Неточные совпадения
Тогда казалось ему, что он любил Веру такой любовью, какою никто
другой не любил ее, и сам смело требовал от нее такой же любви и
к себе, какой она не могла дать своему идолу, как бы страстно ни любила его, если этот идол не носил в груди таких же сил, такого же огня и, следовательно, такой же любви, какая была заключена в нем и
рвалась к ней.
— Ах, mon ange, mon ange… Я так соскучилась о вас! Вы себе представить не можете… Давно
рвалась к вам, да все проклятые дела задерживали: о том позаботься, о
другом, о третьем!.. Просто голова кругом… А где мамаша? Молится? Верочка, что же это вы так изменились? Уж не хвораете ли, mon ange?..
Многие из теснившихся
к нему женщин заливались слезами умиления и восторга, вызванного эффектом минуты;
другие рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то причитали. Он благословлял всех, а с иными разговаривал. Кликушу он уже знал, ее привели не издалека, из деревни всего верст за шесть от монастыря, да и прежде ее водили
к нему.
Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного кризиса, или, наконец, то и
другое соединилось вместе, но только на
другой день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели с искаженным лицом, по временам
к чему-то прислушиваясь, и куда-то
порывался бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и говорил о холодном весеннем ветре; Максим хмурил брови и не глядел на сестру.
Пашенька чувствует прилив нежности, которая постепенно переходит в восторг. Она ластится
к бабеньке, целует у ней ручки и глазки, называет царицей и божественной. Марья Петровна сама растрогана; хоть и
порывается она заметить, по поводу Михея Пантелеева, что все-таки следует иногда"этим подлецам"снисходить, но заметка эта утопает в
другом рассуждении, выражающемся словами:"а коли по правде, что их, канальев, и жалеть-то!"Таким образом время проводится незаметно до самого приезда дяденек.
Вот и сегодня. Ровно в 16.10 — я стоял перед сверкающей стеклянной стеной. Надо мной — золотое, солнечное, чистое сияние букв на вывеске Бюро. В глубине сквозь стекла длинная очередь голубоватых юниф. Как лампады в древней церкви, теплятся лица: они пришли, чтобы совершить подвиг, они пришли, чтобы предать на алтарь Единого Государства своих любимых,
друзей — себя. А я — я
рвался к ним, с ними. И не могу: ноги глубоко впаяны в стеклянные плиты — я стоял, смотрел тупо, не в силах двинуться с места…
Доводы Термосесова слишком соблазнительно действовали на любопытство девиц, из них то одна, то
другая начали
порываться сбегать
к отцу в контору и принесть интересное письмо заезжего гостя.
—
Друг мой, я и сам-то
рвался к тебе. Вот только кончу с Видоплясовым, и тогда наговоримся досыта. Много надо тебе рассказать.
Один из подводчиков, шедших далеко впереди,
рванулся с места, побежал в сторону и стал хлестать кнутом по земле. Это был рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати, русый, кудрявый и, по-видимому, очень сильный и здоровый. Судя по движениям его плеч и кнута, по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое.
К нему подбежал
другой подводчик, низенький и коренастый, с черной окладистой бородой, одетый в жилетку и рубаху навыпуск. Этот разразился басистым, кашляющим смехом и закричал...
Осенняя ночь дышала в окно тёплой и душистой сыростью, в чёрном небе трепетали, улетая всё выше и выше, тысячи ярких звёзд, огонь лампы вздрагивал и тоже
рвался вверх. Двое людей, наклонясь
друг к другу, важно и тихо говорили. Всё вокруг было таинственно, жутко и приятно поднимало куда-то
к новому, хорошему.
— Что ж тут такого обидного для Нестора Игнатьича в моем вопросе? Дело ясное, что если люди по собственной воле четыре года кряду
друг с
другом не видятся, так они
друг друга не любят. Любя—нельзя
друг к другу не
рваться.
— Нет, это не он один, а и более высшие сословия. Ты посмотри когда-нибудь по большим праздникам, какая толпа
рвется к подъездам разных начальствующих лиц… Рабство и холопство — это скрывать нечего — составляют главную черту, или, как
другие говорят, главную мудрость русского народа.
Под Королевцем Степан стал жаловаться на голову. Все его сон одолевал. Несколько этапов его везли на подводе, и он все спал крепким, тяжелым сном. Настя все
порывалась к нему подойти, да ее не пускали. «Не расходиться! не расходиться!» — кричал ундер и толкал ее в пару с
другой бродяжной.
Прежде всего мне бросилась в глаза длинная фигура Никиты Зайца, растянутая по траве; руки были скручены назади, на лице виднелись следы свежей крови. Около него сидели два мужика: один с черной окладистой бородой,
другой — лысый; они тоже были связаны по рукам и все
порывались освободиться. Около Никиты, припав головой
к плечу сына, тихо рыдала Зайчиха.
Злохват бежит ко мне, прижав
к груди, целует
И благодетелем и
другом именует,
Клянется, что он всем пожертвовать мне рад,
И клятвами острит коварной злобы яд.
Он
рвется, мучится, отчаяньем мятется,
Пока конца моей он жизни не дождется.
И больного связали. Он лежал, одетый в сумасшедшую рубаху, на своей постели, крепко привязанный широкими полосами холста
к железным перекладинам кровати. Но бешенство движений не уменьшилось, а скорее возросло. В течение многих часов он упорно силился освободиться от своих пут. Наконец однажды, сильно
рванувшись, он разорвал одну из повязок, освободил ноги и, выскользнув из-под
других, начал со связанными руками расхаживать по комнате, выкрикивая дикие, непонятные речи.
Певец чистой, идеальной женской любви, г. Тургенев так глубоко заглядывает в юную, девственную душу, так полно охватывает ее и с таким вдохновенным трепетом, с таким жаром любви рисует ее лучшие мгновения, что нам в его рассказе так и чуется — и колебание девственной груди, и тихий вздох, и увлаженный взгляд, слышится каждое биение взволнованного сердца, и наше собственное сердце млеет и замирает от томного чувства, и благодатные слезы не раз подступают
к глазам, и из груди
рвется что-то такое, — как будто мы свиделись с старым
другом после долгой разлуки или возвращаемся с чужбины
к родимым местам.
Булька бросился прочь; но колодник тянул
к себе и кричал
другому: «Бей!»
Другой замахнулся дубиной, и Булька был бы убит, но он
рванулся, кожа прорвалась на ляжке, и он, поджав хвост, с красной раной на ноге, стремглав влетел в калитку, в дом и забился под мою постель.
Свяжут крест из двух лучин и кругом креста обвяжут еще четыре лучины. На все наклеят бумаги.
К одному концу привяжут мочальный хвост, а
к другому привяжут длинную бечевку, и выйдет змей. Потом возьмут змей, разбегутся на ветер и пустят. Ветер подхватит змей, занесет его высоко в небо. И змей подрагивает, и гудит, и
рвется, и поворачивается, и развевается мочальным хвостом.
Так именно, «куда-то
порываясь и дрожа молодыми, красивыми телами», зовут
к себе
друг друга люди-жеребцы и люди-кобылы в зверином воображении нынешних жизнеописателей. Но для Толстого любовь человека — нечто неизмеримо высшее, чем такая кобылиная любовь. И при напоминающем свете этой высшей любви «прекрасный и свободный зверь» в человеке, как мы это видели на Нехлюдове, принимает у Толстого формы грязного, поганого гада.
И юноша, осенив себя крестным знаменем,
рванулся к обоим уцелевшим орудиям, стоявшим одно близ
другого. Это было как раз вовремя, потому что австрийцы уже с оглушительными криками, со штыками наперевес, ворвались в сербские траншеи. Грянул револьверный выстрел и над самой головою Иоле прожужжала неприятельская пуля…
— Вот, вот это самое!.. Есть страдания, которые унижают, и из них
рвется человек
к другим страданиям,
к тем страданиям, которые…
Но этого я никогда не сделаю, все-таки среда в меня кое-что вложила, и вот в этой среде я буду тосковать о свободной и дикой воле, а если уйду шарлатанить, то будет тяжело, что я не строитель жизни, потому что я страстно
рвусь строить жизнь. Какой выход? Окончательно обкорнать себя, как Лелька, я не могу. Умереть? Жаль ведь, жизнь так интересна! Уйти в
другую среду? Н-и-к-о-г-д-а! Все-таки эта среда — лучшая из лучших. Вот и тяжело мне.