Неточные совпадения
Я пошла на речку быструю,
Избрала я место тихое
У ракитова куста.
Села я на серый камушек,
Подперла рукой головушку,
Зарыдала, сирота!
Громко я звала родителя:
Ты приди, заступник батюшка!
Посмотри на дочь любимую…
Понапрасну я звала.
Нет великой оборонушки!
Рано гостья бесподсудная,
Бесплемянная, безродная,
Смерть
родного унесла!
— Скажи Николаю Васильевичу, что мы
садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей
родней не больше года тому назад.
Она и не подозревала, что Райский более, нежели кто-нибудь в доме, занимался ею, больше даже
родных ее, живших в
селе, которые по месяцам не видались с ней.
— Попробую, начну здесь, на месте действия! — сказал он себе ночью, которую в последний раз проводил под
родным кровом, — и
сел за письменный стол. — Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..
Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и
село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе.
—
Садитесь, — предложила она. — У нас все так скоро случилось, что даже не успели оповестить
родных. Уж вы извините. Ведь и ваша свадьба тоже скороспелкой вышла. Это прежде тянули по полугоду, да и Симон Михеич очень уж торопил.
Любовь Андреевна(нежно). Иди, иди…
Родные мои… (Обнимая Аню и Варю). Если бы вы обе знали, как я вас люблю.
Садитесь рядом, вот так.
Вообще я недоволен переходом в Западную Сибирь, не имел права отказать
родным в желании
поселить меня поближе, но под Иркутском мне было бы лучше. Город наш в совершенной глуши и имеет какой-то свой отпечаток безжизненности. Я всякий день брожу по пустым улицам, где иногда не встретишь человеческого лица. Женский пол здесь обижен природой, все необыкновенно уродливы.
Священник сказал, между прочим, что староста — человек подвластный, исполняет, что ему прикажут, и прибавил с улыбкой, что «един бог без греха и что жаль только, что у Мироныча много
родни на
селе и он до нее ласков».
— Вот видишь, Елена, вот видишь, какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и
садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю, как мне велит мое сердце. Ты теперь одна, без
родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как
родного; вот не знаю, как Наденька; да она еще ребенок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет? и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не
садилась, все думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит иногда: «Что это, maman, кого вы ждете? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже…»
В полуверсте чернел поселок, над которым уже носился дым от затапливаемых печей, но я знал, что Аверьяныч не имел на
селе родных, у которых мог бы приютиться.
Парамонов тоже был уроженцем этого
села, и хотя давно перенес свою торговую деятельность в Петербург, но от времени до времени посещал
родное место и числился главным ревнителем тамошнего"корабля".
Спиря, Спиря, Спиридон, —
Спиря, братик мой
родной;
Сама
сяду в саночки,
Спирю — на запяточки…
«Много, — говорю, — вашею милостью взыскан», — и сам опять
сел чулок вязать. Я еще тогда хорошо глазами видел и даже в гвардию нитяные чулки на господина моего Алексея Никитича вязал. Вяжу, сударь, чулок-то, да и заплакал. Бог знает чего заплакал, так, знаете, вспомнилось что-то про
родных, пред днем ангела, и заплакал.
— Хорошо, хорошо! — отвечала Власьевна. — Скажи ему, чтоб он подождал. Анастасья Тимофеевна, — продолжала она, — знаешь ли что, матушка? у нас на
селе теперь есть прохожий, про которого и невесть что рассказывают. Уж Кудимыч ли наш не мудрен, да и тот перед ним язычок прикусил. Позволь ему, сударыня, словечка два с тобою перемолвить… Да полно же,
родная, головкою мотать! Прикажи ему войти.
На смену входили другие.
Но вот уж толпа разбрелась,
Поужинать
сели родные —
Капуста да с хлебушком квас.
Долинский давно не чувствовал себя так хорошо: словно он к самым добрым, к самым теплым
родным приехал. Подали свечи и самовар; Дорушка
села за чай, а Анна Михайловна повела Долинского показать ему свою квартиру.
Поднявшись с ночлега по обыкновению на заре, мы имели возможность не заехать в
село Неклюдово, где жили
родные нам по бабушке, Кальминские и Луневские, а также и в Бахметевку, где недавно поселился новый помещик Осоргин с молодою женою: и мы и они еще спали во время нашего проезда.
Солнце
садится за лесом, луга закрываются на ночь фатой из тумана; зеленые сосны чернеют, а там где-нибудь замелькают кресты, и встает за горой городочек, покрытый соломой, — вот ты и вся здесь,
родная картинка, а тепло на душе каждый раз, когда про тебя вспомянется.
Ее старались удалять от всего, что могло, по соображению
родных, сильно влиять на ее душу: отнимали у нее книги, она безропотно отдавала их и,
садясь, молчала по целым дням, лишь машинально исполняя, что ей скажут, но по-прежнему часто невпопад отвечала на то, о чем ее спросят.
«Нет, это поистине светлый луч во тьме!» — подумал я и
сел писать за стол. Чувство у меня при этом было настолько приятное, будто не посторонний мельник, а
родной брат приехал ко мне погостить в больницу.
Скажу только, что, наконец, гости, которые после такого обеда, естественно, должны были чувствовать себя друг другу
родными и братьями, встали из-за стола; как потом старички и люди солидные, после недолгого времени, употребленного на дружеский разговор и даже на кое-какие, разумеется, весьма приличные и любезные откровенности, чинно прошли в другую комнату и, не теряя золотого времени, разделившись на партии, с чувством собственного достоинства
сели за столы, обтянутые зеленым сукном; как дамы, усевшись в гостиной, стали вдруг все необыкновенно любезны и начали разговаривать о разных материях; как, наконец, сам высокоуважаемый хозяин дома, лишившийся употребления ног на службе верою и правдою и награжденный за это всем, чем выше упомянуто было, стал расхаживать на костылях между гостями своими, поддерживаемый Владимиром Семеновичем и Кларой Олсуфьевной, и как, вдруг сделавшись тоже необыкновенно любезным, решился импровизировать маленький скромный бал, несмотря на издержки; как для сей цели командирован был один расторопный юноша (тот самый, который за обедом более похож был на статского советника, чем на юношу) за музыкантами; как потом прибыли музыканты в числе целых одиннадцати штук и как, наконец, ровно в половине девятого раздались призывные звуки французской кадрили и прочих различных танцев…
Он считал все это вздором и благополучно приехал в свои
родные Прилуки, вступил в должность, которую ему его петербургские друзья устроили по акцизному ведомству, и
сел было здесь спокойным обывателем, как вдруг был арестован и увезен в Петербург.
Дорогою в Орле отец повез меня вечером представить зимовавшему там с женою соседу своему по Клейменову, барону Ник. Петр. Сакену,
родному племяннику Елизаветградского корпусного командира, барона Дмитрия Ерофеевича Сакена. Я застал миловидную баронессу Сакен по случаю какого-то траура всю в черном. Она, любезно подавая мне руку, просила
сесть около себя.
Затем этот опальный, всеми позабытый дворянский род до царствования Петра Первого широко жил в своем
родном гнезде — в
селе Плодомасове.
Митя (один). Эка тоска, Господи!.. На улице праздник, у всякого в доме праздник, а ты сиди в четырех стенах!.. Всем-то я чужой, ни
родных, ни знакомых!.. А тут еще… Ах, да ну!
сесть лучше за дело, авось тоска пройдет. (
Садится к конторке и задумывается, потом запевает.)
Да, всё он делал не как люди, ко мне ласков был, словно мать
родная; в
селе меня не очень жаловали: жизнь — тесная, а я — всем чужой, лишний человек. Вдруг чей-нибудь кусок незаконно съем…
Ее певала мать
роднаяНад колыбелию моей,
Ты, слушая, забудешь муки,
И на глаза навеют звуки
Все сновиденья детских дней!»
Селим запел, и ночь кругом внимает,
И песню ей пустыня повторяет...
Таким образом, переходя постепенно от одного к другому, человек отрешается от безусловного пристрастия и приобретает верный взгляд сначала на свое
родное семейство, на свое
село, свой уезд, потом на свою губернию, на другую, третью губернию, на столицу и т. д.
Не имея ни
родных, ни собственного имения, я должна унижаться, чтобы получить прощение мужа. Прощения! мне просить прощения! Боже! ты знаешь дела человеческие, ты читал в моей и в его душе и ты видел, в которой хранился источник всего зла!.. (Задумывается; потом подходит медленно к креслам и
садится.) Аннушка! ходила ли ты в дом к Павлу Григоричу, чтоб разведывать, как я велела? тебя там любят все старые слуги!.. Ну что ты узнала о моем муже, о моем сыне?
Краснов. Не гнать же мне сестру для него! Стало быть, и разговору нет. Я его еще и в глаза не видал, какой он такой; а это по крайней мере
родня. А впрочем, наши недолго засидятся. (Жене.)
Садитесь, наливайте чай! Братец, сестрица, пожалуйте! По чашечке-с!
А вот и
село. Вот запертый шинок, спящие хаты, садочки; вот и высокие тополи, и маленькая вдовина избушка. Сидят на завалинке старая Прися с дочкой и плачут обнявшись… А что ж они плачут? Не оттого ли, что завтра их мельник прогонит из
родной хаты?
— Прошу вас, — сказал Гаврилов, показывая гостю на одну сторону дивана и
садясь сам на другой его конец. — Вы, вероятно, были у кого-нибудь из
родных или знакомых ваших в нашем уезде? — спросил он его мягким и ровным голосом.
Чу! тянут в небе журавли,
И крик их, словно перекличка
Хранящих сон
родной земли
Господних часовых, несется
На темным лесом, над
селом,
Над полем, где табун пасется,
И песня грустная поется
Перед дымящимся костром…
А он поехал в другое
село, там у него приятель завелся, фабричный, — подпоили там его, сосватали, да и женили на
родне этого фабричного.
Все воспоминания, находящиеся в «Детских годах», относятся к деревенской жизни помещиков —
родных Багрова, в Багрове и Чурасове, и к переездам из одного
села в другое.
Например, когда мать Сережи упрашивала его отца сменить старосту Мироныча в
селе, принадлежащем их тетушке, за то, что он обременяет крестьян, и, между прочим, одного больного старика, и когда отец говорил ей, что этого нельзя сделать, потому что Мироныч —
родня Михайлушке, а Михайлушка в большой силе у тетушки, то Сережа никак не мог сообразить этого и задавал себе вопросы: «За что страдает больной старичок, что такое злой Мироныч, какая это сила Михайлушка и бабушка?
В
селе В……е была последняя станция, на которую приехал я в
родные пределы свои на почтовых, и потому велел себя везти на постоялый двор.
— Ох,
родная ты моя, — говорила она Никитишне,
садясь на стул и опуская руки, — моченьки моей не стало, совсем измучилась…
— Нет еще,
родной, не
село в ту пору, выше дерева стояло, — хныкая, ответила ему Никанора.
Государь ты наш,
родной батюшка, —
Мы пришли на твое житье вековечное,
Пробудить тебя ото сна от крепкого.
Мы раскинули тебе скатерти браные,
Мы поставили тебе яства сахарные,
Принесли тебе пива пьяного,
Садись с нами, молви слово сладкое,
Уж мы
сядем супротив тебя,
Мы не можем на тебя наглядетися,
Мы не можем с тобой набаяться.
После кутьи в горницах
родные и почетные гости чай пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что
сели за стол, плачеи стали под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица матери к покойнице с зовом ее на погребальную тризну...
Сберегли по ним пахари памятку,
С потом вывели всем по письму.
Подхватили тут
родные грамотку,
За ветловую
сели тесьму.
Собрался народ, принесли три ковриги хлеба.
Родня стала расставлять столы и покрывать скатертями. Потом принесли скамейки и ушат с водой. И все
сели по местам. Когда приехал священник, кум с кумой стали впереди, а позади стала тетка Акулина с мальчиком. Стали молиться. Потом вынули мальчика, и священник взял его и опустил в воду. Я испугался и закричал: «Дай мальчика сюда!» Но бабушка рассердилась на меня и сказала: «Молчи, а то побью».
Опытные люди отговаривали ее от этого: они представляли ей давно известную опасность, — что тем, кто жизнь прожил в городе, в старых летах возвращаться в
село небезопасно. Про такого человека сейчас прославят, что он богач или она «богатея», и тогда того и гляди, что кто-нибудь из
родных «соскучится дожидаться» и «приспешит смерти»; но старуху предупреждали напрасно — она этого дельного предостережения не послушалась.
— Что, невестушка, пригорюнилась? О чем слезы ронишь,
родная? — ласково, участливо спросил Герасим,
садясь возле нее на лавку.
Нам трактиры надоели,
Много денежек поели —
Пойдем в белую харчевню
Да воспомним про деревню,
Наше ро́дное
село!
— Встань, моя ластушка, встань,
родная моя, — нежным голосом стала говорить ей Манефа. — Сядь-ка рядком, потолкуем хорошенько, — прибавила она, усаживая Фленушку и обняв рукой ее шею… — Так что же? Говорю тебе: дай ответ… Скажу и теперь, что прежде не раз говаривала: «На зазорную жизнь нет моего благословенья, а выйдешь замуж по закону, то хоть я тебя и не увижу, но любовь моя навсегда пребудет с тобой. Воли твоей я не связываю».
—
Садитесь,
родные, закусим покамест, — весело сказал Герасим. — А ты, невестушка, хозяйничай. Иванушка, Гаврилушка, тащите переметку, голубчики, ставьте к столу ее. Вот так. Ну, теперь Богу молитесь.