Неточные совпадения
— Да, так. Вы — патриот, вы резко осуждаете пораженцев. Я вас очень понимаю: вы работаете в банке, вы — будущий директор и даже возможный министр финансов будущей
российской республики. У вас — имеется что защищать. Я, как вам известно, сын трактирщика. Разумеется, так же как вы и всякий другой гражданин славного отечества нашего, я не лишен права открыть еще один трактир или дом терпимости. Но — я ничего не хочу открывать. Я —
человек, который выпал из общества, — понимаете? Выпал из общества.
Свиньин воспет Пушкиным: «Вот и Свиньин,
Российский Жук». Свиньин был
человек известный: писатель, коллекционер и владелец музея. Впоследствии город переименовал Певческий переулок в Свиньинский. [Теперь Астаховский.]
Но не довольствуяся преподавать правила
российского слова, он дает понятие о человеческом слове вообще яко благороднейшем по разуме даровании, данном
человеку для сообщения своих мыслей.
С одной стороны, преступление есть осуществление или, лучше сказать, проявление злой человеческой воли. С другой стороны, злая воля есть тот всемогущий рычаг, который до тех пор двигает
человеком, покуда не заставит его совершить что-либо в ущерб высшей идее правды и справедливости, положенной в основание пятнадцати томов Свода законов
Российской империи.
И я мог недоумевать!"), или, что одно и то же, как только приступлю к написанию передовой статьи для"Старейшей
Российской Пенкоснимательницы"(статья эта начинается так:"Есть
люди, которые не прочь усумниться даже перед такими бесспорными фактами, как, например, судебная реформа и наши всё еще молодые, всё еще неокрепшие, но тем не менее чреватые благими начинаниями земские учреждения"и т. д.), так сейчас, словно буря, в мою голову вторгаются совсем неподходящие стихи...
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент
Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о том, что нельзя же оставлять министром духовных дел
человека, который проклят анафемой.
— Нет, Иван Андреич, неправда! Он и
люди его толка — против глупости, злобы и жадности человечьей! Это
люди — хорошие, да; им бы вот не пришло в голову позвать
человека, чтобы незаметно подпоить да высмеять его; время своё они тратят не на игру в карты, на питьё да на еду, а на чтение добрых и полезных книг о несчастном нашем
российском государстве и о жизни народа; в книгах же доказывается, отчего жизнь плоха и как составить её лучше…
Пришло несколько офицерчиков, выскочивших на коротенький отпуск в Европу и обрадовавшихся случаю, конечно, осторожно и не выпуская из головы задней мысли о полковом командире, побаловаться с умными и немножко даже опасными
людьми; прибежали двое жиденьких студентиков из Гейдельберга — один все презрительно оглядывался, другой хохотал судорожно… обоим было очень неловко; вслед за ними втерся французик, так называемый п' ти женом грязненький, бедненький, глупенький… он славился между своими товарищами, коммивояжерами, тем, что в него влюблялись русские графини, сам же он больше помышлял о даровом ужине; явился, наконец, Тит Биндасов, с виду шумный бурш, а в сущности, кулак и выжига, по речам террорист, по призванию квартальный, друг
российских купчих и парижских лореток, лысый, беззубый, пьяный; явился он весьма красный и дрянной, уверяя, что спустил последнюю копейку этому"шельмецу Беназету", а на деле он выиграл шестнадцать гульденов…
Профессором
российской словесности в высших классах был Петр Петрович Георгиевский,
человек удивительно добрый, но в то же время удивительно бездарный.
Но согласитесь, что ежели на каждой
российской сосне сидит по вороне, которые все в один голос кричат: посрамлены основы! потрясены! — то какую же цену может иметь мнение
человека, положим, благонамеренного, но затерянного в толпе?
Университетская жизнь текла прежним порядком; прибавилось еще два профессора немца, один русский адъюнкт по медицинской части, Каменский, с замечательным даром слова, и новый адъюнкт-профессор
российской словесности, Городчанинов,
человек бездарный и отсталый, точь-в-точь похожий на известного профессора Г-го или К-ва, некогда обучавших благородное
российское юношество.
Лотохин. Так вот, изволите видеть, много у меня родственниц. Рассеяны они по разным местам
Российской империи, большинство, конечно, в столицах. Объезжаю я их часто, я
человек сердобольный, к родне чувствительный… Приедешь к одной, например, навестить, о здоровье узнать, о делах; а она прямо начинает, как вы думаете, с чего?
А как приспеет время учити того царевича грамоте, и в учители выбирают учительных
людей, тихих и не бражников; а писать учить выбирают из посольских подьячих; а иным языком, латинскому, греческого, немецкого, и никоторых, кроме русского, научения в
российском государстве не бывает…
— Шальные вы
люди, господа
российские живописцы, — сказал он. — Мало у нас своего! Шарлотта Корде! Какое вам дело до Шарлотты? Разве вы можете перенести себя в то время, в ту обстановку?
Никто не мог себе представить, чтобы на всем лице
российской империи нашелся
человек, которому можно было бы сознательно присвоить титул неблагонамеренного или политически неблагонадежного лица.
Все благомыслящие
люди читают ее с удовольствием и утверждают, что старанием какой-то любительницы муз
российские словесные науки придут вскоре в такое совершенство, какому удивляемся мы у других народов» (стр. 145).
В «Челобитной
российской Минерве» Фонвизин так же резко говорит о многих вельможах, которые, «пользуясь высочайшей милостию, достигли до знаменитости, сами не будучи весьма знамениты, и возмечтали о себе, что сияние дел, Минервою руководствуемых, происходит якобы от искр их собственной мудрости, ибо, возвышаясь на степени, забыли они совершенно, что умы их суть умы жалованные, а не родовые, и что по штатным спискам всегда справиться можно, кто из них и в какой торжественный день пожалован в умные
люди».
Мы не будем ничего выписывать из дидактических статей, потому что нового в них ничего нет; те же самые стремления, какие мы уже показали, выражаются и здесь, только нравоучительным тоном, то в рассуждениях о необходимости добродетели, то в похвалах добрым
людям, которые, однако же, очень редко являются в действии живыми, то в обращениях к совести, к небесам, к Минерве
российской и пр.
Вот хоть бы, например, историк наш, Евсюков, Степан Степаныч: он
российской историей с самых древнейших времен занимается и в Петербурге известен, ученейший
человек!
Но если полная мера политического благоденствия есть наша доля, то будем же признательны и не забудем, что великие отличия приносят с собою и великие должности; что Благородный есть ли и
человек добродетельный или поношение своего рода; что быть полезным есть первая наша обязанность; и что истинный
Российский Дворянин не только посвящает жизнь отечеству, но готов и смертию доказать беспредельную любовь свою к его благу!
Екатерина прибавила как другие языки (особливож совершенное знание
Российского), так и все необходимые для государственного просвещения науки, которые, смягчая сердце, умножая понятия
человека, нужны и для самого благовоспитанного Офицера: ибо мы живем уже не в те мрачные, варварские времена, когда от воина требовалось только искусство убивать
людей; когда вид свирепый, голос грозный и дикая наружность считались некоторою принадлежностию сего состояния.
Чрез умножение Окружных городов умножилось купечество и процвело чрез многолюдство Губернских, которых торжища скоро представили богатое собрание плодов
Российской и чужеземной промышленности. Самые нравы торговых
людей, от многих и близких сношений с Дворянством более просвещенным, утратили прежнюю свою грубость, и богатый купец, видя пред собою образцы в лучшем искусстве жизни, неприметно заимствовал вкус и светскую обходительность.
Сим предметом еще не ограничились труды их: Монархиня желала, чтобы они исследовали все исторические монументы в нашей Империи; замечали следы народов, которые от стран Азии преходили Россию, сами исчезли, но оставили знаки своего течения, подобно рекам иссохшим; желала, чтобы они в развалинах, среди остатков древности, как бы забытых времен, искали откровений прошедшего; чтобы они в нынешних многочисленных народах
Российских узнавали их неизвестных предков, разбирая языки, происхождение и смесь оных; чтобы они, наблюдая обычаи, нравы, понятия сих
людей, сообщили Историку и Моралисту новые сведения, а Законодателю новые средства благодеяния.
Но долговременное рабство навеки умертвило там сердца
людей; грубый слух не внимал уже сладкому имени свободы, и Герои
Российские увидели, что им надлежало думать только о славе Екатерины.
Созвание (по выражению объяснителя к сочинениям Державина) «депутатов из всех народов, составляющих
Российскую империю, от дальнейших краев Сибири, камчадалов, тунгусов, от каждой области по два
человека, даже якутов и пр.» — оставило памятник по себе и в следующих стихах певца Екатерины (Державин, I, стр. 144...
Один из ближайших сродственников батенькиных, быв
человек отличного от нашего времени ума, много путешествовал по всем пределам
Российского государства, и что подметит любопытненькое, то и купит.
«
Российского государства
люди породою своею спесивы и необычайны ко всякому делу, понеже в государстве своем поучения никакого доброго не имеют и не приемлют, кроме спесивства, и бесстыдства, и ненависти, и неправды.
Перевернул он старых вельмож, привыкших при Екатерине к покою и уважению. Ему не нужны были ни государственные
люди. ни сенаторы, ему нужны были штык-юнкеры и каптенармусы. Недаром учил Павел на своей печальной даче лет двадцать каких-то троглодитов новому артикулу и метанию эспонтоном, он хотел ввести гатчинское управление в управление
Российской империи, он хотел царствовать по темпам.
«Обещает России славу и благоденствие, клянется своим и всех его преемников именем, что польза народная во веки веков будет любезна и священна самодержцам
российским — или да накажет бог клятвопреступника! Да исчезнет род его, и новое, небом благословенное поколение да властвует на троне ко счастию
людей!» [Род Иоаннов пересекся, и благословенная фамилия Романовых царствует. (Прим. автора)]
— Нет, матушка… Как возможно… Избави Бог, — сказал Василий Борисыч. — Софрон только при своем месте, в Симбирске, будет действовать — там у него приятели живут: Вандышевы, Мингалевы, Константиновы — пускай его с ними, как знает, так и валандается. А в наместниках иной будет —
человек достойный, — а на место Софрона в
российские пределы тоже достойный епископ поставлен — Антоний.
Особа эта состояла на
российской государственной службе в ранге тайного советника, занимала очень видное и даже влиятельное место, пользовалась с разных сторон большим решпектом, была украшена различными регалиями и звездами, имела какую-то пожизненную казенную аренду, благоприобретенный капитал в банке, подругу в Средней Подьяческой, кресло в опере и балете, авторитетный голос в обществе и репутацию в высшей степени благонамеренного
человека в высоких сферах.
Завещаю, чтобы вся русская нация от первого до последнего
человека исполнила сию нашу последнюю волю и чтобы все, в случае надобности, поддерживали и защищали Елизавету, мою единственную дочь и единственную наследницу
Российской империи.
Это были в большинстве сторонники того направления, которого держалась тогдашняя консервативно-русофильская пресса. Но и среди них уже назревало нечто более народническое, однако без крайних украинофильских мечтаний. Говорили и писали эти молодые
люди на том смешанном и смешноватом семинарско-российском диалекте, какого и до сих пор, вероятно, держатся в Галиции консервативные русины.
— Как! — закричал князь, — шестьсот пятьдесят собак и сорок псарей-дармоедов!.. Да ведь эти проклятые псы столько хлеба съедают, что им на худой конец полтораста бедных
людей круглый год будут сыты. Прошу вас, Сергей Андреич, чтоб сегодня же все собаки до единой были перевешаны. Псарей на месячину, кто хочет идти на заработки — выдать паспорты. Деньги, что шли на псарню, употребите на образование в Заборье отделения
Российского библейского общества.
Был кругом обыкновенный
российский большой вокзал. Толкались обычные носильщики, кондуктора, ремонтные рабочие, телеграфисты. Но не видно было обычных тупо-деловых, усталых лиц. Повсюду звучал радостный, оживленный говор, читались газеты и воззвания, все лица были обвеяны вольным воздухом свободы и борьбы. И были перед нами не одиночные
люди, не кучки «совращенных с пути», встречающих кругом темную вражду. Сама стихия шевелилась и вздымалась, полная великой творческой силы.
Не может быть, чтоб по всей
Российской империи много было таких
людей.
[История государства
Российского, т. VI.] Великий князь смотрел на ересь как на дело любознания, столь сродного
человеку.
— Чтец, чтец! Он хоть и польского происхождения, а дикцию себе отменную выработал. Говорю вам: этим да подушкой в
люди вышел. От каждой знаменитости по автографу имеет. Тургеневские корректуры я сам у него видел. Как уж он добывает их? — неизвестно. И за то спасибо, что трогает сердца русских дам
российской лирой. Раз он при мне с таким томлением читал"На холмах Грузии", что даже я пожелал любить.
Остальную повесть о покорении Твери доскажу вам словами историка: [История государства
Российского, т. VI, с. 173.] «Тогда епископ, князь Михайла Холмский, с другими князьями, боярами и земскими
людьми, сохранив до конца верность своему законному властителю, отворили город Иоанну, вышли и поклонились ему как общему монарху России.
Крепбки захотели посылать в Питер справедливого
человека, который мог бы доступить до царицы и доказать ей или ее великим
российским панам, что в селе Перегудах было настоящее казацкое лыцарство, а не крепбки, которых можно продавать и покупать, как крымских невольников или как «быдло».
«Под сим камнем погребено тело действительного тайного советника,
Российского императорского двора обер-камергера,
российских орденов святого апостола Андрея Первозванного, святого благоверного князя Александра Невского и святого равноапостольного князя Владимира I-го класса, прусского Черного орла, датского Слона и шведского Серафимов, князя Алексея княжь Михайловича (фамилия стерлась)… дворового его
человека Полуехта Спиридонова».