Неточные совпадения
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас…
у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты,
рожа!
А Петр-то Иванович уж мигнул пальцем и подозвал трактирщика-с, трактирщика Власа:
у него жена три недели назад тому
родила, и такой пребойкий мальчик, будет так же, как и отец, содержать трактир.
— Филипп на Благовещенье
Ушел, а на Казанскую
Я сына
родила.
Как писаный был Демушка!
Краса взята
у солнышка,
У снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь черная
у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола глаза!
Весь гнев с души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет снег с полей…
Не стала я тревожиться,
Что ни велят — работаю,
Как ни бранят — молчу.
Вслед за доктором приехала Долли. Она знала, что в этот день должен быть консилиум, и, несмотря на то, что недавно поднялась от родов (она
родила девочку в конце зимы), несмотря на то, что
у ней было много своего горя и забот, она, оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, заехала узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
Чичиков заглянул из-под низа ему в
рожу, желая знать, что там делается, и сказал: «Хорош! а еще воображает, что красавец!» Надобно сказать, что Павел Иванович был сурьезно уверен в том, что Петрушка влюблен в красоту свою, тогда как последний временами позабывал, есть ли
у него даже вовсе
рожа.
— Я, брат
Родя,
у вас тут теперь каждый день так обедаю, — пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, — и это все Пашенька, твоя хозяюшка, хозяйничает, от всей души меня чествует. Я, разумеется, не настаиваю, ну да и не протестую. А вот и Настасья с чаем! Эка проворная! Настенька, хошь пивца?
— Ну, вот и ты! — начала она, запинаясь от радости. — Не сердись на меня,
Родя, что я тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а не плачу. Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж
у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это
у меня со смерти твоего отца, от всего плачу. Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу. Ах, как ты испачкался.
— Просьба ваша, чтобы брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, — сказала Дуня. — Вы писали, что были братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить и вы должны помириться. И если
Родя вас действительно оскорбил, то он должен и будет просить
у вас извинения.
— Какая
у тебя дурная квартира,
Родя, точно гроб, — сказала вдруг Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, — я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик.
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер
у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что
Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал
у них сыном и братом.
— Я решила просить тебя,
Родя, настоятельно просить непременно быть
у нас на этом свидании, — сказала Дуня, — придешь?
— Упокой, господи, ее душу! — воскликнула Пульхерия Александровна, — вечно, вечно за нее бога буду молить! Ну что бы с нами было теперь, Дуня, без этих трех тысяч! Господи, точно с неба упали! Ах,
Родя, ведь
у нас утром всего три целковых за душой оставалось, и мы с Дунечкой только и рассчитывали, как бы часы где-нибудь поскорей заложить, чтобы не брать только
у этого, пока сам не догадается.
Напротив,
у ней
у самой оказалась целая история о внезапном отъезде сына; она со слезами рассказывала, как он приходил к ней прощаться; давала при этом знать намеками, что только ей одной известны многие весьма важные и таинственные обстоятельства и что
у Роди много весьма сильных врагов, так что ему надо даже скрываться.
Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, и таким образом,
Родя, ты теперь во всем костюме восстановлен, потому что, по моему мнению, твое пальто не только еще может служить, но даже имеет в себе вид особенного благородства: что значит
у Шармера-то заказывать!
Мартышка, в Зеркале увидя образ свой,
Тихохонько Медведя толк ногой:
«Смотри-ка», говорит: «кум милый мой!
Что́ это там за
рожа?
Какие
у неё ужимки и прыжки!
Я удавилась бы с тоски,
Когда бы на неё хоть чуть была похожа.
А, ведь, признайся, есть
Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть:
Я даже их могу по пальцам перечесть». —
«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»
Ей Мишка отвечал.
Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.
— Ах, это Ваня, который живет
у вас в мезонине! Ты думаешь — я с ним путалась, с эдаким: ни кожи, ни
рожи? Плохо ты выдумал.
— Я ему, этой пучеглазой скотине — как его? — пьяная
рожа! «Как же вы, говорю, объявили свободу собраний, а — расстреливаете?» А он, сукин сын, зубы скалит: «Это, говорит, для того и объявлено, чтоб удобно расстреливать!» Понимаешь? Стратонов, вот как его зовут. Жена
у него — морда, корова, — грудища — вот!
— Есть
у меня знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый еще, лет сорок, что ли, а лыс, как вот печка. Он мне сказал о бабах: «Из вежливости говорится — баба, а ежели честно сказать — раба. По закону естества полагается ей
родить, а она предпочитает блудить».
Вечером он все-таки не очень охотно шагал к Дронову, — смущала возможность встречи с Тагильским. Он не мог забыть, что, увидав Тагильского
у Дронова, постыдно испугался чего-то и несколько отвратительных секунд соображал: подойти к Тагильскому или не нужно? Но Тагильский сам подошел, кругленький, щеголевато одетый, с добродушной усмешкой на красной
роже.
Разумеется, он — хозяин и дело обязывает его бороться против рабочих, но — видел бы ты, какая отвратительная
рожа была
у него, когда он говорил это!
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей
родить стыдятся, а все-таки
родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда
у меня вырастут груди, как
у мамы и Павли, я тоже буду
родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты.
Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает
родить только монашенкам и гимназисткам.
Иван Акимович Самгин любил оригинальное; поэтому, когда жена
родила второго сына, Самгин, сидя
у постели роженицы, стал убеждать ее...
— Он, бедненький, дипломатическую
рожу сделал себе, а
у меня коронка от шестерки, ну, я его и взвинтила! — сочно хвасталась дородная женщина в шелках; ее уши, пухлые, как пельмени, украшены тяжелыми изумрудами, смеется она смехом уничтожающим.
— Жена
родит, подождите, она
у меня скоро! — торопливо пробормотал Катин и исчез в узкой, оклеенной обоями двери, схватив со стола дешевенькую бронзовую лампу.
— Ну, поди погуляй часа два: видишь, рожа-то
у тебя какая заспанная — проветрись!
—
Рожа как
рожа: обыкновенно какая бывает
у нашего брата! — сказал Захар, лениво глядя в окно.
— Все умрем, кому когда — воля Божья! — возражает Пелагея Игнатьевна со вздохом. — Кто умирает, а вот
у Хлоповых так не поспевают крестить: говорят, Анна Андреевна опять
родила — уж это шестой.
А сколько человек подойдет к нему в день, всякий норовит сделать
рожу поглупее, вот как
у тебя теперь!
Даже Захар, который, в откровенных беседах, на сходках
у ворот или в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина его, всегда затруднялся, когда очередь доходила до этого… положим хоть, Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую можно было бы уцепиться, в наружности, в манерах или в характере этого лица, наконец, махнув рукой, выражался так: «А
у этого ни кожи, ни
рожи, ни ведения!»
Он так торжественно дал слово работать над собой, быть другом в простом смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без любви, без страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже
у него это и «по
роже видно», как по-своему, цинически заметил это проницательная шельма, Марк!
«
У, какая противная
рожа! — шевельнулось
у Райского в душе, — вот постой, я тебя изображу!»
— Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой
рожей поцеловал бы
у ней руку, и оба, не смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
— И я с вами пойду, — сказал он Райскому и, надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку
у Леонтья, сказав: — Тебе спать пора: не сиди по ночам. Смотри,
у тебя опять
рожа желтая и глаза ввалились!
Мне хотелось поближе разглядеть такую жердь. Я протянул к одному руку, чтоб взять
у него бамбук, но вся толпа вдруг смутилась. Ликейцы краснели, делали глупые
рожи, глядели один на другого и пятились. Так и не дали.
Почти все прихварывают: редко кто не украшен сыпью или вередами от жара;
у меня желудочная лихорадка и
рожа на ноге.
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, — вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая
у него руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось в ее душе. — Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся
рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне
у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта
рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
— Я спросить хотел про ребенка. Ведь она
у вас
родила? Где ребенок?
Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и узнал, что Катюши уже не было, что она скоро после его проезда отошла от них, чтобы
родить, что где-то
родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, —
у него защемило сердце.
—
У вас женщина
рожает в вагоне, так я думал надо бы…
Поступать на место было не к чему, скоро надо было
родить, и она поселилась
у деревенской вдовы-повитухи, торговавшей вином.
Свежий воздух, вместо того чтобы освежить Привалова, подействовал как раз наоборот: он окончательно опьянел и чувствовал, как все
у него летит перед глазами, — полосы снега, ухабы, какой-то лес,
рожа Лепешкина, согнутая ястребиная фигура Барчука и волны выбившихся из-под собольей шапочки золотистых волос.
— Ты ничего не понимаешь, — раздражительно оборвала она, — может,
у нее муж был, но только в тюрьме сидит, а она вот и
родила.
— То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть
у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
Когда Верочке подошел шестнадцатый год, мать стала кричать на нее так: «отмывай рожу-то, что она
у тебя, как
у цыганки!
Его арестовали дома, поставили
у дверей спальной с внутренней стороны полицейского солдата и братом милосердия посадили
у постели больного квартального надзирателя; так что, приходя в себя после бреда, он встречал слушающий взгляд одного или испитую
рожу другого.
У большинства помещиков было принято за правило не допускать браков между дворовыми людьми. Говорилось прямо: раз вышла девка замуж — она уж не слуга; ей впору детей
родить, а не господам служить. А иные к этому цинично прибавляли: на них, кобыл, и жеребцов не напасешься! С девки всегда спрашивалось больше, нежели с замужней женщины: и лишняя талька пряжи, и лишний вершок кружева, и т. д. Поэтому был прямой расчет, чтобы девичье целомудрие не нарушалось.
То-то вот горе, что жена детей не
рожает, а кажется, если б
у него, подобно Иакову, двенадцать сынов было, он всех бы телятиной накормил, да еще осталось бы!
— Всем бы ты хороша, — начинает он шутки шутить, — и лицом взяла, и плечи
у тебя… только вот детей не
родишь!
Сестрица послушалась и была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько
у него за день собралось денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это
рожала ему детей и была первой дамой в городе.