Неточные совпадения
На террасе говорили о славянофилах и Данилевском, о Герцене и Лаврове. Клим Самгин знал этих писателей, их идеи были в одинаковой степени чужды ему. Он находил, что, в сущности, все они
рассматривают личность только как материал
истории, для всех человек является Исааком, обреченным на заклание.
И было забавно видеть, что Варвара относится к влюбленному Маракуеву с небрежностью, все более явной, несмотря на то, что Маракуев усердно пополняет коллекцию портретов знаменитостей, даже вырезал гравюру Марии Стюарт из «
Истории» Маколея,
рассматривая у знакомых своих великолепное английское издание этой книги.
Старики беспокоили. Самгин пошел в кабинет, взял на ощупь книгу, воротился, лег. Оказалось, он ошибся, книга — не Пушкин, а «
История Наполеона». Он стал
рассматривать рисунки Ораса Берне, но перед глазами стояли, ругаясь, два старика.
Западные культурные люди
рассматривают каждую проблему прежде всего в ее отражениях в культуре и
истории, то есть уже во вторичном.
— Итак, — продолжал Саша, вынув из кармана револьвер и
рассматривая его, — завтра с утра каждый должен быть у своего дела — слышали? Имейте в виду, что теперь дела будет у всех больше, — часть наших уедет в Петербург, это раз; во-вторых — именно теперь вы все должны особенно насторожить и глаза и уши. Люди начнут болтать разное по поводу этой
истории, революционеришки станут менее осторожны — понятно?
Уже я
рассматривал себя как часть некой
истории, концы которой запрятаны. Поэтому, не переводя духа, сдавленным голосом, настолько выразительным, что каждый намек достигал цели, я встал и отрапортовал...
Известно всем и каждому, что человек не творит ничего нового, а только переработывает существующее, значит,
история приписывает человеку невозможное, как скоро намеренно уклоняется от своей прямой задачи:
рассмотреть деятельность исторического лица как результат взаимного отношения между ним и тем живым материалом (если можно так выразиться о народе), который подвергался его влиянию.
Ее понесли далее. Та же
история повторилась с одной саксонской статуэткой, которую бабушка долго
рассматривала и потом велела вынесть неизвестно за что. Наконец, пристала к обер-кельнеру: что стоили ковры в спальне и где их ткут? Обер-кельнер обещал справиться.
(44) Г-н Соловьев поместил в «Архиве» г. Калачова статью о русских исторических писателях XVIII века, в которой разбирает некоторых писателей. Не знаем, почему именно тех, а не других. Если он хотел
рассмотреть только замечательнейших, то неужели труды Елагина и Эмина замечательнее «Записок о русской
истории»?
Такова внешняя
история этого издания. Можно уже и из нее видеть, что это было замечательное явление в русской журналистике. Но еще более убедимся в этом, когда поближе
рассмотрим внутреннее его содержание, характер и направление.
Люди, писавшие прежде о Мальтусе и пауперизме, принялись за сочинение библиографических статеек о каких-нибудь журналах прошлого столетия; писатели, поднимавшие прежде важные философские вопросы, смиренно снизошли до изложения каких-нибудь правил грамматики или реторики; люди, отличавшиеся прежде смелостью общих исторических выводов, принялись
рассматривать «значенье кочерги,
историю ухвата».
— Читал я их, — продолжал он, помолчав и по-прежнему
рассматривая книги, — немало читал. Конечно, есть занятные
истории, да ведь, поди, не все и правда… Вот тоже у поселенца одного, из раскольников, купил я раз книжку; называется эта книжка «Ключ к таинствам природы»… Говорил он, в ней будто все сказано как есть…
Имея в руках Блуменбаха, Озерецковского [Озерецковский Николай Яковлевич (1750–1827) — ученый-путешественник, академик; Аксаков имеет, вероятно, в виду его книгу «Начальные основания естественной
истории» (СПБ. 1792).] и Раффа (двое последних тогда были известны мне и другим студентам, охотникам до натуральной
истории), имея в настоящую минуту перед глазами высушенных, нарисованных Кавалеров,
рассмотрев все это с особенным вниманием, я увидел странную ошибку: Махаона мы называли Подалириусом, а Подалириуса — Махаоном.
Но на Станкевича, кроме его незначительности в
истории человечества, взводят еще другое обвинение, которое еще более характеристично для нашего образованного общества и которое мы поэтому намерены
рассмотреть подробнее.
Кардинал X. говорит на всех европейских языках и, из уважения к звездному флагу и миллиардам, наш разговор вел по-английски. Начался разговор с того, что его преосвященство поздравил Меня с приобретением виллы Орсини, во всех подробностях за двести лет рассказал Мне
историю Моего жилища. Это было неожиданно, очень длинно, местами не совсем понятно и заставило Меня, как истинного американского осла, уныло хлопать ушами… но зато Я хорошо
рассмотрел Моего важного и слишком ученого посетителя.
Только ограничив эту свободу до бесконечности, т. е.
рассматривая ее, как бесконечно малую величину, мы убедимся в совершенной недоступности причин, и тогда, вместо отыскания причин,
история поставит своею задачей отыскание законов.
История рассматривает проявления свободы человека в связи с внешним миром во времени и в зависимости от причин, т. е. определяет эту свободу законами разума, и потому
история только на столько есть наука, на сколько эта свобода определена этими законами.
Первый прием
истории сострит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий,
рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого.
И потому для
истории не существует, как для богословия, этики и философии, неразрешимой тайны о соединении свободы и необходимости.
История рассматривает представление о жизни человека, в котором соединение этих двух противоречий уже совершилось.
Наука прàва
рассматривает государство и власть, как древние
рассматривали огонь, как что-то абсолютно существующее. Для
истории же государство и власть суть только явления точно так же, как для физики нашего времени огонь есть не стихия, а явление.