буйных игр. Время от времени жизнь помогала ему задумываться искренно: в середине сентября, в дождливую ночь, доктор Сомов застрелился на могиле жены своей.
Тяжелый нос бабушки обиженно краснел, и она уплывала медленно, как
облако на закате солнца. Всегда в
руке ее французская книжка с зеленой шелковой закладкой, на закладке вышиты черные слова...
Потом на проспект выдвинулась похоронная процессия, хоронили героя, медные трубы выпевали мелодию похоронного марша, медленно шагали черные лошади и солдаты, зеленоватые, точно болотные лягушки, размахивал кистями и бахромой катафалк, держась за него
рукою, деревянно шагала высокая женщина, вся в черной кисее, кисея летала над нею, вокруг ее, ветер как будто разрывал женщину на куски или хотел подбросить ее к
облакам.
Только что прошел обильный дождь, холодный ветер, предвестник осени, гнал клочья черных
облаков, среди них ныряла ущербленная луна, освещая на секунды мостовую, жирно блестел булыжник, тускло, точно оловянные, поблескивали стекла окон, и все вокруг как будто подмигивало. Самгина обогнали два человека, один из них шел точно в хомуте, на плече его сверкала медная труба — бас, другой, согнувшись, сунув
руки в карманы, прижимал под мышкой маленький черный ящик, толкнув Самгина, он пробормотал...
Он отбрасывал их от себя, мял, разрывал
руками, люди лопались в его
руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин видел себя победителем, а в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его и гнали по пространству, лишенному теней, к дымчатому небу; оно опиралось на землю плотной, темно-синей массой
облаков, а в центре их пылало другое солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло печи, — на этом солнце прыгали черненькие шарики.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из
облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую
руку в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Елена что-то говорила вполголоса, но он не слушал ее и, только поймав слова: «Каждый привык защищать что-нибудь», — искоса взглянул на нее. Она стояла под
руку с ним, и ее подкрашенное лицо было озабочено, покрыто тенью печали, как будто на нем осела серая пыль, поднятая толпой, колебавшаяся над нею прозрачным
облаком.
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые
облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные
руки. Когда он пришел — она извинилась...
Самгин почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь
руками в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф. Белые
облака колебались пред глазами, и глазам было больно, как будто горячая пыль набилась в них. Он зажег спичку, увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув себя за дверь, едва удержался на ногах, — все вокруг колебалось, шумело, и ноги были мягкие, точно у пьяного.
«Да, темная душа», — повторил Самгин, глядя на голую почти до плеча
руку женщины. Неутомимая в работе, она очень завидовала успехам эсеров среди ремесленников, приказчиков, мелких служащих, и в этой ее зависти Самгин видел что-то детское. Вот она говорит доктору, который, следя за карандашом ее, окружил себя густейшим
облаком дыма...
Высвободив из-под плюшевого одеяла голую
руку, другой
рукой Нехаева снова закуталась до подбородка;
рука ее была влажно горячая и неприятно легкая; Клим вздрогнул, сжав ее. Но лицо, густо порозовевшее, оттененное распущенными волосами и освещенное улыбкой радости, вдруг показалось Климу незнакомо милым, а горящие глаза вызывали у него и гордость и грусть. За ширмой шелестело и плавало темное
облако, скрывая оранжевое пятно огня лампы, лицо девушки изменялось, вспыхивая и угасая.
Все погрузилось в сон и мрак около него. Он сидел, опершись на
руку, не замечал мрака, не слыхал боя часов. Ум его утонул в хаосе безобразных, неясных мыслей; они неслись, как
облака в небе, без цели и без связи, — он не ловил ни одной.
Все это вихрем неслось у ней в голове и будто уносило ее самое на каких-то
облаках. Ей на душе становилось свободнее, как преступнику, которому расковали
руки и ноги.
А там в пустой улице, посредине, взрывая нетрезвыми ногами
облака пыли, шел разгульный малый, в красной рубашке, в шапке набок, и, размахивая
руками, в одиночку орал песню и время от времени показывал редкому прохожему грозный кулак.
Я выскочил из-за стола, гляжу, он бежит по коридору прямо в мою комнату; в
руках у него гром и молния, а около него распространяется
облако смрадного дыма.
— Видите, у нас какие известия, — расставила
руки мамаша, указывая на дочерей, — точно
облака идут; пройдут
облака, и опять наша музыка.
Я поспешно вылез наружу и невольно закрыл глаза
рукой. Кругом все белело от снега. Воздух был свежий, прозрачный. Морозило. По небу плыли разорванные
облака; кое-где виднелось синее небо. Хотя кругом было еще хмуро и сумрачно, но уже чувствовалось, что скоро выглянет солнце. Прибитая снегом трава лежала полосами. Дерсу собрал немного сухой ветоши, развел небольшой огонек и сушил на нем мои обутки.
…Когда мы выезжали из Золотых ворот вдвоем, без чужих, солнце, до тех пор закрытое
облаками, ослепительно осветило нас последними ярко-красными лучами, да так торжественно и радостно, что мы сказали в одно слово: «Вот наши провожатые!» Я помню ее улыбку при этих словах и пожатье
руки.
Я видел эти последние
облака, едва задержанные у небосклона, и, сам увлеченный и с бьющимся сердцем, — тихо-тихо вынимал из ее
рук знамя, а когда она перестала его удерживать — я был влюблен.
Однажды привиделся ему сон. Стоит будто он в ангельском образе, окутанный светлым
облаком; в ушах раздается сладкогласное ангельское славословие, а перед глазами присносущий свет Христов горит… Все земные болести с него как
рукой сняло; кашель улегся, грудь дышит легко, все существо устремляется ввысь и ввысь…
За день лошадь совсем отдохнула, и сани бойко полетели обратно, к могилке о. Спиридона, а от нее свернули на дорогу к Талому. Небо обложили низкие зимние
облака, и опять начал падать мягкий снежок… Это было на
руку беглецам. Скоро показался и Талый, то есть свежие пеньки, кучи куренных дров-долготья, и где-то в чаще мелькнул огонек. Старец Кирилл молча добыл откуда-то мужицкую ушастую шапку и велел Аграфене надеть ее.
Куля подозвал двух повстанцев, стоявших с лошадьми, и, отдав одному из них черное чугунное кольцо с своей
руки, послал его на дорогу к командиру отряда, а сам сел на завалинку у хатки и, сняв фуражку, задумчиво глядел на низко ползущие, темные
облака.
Тележка загремела, и вскоре целое
облако пыли окутало и ее, и фигуру деревенского маклера. Я сел на крыльцо, а Лукьяныч встал несколько поодаль, одну
руку положив поперек груди, а другою упершись в подбородок. Некоторое время мы молчали. На дворе была тишь; солнце стояло низко; в воздухе чуялась вечерняя свежесть, и весь он был пропитан ароматом от только что зацветших лип.
Но на этот раз ему как-то не молилось; машинально водил он
рукою по груди и задумчиво вглядывался в
облака дыма, изобильно выходившие из батюшкинова кадила.
Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь — на нее налетало
облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко вдыхала его полною грудью. Входили люди с узлами в
руках — тяжело одетые, они неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на пол или на лавку вещи, стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов, отирали его с бороды, усов, крякали.
Хохол, высокий и сухой, покачиваясь на ногах, стоял среди комнаты и смотрел на Николая сверху вниз, сунув
руки в карманы, а Николай крепко сидел на стуле, окруженный
облаками дыма, и на его сером лице выступили красные пятна.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив
руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное
облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Он протянул мне
руку и затем вдруг дрогнул всем телом и… обнял меня! Это было до того несогласно с обычаями Интерлакена, что Юнгфрау мгновенно закутала свою вершину в
облако, а сидевшая поблизости англичанка вскрикнула: shocking! [неприлично!] — и убежала.
Вон это
облако, что пониже и почернее других: и давеча оно имело разорванную форму (точно поп в рясе с распростертыми врозь
руками), отчетливо выступавшую на белесоватом фоне верхних
облаков, — и теперь, в полдень, сохранило ту же форму.
Из
облака пара замелькают набитые спины, бритые головы, скрюченные
руки, ноги; а в довершение Исай Фомич гогочет во все горло на самом высоком полке.
Моей причудливой мечты
Наперсник иногда нескромный,
Я рассказал, как ночью темной
Людмилы нежной красоты
От воспаленного Руслана
Сокрылись вдруг среди тумана.
Несчастная! когда злодей,
Рукою мощною своей
Тебя сорвав с постели брачной,
Взвился, как вихорь, к
облакамСквозь тяжкий дым и воздух мрачный
И вдруг умчал к своим горам —
Ты чувств и памяти лишилась
И в страшном замке колдуна,
Безмолвна, трепетна, бледна,
В одно мгновенье очутилась.
Он закрывает глаза и лежит, закинув
руки за голову, папироса чуть дымится, прилепившись к углу губ, он поправляет ее языком, затягивается так, что в груди у него что-то свистит, и огромное лицо тонет в
облаке дыма. Иногда мне кажется, что он уснул, я перестаю читать и разглядываю проклятую книгу — надоела она мне до тошноты.
Ярко светит солнце, белыми птицами плывут в небе
облака, мы идем по мосткам через Волгу, гудит, вздувается лед, хлюпает вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые кресты. Встретилась широкорожая баба с охапкой атласных веток вербы в
руках — весна идет, скоро Пасха!
Может быть, это еще такой же пароход из старой Европы, на котором люди приехали искать в этой Америке своего счастья, — и теперь смотрят на огромную статую с поднятой
рукой, в которой чуть не под
облаками светится факел…
— И вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя
руками, гудел он. — Океан! В одном месте — гора, прямо под
облака. Я тут, в полугоре, притулился и сижу с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без лица, в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
Поехали, окутавшись
облаком пыли, гремя, звоня и вскрикивая; над возком развевался белый вуаль и мелькала
рука Евгении, а из окна отвечала казначейша, махая платком.
Живая ткань
облаков рождает чудовищ, лучи солнца вонзаются в их мохнатые тела подобно окровавленным мечам; вот встал в небесах тёмный исполин, протягивая к земле красные
руки, а на него обрушилась снежно-белая гора, и он безмолвно погиб; тяжело изгибая тучное тело, возникает в
облаках синий змий и тонет, сгорает в реке пламени; выросли сумрачные горы, поглощая свет и бросив на холмы тяжкие тени; вспыхнул в
облаках чей-то огненный перст и любовно указует на скудную землю, точно говоря...
Вдруг окно лопнуло, распахнулось, и, как дым, повалили в баню плотные сизые
облака, приподняли, закружив, понесли и бросили в колючие кусты; разбитый, он лежал, задыхаясь и стоная, а вокруг него по кустам шнырял невидимый пёс, рыча и воя; сверху наклонилось чьё-то гладкое, безглазое лицо, протянулись длинные
руки, обняли, поставили на ноги и, мягко толкая в плечи, стали раскачивать из стороны в сторону, а Савка, кувыркаясь и катаясь по земле, орал...
Степан Михайлыч, накрыв
рукою глаза от солнца, несколько мгновений следил за
облаком пыли, стараясь разглядеть в нем улетающий экипаж и, когда карета выбралась к господскому гумну на крутую гору, воротился в свою горницу и лег почивать.
Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей
рукой с кривыми пальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и гуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, — она падала от клочка
облака, которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они.
А по сю сторону реки стояла старушка, в белом чепце и белом капоте; опираясь на
руку горничной, она махала платком, тяжелым и мокрым от слез, человеку, высунувшемуся из дормеза, и он махал платком, — дорога шла немного вправо; когда карета заворотила туда, видна была только задняя сторона, но и ее скоро закрыло
облаком пыли, и пыль эта рассеялась, и, кроме дороги, ничего не было видно, а старушка все еще стояла, поднимаясь на цыпочки и стараясь что-то разглядеть.
За спиной старика стоит, опираясь локтем о камень, черноглазый смугляк, стройный и тонкий, в красном колпаке на голове, в белой фуфайке на выпуклой груди и в синих штанах, засученных по колени. Он щиплет пальцами правой
руки усы и задумчиво смотрит в даль моря, где качаются черные полоски рыбацких лодок, а далеко за ними чуть виден белый парус, неподвижно тающий в зное, точно
облако.
Как хорошо! вот сладкий плод ученья!
Как с
облаков ты можешь обозреть
Все царство вдруг: границы, грады, реки.
Учись, мой сын: наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни —
Когда-нибудь, и скоро, может быть,
Все области, которые ты ныне
Изобразил так хитро на бумаге,
Все под
руку достанутся твою.
Учись, мой сын, и легче и яснее
Державный труд ты будешь постигать.
Человек с каждой минутой все рос; дорастая до неба, он погружал свои темные
руки в
облака и, разрывая их, кричал страшным голосом...
В глазах Евсея проплыл злой и красный диск луны, окружённый
облаком пахучего лилового тумана, ему вспомнился гнусавый, командующий голос, жёлтые пальцы костлявых
рук.
Парень засмеялся и сел за стол. Его смех окутал Климкова тёплым
облаком воспоминаний о церкви и тихом овраге, о пожаре и речах кузнеца. Молча, смущённо улыбаясь, он осторожно пожал
руку брата.