Неточные совпадения
Анекдот Степана Аркадьича был тоже очень забавен. Левин
рассказал свой анекдот, который тоже понравился. Потом зашла речь
о лошадях,
о бегах нынешнего дня и
о том, как лихо Атласный Вронского выиграл первый приз. Левин не заметил, как прошел обед.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями
о политике,
о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих
лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались,
рассказал ему деревенские новости,
о приходе рядчика и
о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Трифонов часа два возил Самгиных по раскаленным улицам в шикарнейшей коляске, запряженной парою очень тяжелых, ленивых
лошадей, обильно потел розовым потом и, часто вытирая голое лицо кастрата надушенным платком,
рассказывал о достопримечательностях Астрахани тоже клетчатыми, как его костюм, серенькими и белыми словами; звучали они одинаково живо.
А между этих дел он сидит, болтает с детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем на свете, — и
о том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже
рассказал, и
о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие любят белых кошек: половина компании находит, что это безвкусие, — белые слоны, кошки,
лошади — все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они не имеют такого отличного здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает белых кошек.
— Да я ж почем знаю? — отвечал сердито инвалид и пошел было на печь; но Петр Михайлыч, так как уж было часов шесть, воротил его и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же
лошадь, хотел было тут же к слову побранить старого грубияна за непослушание Калиновичу,
о котором тот
рассказал; но Терка и слушать не хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми и ушел.
Говоря
о колдовстве, она понижала голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки и полная, налитая жиром шея бледнели, глаза почти закрывались, в словах шелестело что-то безнадёжное и покорное. Она
рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след и наговорами на нём сушат кровь человека, как пускают по ветру килы [Кила — грыжа — Ред.] и лихорадки на людей, загоняют под копыта
лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью в стойло приходит мертвец, хозяин гроба, и мучает
лошадь, ломая ей ноги.
Замолчал, опустив голову. А Кожемякин думал: отчего это люди чаще вспоминают и
рассказывают о том, как их любили коты, птицы, собаки,
лошади, а про людскую любовь молчат? Или стесняются говорить?
Летом, в жаркий день, Пушкарь
рассказал Матвею
о том, как горела венгерская деревня, метались по улице охваченные ужасом люди, овцы, мычали коровы в хлевах, задыхаясь ядовитым дымом горящей соломы, скакали
лошади, вырвавшись из стойл, выли собаки и кудахтали куры, а на русских солдат, лежавших в кустах за деревней, бежал во тьме пылающий огнём человек.
Когда на почтовых станциях подавали к чаю дурно вымытые стаканы или долго запрягали
лошадей, то Михаил Аверьяныч багровел, трясся всем телом и кричал: «Замолчать! не рассуждать!» А сидя в тарантасе, он, не переставая ни на минуту,
рассказывал о своих поездках по Кавказу и Царству Польскому.
Островский, на мое счастье, был в периоде своего загула, когда ему требовались слушатели, которым он читал стихи, монологи,
рассказывал о своих успехах. Днем такие слушатели находились. Он угощал их в отдельных комнатках трактиров, но, когда наступала ночь, нанимал извозчика по часам,
лошадь ставилась на театральном дворе под навесом, а владелец ее зарабатывал по сорок копеек в час, сидя до рассвета в комнатке Василия Трофимовича за водкой и закуской, причем сам хозяин закусывал только изюмом или клюквой.
Мамаев (не замечая Городулина). Позвольте, тут я вижу несколько слов
о Городулине. «Городулин в каком-то глупом споре
о рысистых
лошадях одним господином назван либералом; он так этому названию обрадовался, что три дня по Москве ездил и всем
рассказывал, что он либерал. Так теперь и числится». А ведь похоже!
Я нагло обвел их всех осоловелыми глазами. Но они точно уж меня позабыли совсем. У них было шумно, крикливо, весело. Говорил все Зверков. Я начал прислушиваться. Зверков
рассказывал о какой-то пышной даме, которую он довел-таки, наконец, до признанья (разумеется, лгал, как
лошадь), и что в этом деле особенно помогал ему его интимный друг, какой-то князек, гусар Коля, у которого три тысячи душ.
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, — словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков,
рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не
о чем говорить, пересказывая вечный анекдот
о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у
лошади Фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, — Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.
Он расспросил его подробно
о его семействе и сам
о своем тоже
рассказал довольно подробно; переговорили и об охоте, и
о лошадях, и
о каком-то общем знакомом Вондюшине, который, по мнению обоих собеседников, был прекрасный человек для общества, но очень дурной для себя.
Знаете, он не говорит
о себе сам, но тётя Лучицкая, — она ведь одного полка с ним, —
рассказывала, что под Горным Дубняком у его
лошади разбили пулей ноздрю и она понесла его прямо на турок.
Нельзя же было, в самом деле,
рассказывая хоть бы, например,
о затруднениях мужика, у которого последняя
лошадь пала, возвыситься до того пафоса, до какого доходили наши поэты, описывая ужин и фейерверк, данный знатным боярином.
«А ты, Нефед, покажь-ка соху, да и борону, выведи лошадь-то», — словом, поучал их, как неразумных детей, и мужички
рассказывали долго после его смерти «
о порядках старого барина», прибавляя: «Точно, бывало, спуску не дает, ну, а только умница был, все знал наше крестьянское дело досконально и правого не тронет, то есть учитель был».
У него был ангельский характер. Его все любили в цирке:
лошади, артисты, конюхи, ламповщики и все цирковые животные. Он был всегда верным товарищем, добрым помощником, и как часто заступался он за маленьких людей перед папашей Суром, который, надо сказать, был старик скуповатый и прижимистый. Все это я так подробно
рассказываю потому, что дальше
расскажу о том, как я однажды решил зарезать Альберта перочинным ножом…
Так приели весь рогатый скот, и ко сретенью (2 февраля) во всем селе,
о котором
рассказываю, осталась только одна корова у старосты да две у дворовых; но
лошадей еще оставалось на сорок дворов штук восемь, и то не у крестьян, а у однодворцев, которые жили в одном порядке с крепостными.
Меж тем гроза миновалась, перестал и дождик. Рассеянные тучки быстро неслись по́ небу, лишь изредка застилая полный месяц. Скоро и тучки сбежали с неба, стало совсем светло… Дарья Сергевна велела Василью Фадееву
лошадей запрягать. Как ни уговаривала ее Аграфена Ивановна остаться до утра, как ни упрашивали ее
о том и Аннушка с Даренушкой, она не осталась. Хотелось ей скорей домой воротиться и обо всем, что узнала,
рассказать Марку Данилычу.
Когда Илька
рассказала о том, как упал под ноги
лошади ее отец, как он потом обливался кровью, барон взглянул на Цвибуша…
Ковры на поляне расстелют, господа обедать на них усядутся, князь Алексей Юрьич в середке. Сначала
о поле речь ведут, каждый собакой своей похваляется, об
лошадях спорят, про прежние случаи
рассказывают. Один хорошо сморозит, другой лучше того, а как князь начнет, так всех за пояс заткнет… Иначе и быть нельзя; испокон веку заведено, что самый праведный человек на охоте что ни скажет, то соврет.
С другой стороны, добрый, но не менее лукавый Фриц, привозя ему известия из замка и прикрепляя каждый день новое кольцо в цепи его надежды, сделался необходимым его собеседником и утешителем; пользуясь нередкими посещениями своими, узнавал
о числе и состоянии шведских войск, расположенных по разным окружным деревням и замкам; познакомившись со многими офицерами, забавлял их своими проказами,
рассказывал им были и небылицы, лечил
лошадей и между тем делал свое дело.
24-го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя
лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение.
Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера
о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24-го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.