Неточные совпадения
Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после, много
романов, известных всему свету. Отца своего он почти не
помнил и был воспитан в Пажеском Корпусе.
Я
помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл
роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
«Княжна, mon ange!» — «Pachette!» — «—Алина»! —
«Кто б мог подумать? Как давно!
Надолго ль? Милая! Кузина!
Садись — как это мудрено!
Ей-богу, сцена из
романа…» —
«А это дочь моя, Татьяна». —
«Ах, Таня! подойди ко мне —
Как будто брежу я во сне…
Кузина,
помнишь Грандисона?»
«Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да,
помню,
помню. Где же он?» —
«В Москве, живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.
— Ты ли это, Илья? — говорил Андрей. — А
помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в садике… ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них
романы Коттень, Жанлис… важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..
«Так вот кто герой
романа: лесничий — лесничий!» — не
помня себя, твердил Райский.
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без
романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в
роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко.
Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
— Ты не смейся и не шути: в
роман все уходит — это не то, что драма или комедия — это как океан: берегов нет, или не видать; не тесно, все уместится там. И знаешь, кто навел меня на мысль о
романе: наша общая знакомая,
помнишь Анну Петровну?
— Нет, не
помню;
роман? — пробормотал Ламберт.
Не
помню где, но, кажется, в каком-то пустейшем французском
романе я вычитал мысль, что нет ничего труднее, как установить правильные отношения между отцом и взрослой дочерью.
— Да очень просто: взяла да ушла к брату… Весь город об этом говорит. Рассказывают, что тут разыгрался целый
роман… Вы ведь знаете Лоскутова? Представьте себе, он давно уже был влюблен в Надежду Васильевну, а Зося Ляховская была влюблена в него…
Роман, настоящий
роман!
Помните тогда этот бал у Ляховского и болезнь Зоси? Мне сразу показалось, что тут что-то кроется, и вот вам разгадка; теперь весь город знает.
Правда, я хоть не признался и ей, чем занимаюсь, но
помню, что за одно одобрительное слово ее о труде моем, о моем первом
романе, я бы отдал все самые лестные для меня отзывы критиков и ценителей, которые потом о себе слышал.
Все, я думаю,
помнят, в каком огромном количестве в тридцатых годах выходили
романы переводные и русские,
романы всевозможных содержаний: исторические, нравоописательные, разбойничьи; сборники, альманахи и, наконец, журналы.
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки
помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный
роман?
— Да, знаю, — отвечала мадам Четверикова, лукаво потупившись. — А послушайте, — прибавила она, — вы написали тот
роман, о котором,
помните, тогда говорили?
— Что ж это с вами? А я все жду да жду, думаю: что ж это значит, и сам не едет и книжек французских не везет?
Помните, вы обещали что-то: «Peau de chagrin», [«Шагреневая кожа» (1831) —
роман Оноре Бальзака (1799–1850)] что ли? Жду, жду — нет! разлюбил, думаю, Александр Федорыч нас, право разлюбил.
Помню, что в одном из прочитанных мною в это лето сотни
романов был один чрезвычайно страстный герой с густыми бровями, и мне так захотелось быть похожим на него наружностью (морально я чувствовал себя точно таким, как он), что я, рассматривая свои брови перед зеркалом, вздумал простричь их слегка, чтоб они выросли гуще, но раз, начав стричь, случилось так, что я выстриг в одном месте больше, — надо было подравнивать, и кончилось тем, что я, к ужасу своему, увидел себя в зеркало безбровым и вследствие этого очень некрасивым.
— О, это я могу тебе объяснить! — сказал окончательно гнусливым голосом камер-юнкер. — Название это взято у Дюма, но из какого
романа — не
помню, и, по-моему, эти сборища, о которых так теперь кричит благочестивая Москва, были не больше как свободные, не стесняемые светскими приличиями, развлечения молодежи. Я сам никогда не бывал на таких вечерах, — соврал, по мнению автора, невзрачный господин: он, вероятно, бывал на афинских вечерах, но только его не всегда приглашали туда за его мизерность.
— А, да, да! Каплан, капеллан? Знаю,
помню! еще в
романах Радклиф читал. Там ведь у них разные ордена, что ли?.. Бенедиктинцы, кажется… Есть бенедиктинцы-то?..
Помню, как мне было совестно писать: «
Роман в трех частях».
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны были заниматься литературой. Я писал
роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже целых два дня ничего не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате было тихо, и можно было слышать, как скрипели наши перья.
Помню, что я догнал их как раз напротив той дачи с качелями, на которой мы с Пепкой разыгрывали наш «
роман девушки в белом платье».
Гляжу, стоит пан посередь избы, усы гладит, смеется.
Роман тут же топчется, шапку в руках
мнет, а Опанас плечом об стенку уперся, стоит себе, бедняга, как тот молодой дубок в непогодку. Нахмурился, невесел…
От слова до слова я
помнил всегда оригинальные, полные самого горячего поэтического вдохновения речи этого человека, хлеставшие бурными потоками в споре о всем известной старенькой книжке Saint-Pierre „Paul et Virginie“, [Сен-Пьера «Поль и Виргиния» (франц.).] и теперь, когда история событий доводит меня до этой главы
романа, в ушах моих снова звучат эти пылкие речи смелого адвоката за право духа, и человек снова начинает мне представляться недочитанною книгою.
Интрига моего
романа основана на истинном происшествии — теперь оно забыто; но я
помню еще время, когда оно было предметом общих разговоров и когда проклятия оскорбленных россиян гремели над главою несчастной, которую я назвал Полиною в моем
романе.
Помню, смех, шум, стрельба, и всё
романы,
романы…
Помнишь, как он выразился про Николая Петровича Кирсанова [Базаров и Николай Петрович Кирсанов — персонажи из
романа И. С. Тургенева «Отцы и дети».], что его песенка спета, теперь про нас то же говорят…
Это, кажется, итальянские стихи, — не
помню, право… А впрочем, это, может быть, и проза из какого-нибудь
романа…
— Я недавно читала, не
помню чье, сочиненье, «Вечный Жид» [«Вечный жид» —
роман французского писателя Эжена Сю, в переводе на русский язык вышедший в 1844—1845 годах.] называется: как прелестно и бесподобно написано! — продолжала моя мучительница.
Дурнопечин. Да почему же я должен непременно
помнить прошедшее? Не
романы же мне из него сочинять, не историю про себя писать… Я, кажется, еще не великий человек.
Да еще и не то бывало: теперь, вероятно, уже никто не
помнит, кто у нас писал исторические
романы лучше Вальтера Скотта, кто у нас приравнивался к Гете, чьи чухоночки гречанок Байрона милей, кто в России воскресил Корнеля гений величавый, кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы и пр., и пр.
«Французская, еще французская, — откладывая первые попавшиеся под руку книги, говорила она сама с собой… — Может быть, тут и такие, про которые Марья Ивановна
поминала… Да как их узнаешь? И как понять, что в них написано?.. «Удольфские таинства»,
роман госпожи Котень…
Роман!»
Не
помню, что было потом. Кому угодно знать, как начинается любовь, тот пусть читает
романы и длинные повести, а я скажу только немного и словами всё того же глупого романса...
Помню разговор в его кабинете, когда я познакомился с его московским приятелем Эдельсоном (впоследствии рекомендованным мне Писемским же как критик), о тогдашнем фурорном
романе Авдеева"Подводный камень", который печатался в"Современнике".
С Рикуром я долго водил знакомство и, сколько
помню, посетил его и после войны и Коммуны. В моем
романе"Солидные добродетели"(где впервые в нашей беллетристике является картина Парижа в конце 60-х годов) у меня есть фигура профессора декламации в таком типе, каким был Рикур. Точно такого преподавателя я потом не встречал нигде: ни во Франции, ни в других странах, ни у нас.
Много было разговоров и споров о
романе; но я не
помню, чтобы о нем читались рефераты и происходили прения на публичных вечерах или в частных домах. Бедность газетной прессы делала также то, что вокруг такого произведения раздавалось гораздо меньше шуму, чем это было бы в начале XX века.
В тогдашней литературе
романов не было ни одной вещи в таком точно роде. Ее замысел я мог считать совершенно самобытным. Никому я не подражал. Теперь я бы не затруднился сознаться в этом. Не
помню, чтобы прототип такой"истории развития"молодого человека, ищущего высшей культуры, то есть"Ученические годы Вильгельма Мейстера"Гете, носился предо мною.
Об"успехе"первых двух частей
романа я как-то мало заботился. Если и появлялись заметки в газетах, то вряд ли особенно благоприятные."Однодворец"нашел в печати лучший прием, а также и"Ребенок". Писемский, по-видимому, оставался доволен
романом, а из писателей постарше меня
помню разговор с Алексеем Потехиным, когда мы возвращались с ним откуда-то вместе. Он искренно поздравлял меня, но сделал несколько дельных замечаний.
С тех пор мы нигде не видались, и только раз я получил от нее — уже не
помню где — письмо по поводу моего —
романа"Жертва вечерняя", который она прочла только что в немецком переводе.
Помните, как в
романе «Его превосходительство Е… Ругон» характерна сцена при дворе Наполеона III в Компьене, где он, наверно, не бывал.
Помню, на Кавказе, когда мы целых четыре месяца стояли на одной речке без всякого дела, — я тогда еще урядником был, — произошла история, вроде как бы
роман.
Представляю этот сборник суду читателей, как издатель и отчасти автор его. Прошу
помнить, это не
роман, требующий более единства и связи в изображении событий и лиц, а временник, не подчиняющийся строгим законам художественных произведений.
Вот они в Белоруссии, в городе, который назовем городом при Двине. Совершенно новый край, новые люди! Так как я не пишу истории их в тогдашнее время, то ограничусь рассказом только об известных мне личностях, действовавших в моем
романе, и о той местности, где разыгрывались их действия. И потому попрошу читателя не взыскивать с меня скрупулезно за некоторые незначительные анахронизмы и исторические недомолвки и
помнить, что я все-таки пишу
роман, хотя и полуисторический.
— Ну, прощай, дружок;
помни, что я всею душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что́ нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. — Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный
роман мадам Жанлис Les chevaliers du Gygne.