Неточные совпадения
— Э-эх! Посидите, останьтесь, — упрашивал Свидригайлов, — да велите себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну, я не буду болтать вздору,
о себе то есть. Я вам что-нибудь
расскажу. Ну, хотите, я вам
расскажу, как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта — ваша
сестра. Можно
рассказывать? Да и время убьем.
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать
о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий
рассказал им что-нибудь.
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не
рассказывает ничего от души; он говорит
о делах,
о театре,
о новостях, а со мной он говорит, как с
сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним.
Она начала
рассказывать, она все
рассказала, весь этот эпизод, поведанный Митей Алеше, и «земной поклон», и причины, и про отца своего, и появление свое у Мити, и ни словом, ни единым намеком не упомянула
о том, что Митя, чрез
сестру ее, сам предложил «прислать к нему Катерину Ивановну за деньгами».
Две старших
сестры, ни с кем не советуясь, пишут просьбу Николаю,
рассказывают о положении семьи, просят пересмотр дела и возвращение именья.
Я
рассказал о ней братьям и
сестре и заразил их своим увлечением.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я
о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим,
рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка,
сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Не столько под влиянием этих книг, сколько под впечатлением устных рассуждений Красина молоденькая
сестра Мечниковой начала сочувствовать самостоятельности и задачам женщин,
о которых ей
рассказывал Красин.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно
рассказывал моей
сестре, как человек бывалый,
о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Братковский бывал в господском доме и по-прежнему был хорош, но
о генерале Блинове,
о Нине Леонтьевне и своей
сестре, видимо, избегал говорить. Сарматов и Прозоров были в восторге от тех анекдотов, которые Братковский
рассказывал для одних мужчин; Дымцевич в качестве компатриота ходил во флигель к Братковскому запросто и познакомился с обеими обезьянами Нины Леонтьевны. Один Вершинин заметно косился на молодого человека, потому что вообще не выносил соперников по части застольных анекдотов.
Я воспользовался промежутком и
рассказал о моем посещении дома Филиппова, причем резко и сухо выразил мое мнение, что действительно
сестра Лебядкина (которую я не видал) могла быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни, как выражался Липутин, и что очень может быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но вот и всё.
Муза Николаевна, узнав от мужа в тюрьме всю историю, происшедшую между влюбленными,
о чем Лябьеву
рассказывал сам Углаков, заезжавший к нему прощаться, немедля же по возвращении заговорила об этом с
сестрой.
По вечерам на крыльце дома собиралась большая компания: братья К., их
сестры, подростки; курносый гимназист Вячеслав Семашко; иногда приходила барышня Птицына, дочь какого-то важного чиновника. Говорили
о книгах,
о стихах, — это было близко, понятно и мне; я читал больше, чем все они. Но чаще они
рассказывали друг другу
о гимназии, жаловались на учителей; слушая их рассказы, я чувствовал себя свободнее товарищей, очень удивлялся силе их терпения, но все-таки завидовал им — они учатся!
Я обещал
рассказать особо об Михайле Максимовиче Куролесове и его женитьбе на двоюродной
сестре моего дедушки Прасковье Ивановне Багровой. Начало этого события происходило в 1760-х годах, прежде того времени,
о котором я
рассказывал в первом отрывке из «Семейной хроники», а конец — гораздо позже. Исполняю мое обещание.
Он уже начал строить: сделал домик для кроликов и конуру для собаки, придумывал крысоловку, —
сестра ревниво следила за его работами и за столом с гордостью
рассказывала о них матери и отцу, — отец, одобрительно кивая головою, говорил...
— Какая неслыханная дерзость! — воскликнула Дора, когда
сестра, дрожа и давясь слезами,
рассказала ей
о своем свидании.
Нестора Игнатьевича отыскали; наговорили ему много милого
о сестре, которая только с полгода вышла замуж;
рассказали ему свое горе с Викторинушкой, которая так запоздала своим образованием, и просили посоветовать им хорошего наставника.
Его лиловатое, раздутое лицо брезгливо дрожало, нижняя губа отваливалась; за отца было стыдно пред людями.
Сестра Татьяна целые дни шуршала газетами, тоже чем-то испуганная до того, что у неё уши всегда были красные. Мирон птицей летал в губернию, в Москву и Петербург, возвратясь, топал широкими каблуками американских ботинок и злорадно
рассказывал о пьяном, распутном мужике, пиявкой присосавшемся к царю.
— Ты угадала, девушка. От тебя трудно скрыться. И правда, зачем тебе быть скиталицей около стад пастушеских? Да, я один из царской свиты, я главный повар царя. И ты видела меня, когда я ехал в колеснице Аминодавовой в день праздника Пасхи. Но зачем ты стоишь далеко от меня? Подойди ближе,
сестра моя! Сядь вот здесь на камне стены и
расскажи мне что-нибудь
о себе. Скажи мне твое имя?
— Нет, ты совсем, совсем будешь откровенен со мной! ты
расскажешь мне все твои prouesses; tu me feras un recit detaille sur ces dames qui ont fait battre ton jeune coeur… подвиги; ты подробно
расскажешь мне
о женщинах, которые привели в трепет твое молодое сердце… Ну, одним словом, ты забудешь, что я твоя maman, и будешь думать… ну, что бы такое ты мог думать?… ну, положим, что я твоя
сестра!..
— Это еще что, он это еще только начал, — задумчиво говорил Мухоедов, — он тебе еще не успел ничего
рассказать о производительных артелях,
о ремесленных школах, а главное — он не сказал тебе, какую мы мину под «
сестер» подвели… Вот так штуку придумал Гаврило! Андроник понравился тебе? Я его очень люблю, не чета этому прилизанному иезуиту Егору… А как пел Асклипиодот? А?
Я оглянулся, в мою сторону приближался плотинный и уставщик, это и были те «
сестры»,
о которых
рассказывал плутоватый Елизарка своему товарищу; трудно было подобрать более подходящее название для этой оригинальной пары, заменявшей Слава-богу уши и очи. Когда я выходил из завода, в воротах мне попался Яша, который сильно размахивал своей палкой и громко кричал...
Лизавету Васильевну она совершенно не узнала: напрасно Павел старался ей напомнить
о сестре, которая с своей стороны начала было
рассказывать о детях,
о муже: старуха ничего не понимала и только, взглядывая на Павла, улыбалась ему и как бы силилась что-то сказать; а через несколько минут пришла в беспамятство.
Павел только через неделю, и то опять слегка,
рассказал сестре о встрече с своею московскою красавицей; но Лизавета Васильевна догадалась, что брат ее влюблен не на шутку, и очень этому обрадовалась; в голове ее, в силу известного закона, что все
сестры очень любят женить своих братьев, тотчас образовалась мысль
о женитьбе Павла на Кураевой; она сказала ему
о том, и герой мой, хотя видел в этом странность и несбыточность, но не отказывался.
Павел говорил очень неохотно, так что Лизавета Васильевна несколько раз принуждена была отвечать за него. Часу в восьмом приехал Масуров с клубного обеда и был немного пьян. Он тотчас же бросился обнимать жену и начал
рассказывать, как он славно кутнул с Бахтиаровым. Павел взялся за шляпу и, несмотря на просьбу
сестры, ушел. Феоктиста Саввишна тоже вскоре отправилась и, еще раз переспросив
о состоянии, чине и летах Павла, обещалась уведомить Лизавету Васильевну очень скоро.
В думах
о ней его застала
сестра. Она явилась шумной и оживлённой, — такой он ещё не видал её. Приказав Маше подогреть самовар, она уселась против брата и начала ему
рассказывать о Бенковских.
Где бы вы его ни встретили, он всюду
рассказывает анекдоты
о знаменитой актрисе, описывает ее парижский отель, сообщает вам имена ее поклонников, декламирует стихи Расина [Жан Батист Расин (1639–1699) французский драматург.] и болтает
о Феликсе и
о брильянтах
сестры его [Возможно, речь
о немецком композиторе Феликсе Мендельсоне (1809–1847) и произведениях пианистки и композитора Фанни Гензель (1805–1847), его
сестры.].
Англичанка показывала
сестре моей, как надо делать «куадратный шнурок» на рогульке, и в то же время
рассказывала всем нам по-французски «
о несчастном Иуде из Кериота».
И со свойственной молодым людям откровенностью он тотчас же
рассказал своим новым знакомым
о том, что мать его давно умерла, что отец с тремя
сестрами и теткой живут в деревне, откуда он только что вернулся, проведя чудных два месяца.
Висленев
рассказывал сестре, Форовой и Глафире
о странном сне, который ему привиделся прошлою ночью.
Когда мне
рассказали все, я подошел и поцеловал его руку, бледную, вялую руку, которая никогда уже больше не поднимется для удара, — и никого это особенно не удивило. Только молоденькая
сестра его улыбнулась мне глазами и потом так ухаживала за мной, как будто я был ее жених и она любила меня больше всех на свете. Так ухаживала, что я чуть не
рассказал ей
о своих темных и пустых комнатах, в которых я хуже, чем один, — подлое сердце, никогда не теряющее надежды… И устроила так, что мы остались вдвоем.
Миша под секретом
рассказал это Володе, Володя без всякого секрета — старшим братьям, а те с хохотом побежали к Варваре Владимировне и девочкам и сообщили
о моих видах на Машу. И вдруг —
о радость! — оказалось: после чая Маша сказала
сестре Оле, что, когда будет большая, непременно выйдет замуж за меня.
— Жаль, ты не можешь увидеть живых картин, моя бедная, слепенькая сестричка, — успел шепнуть на ухо
сестре Бобка, — но я
расскажу тебе
о них вечером, когда ты будешь лежать в постельке, как, бывало, помнишь,
рассказывал тебе все, что видел особенно интересного за день.
Как моряк, Подсохин любил
рассказывать о корабельных снастях и эволюциях тем, которые этого не понимали. Побывал он некогда в Лондоне, и потому, когда ему случалось играть в бостон, при объявлении пришедшей игры, иначе не произносил ее, как английским выговором: бостон. Если ж другие, не бывшие в Лондоне, подражали ему в интонации и в произношении этого слова, то взгляд и улыбка его были отчасти такие, какими он награждал
сестру свою за простодушные замечания ее при слушании его сочинений.
Завязывается оживленный разговор. Даша
рассказывает о своем милом Крошине,
о полях,
о речке под горушкой,
о тенистом саде с целыми зарослями крыжовника и смородины, об отце, матери,
сестре, братьях и старом Устине.