Неточные совпадения
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась поговорить
о чем-то с братом. «
О разводе,
о Вронском,
о том, что он делает в клубе, обо мне?» думал Левин. И его так волновал вопрос
о том, что она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что
рассказывал ему Воркуев
о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для
детей.
Любили и за то, что Дмитрий умел, как-то неожиданно и на зависть Клима, овладевать вниманием
детей,
рассказывая им
о гнездах птиц,
о норах,
о логовищах зверей,
о жизни пчел и ос.
— Вы слышали? Вы знаете? — И сообщали
о забастовках,
о погроме помещичьих усадьб, столкновениях с полицией. Варвара
рассказала Самгину, что кружок дам организует помощь
детям забастовщиков, вдовам и сиротам убитых.
Об этой фантазии гордой и стыдливой Анны Андреевны увидать этого
ребенка и
о встрече там с Лизой я, может быть, потом
расскажу, если будет место; но все же я никак не ожидал, чтоб Анна Андреевна когда-нибудь пригласила Лизу к себе.
В иную минуту казалось, что я
ребенок, что няня
рассказала мне чудную сказку
о неслыханных людях, а я заснул у ней на руках и вижу все это во сне.
Он долго потом
рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем
о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего,
о каком таком
ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то в доме маленький сын.
И он принялся мне
рассказывать о том, что это душа умершего
ребенка. Она некоторое время скитается по земле в виде летяги и только впоследствии попадает в загробный мир, находящийся в той стороне, где закатывается солнце.
А между этих дел он сидит, болтает с
детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем на свете, — и
о том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже
рассказал, и
о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие любят белых кошек: половина компании находит, что это безвкусие, — белые слоны, кошки, лошади — все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они не имеют такого отличного здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает белых кошек.
— Милое
дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас,
расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях
рассказала ей
о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом
о предложении кататься.
Он целый вечер не сводил с нее глаз, и ей ни разу не подумалось в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того, как я
рассказываю вам
о ней, у ней будет много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее
дети, и она будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
И княгиня оставляла ее в покое, нисколько не заботясь, в сущности,
о грусти
ребенка и не делая ничего для его развлечения. Приходили праздники, другим
детям дарили игрушки, другие
дети рассказывали о гуляньях, об обновах. Сироте ничего не дарили. Княгиня думала, что довольно делает для нее, давая ей кров; благо есть башмаки, на что еще куклы!
Борьба насмерть шла внутри ее, и тут, как прежде, как после, я удивлялся. Она ни разу не сказала слова, которое могло бы обидеть Катерину, по которому она могла бы догадаться, что Natalie знала
о бывшем, — упрек был для меня. Мирно и тихо оставила она наш дом. Natalie ее отпустила с такою кротостью, что простая женщина, рыдая, на коленях перед ней сама
рассказала ей, что было, и все же наивное
дитя народа просила прощенья.
— Десятки лет мы смотрели эти ужасы, —
рассказывал старик Молодцов. — Слушали под звон кандалов песни
о несчастной доле, песни
о подаянии. А тут
дети плачут в колымагах, матери в арестантских халатах заливаются, утешая их, и публика кругом плачет, передавая несчастным булки, калачи… Кто что может…
Именно с такими мыслями возвращался в Заполье Галактион и последнюю станцию особенно торопился. Ему хотелось поскорее увидеть жену и
детей. Да, он соскучился
о них. На
детей в последнее время он обращал совсем мало внимания, и ему делалось совестно. И жены совестно. Подъезжая к городу, Галактион решил, что все
расскажет жене, все до последней мелочи, вымолит прощение и заживет по-новому.
Несколько дней я не ходил в школу, а за это время вотчим, должно быть,
рассказал о подвиге моем сослуживцам, те — своим
детям, один из них принес эту историю в школу, и, когда я пришел учиться, меня встретили новой кличкой — вор. Коротко и ясно, но — неправильно: ведь я не скрыл, что рубль взят мною. Попытался объяснить это — мне не поверили, тогда я ушел домой и сказал матери, что в школу не пойду больше.
Теперь я снова жил с бабушкой, как на пароходе, и каждый вечер перед сном она
рассказывала мне сказки или свою жизнь, тоже подобную сказке. А про деловую жизнь семьи, —
о выделе
детей,
о покупке дедом нового дома для себя, — она говорила посмеиваясь, отчужденно, как-то издали, точно соседка, а не вторая в доме по старшинству.
Она скромно
рассказывала о Париже,
о своих путешествиях,
о Бадене; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя в неуместной веселости; выпросила позволение привести Аду; снявши перчатки, показывала своими гладкими, вымытыми мылом à la guimauve [Алфейным (фр.).] руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria’s Essence, [Духи королевы Виктории (фр.).] и обрадовалась, как
дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась принять ее в подарок; всплакнула при воспоминании
о том, какое чувство она испытала, когда в первый раз услыхала русские колокола: «Так глубоко поразили они меня в самое сердце», — промолвила она.
Последние известия из Иркутска у меня от 3 мая: М. Н. мне пишет обо всем, [М. Н. — Волконская; сохранились интересные письма ее (22) к Пущину за 1839–1841, 1843 и 1847 гг. (РО, ф. 243); в письмах — много для характеристики взаимоотношений Волконской и Пущина.]
рассказывает о посещении в Оёк, в именины Лизы была у них с
детьми и хвалит новый дом Трубецких, который на этот раз, как видно из ее описания, не соображен по теории Ноева ковчега. Все там здоровы и проводят время часто вместе.
Так, например, я
рассказывал, что у меня в доме был пожар, что я выпрыгнул с двумя
детьми из окошка (то есть с двумя куклами, которых держал в руках); или что на меня напали разбойники и я всех их победил; наконец, что в багровском саду есть пещера, в которой живет Змей Горыныч
о семи головах, и что я намерен их отрубить.
Нянька Агафья не замедлила мне все объяснить, хотя добрый Евсеич пенял, зачем она
рассказывает дитяти то,
о чем ему и знать не надо.
Рассказывал он
о простых вещах —
о семейной жизни,
о детях,
о торговле,
о полиции,
о ценах на хлеб и мясо — обо всем, чем люди живут изо дня в день.
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты — такие до смешного коротенькие, куцые — бегут, а мне нужно столько
рассказать ей — все, всего себя:
о письме
О, и об ужасном вечере, когда я дал ей
ребенка; и почему-то
о своих детских годах —
о математике Пляпе,
о и как я в первый раз был на празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня на юнифе — в такой день — оказалось чернильное пятно.
Она одна относилась к
ребенку по-человечески, и к ней одной он питал нечто вроде привязанности. Она
рассказывала ему про деревню, про бывших помещиков, как им привольно жилось, какая была сладкая еда. От нее он получил смутное представление
о поле,
о лесе,
о крестьянской избе.
Мне казалось, что за лето я прожил страшно много, постарел и поумнел, а у хозяев в это время скука стала гуще. Все так же часто они хворают, расстраивая себе желудки обильной едой, так же подробно
рассказывают друг другу
о ходе болезней, старуха так же страшно и злобно молится богу. Молодая хозяйка после родов похудела, умалилась в пространстве, но двигается столь же важно и медленно, как беременная. Когда она шьет
детям белье, то тихонько поет всегда одну песню...
Тут был и вчерашний генерал с щетинистыми усами, в полной форме и орденах, приехавший откланяться; тут был и полковой командир, которому угрожали судом за злоупотребления по продовольствованию полка; тут был армянин-богач, покровительствуемый доктором Андреевским, который держал на откупе водку и теперь хлопотал
о возобновлении контракта; тут была, вся в черном, вдова убитого офицера, приехавшая просить
о пенсии или
о помещении
детей на казенный счет; тут был разорившийся грузинский князь в великолепном грузинском костюме, выхлопатывавший себе упраздненное церковное поместье; тут был пристав с большим свертком, в котором был проект
о новом способе покорения Кавказа; тут был один хан, явившийся только затем, чтобы
рассказать дома, что он был у князя.
Почти всегда после урока грамоты постоялка что-нибудь читала
детям или
рассказывала, поражая его разнообразием знаний, а иногда заставляла
детей рассказывать о том, как они прожили день.
— Намерение моё очень простое: всякий, кто видит, что жизнь плоха, обязан
рассказать это и другим, а всё надо начинать с
детей, оттого я и хочу быть учителем, а вас прошу
о помощи, я же готов, мне только сдать экзамен и на первое время несколько рублей надо…
Хворал он долго, и всё время за ним ухаживала Марья Ревякина, посменно с Лукерьей, вдовой, дочерью Кулугурова. Муж её, бондарь, умер, опившись на свадьбе у Толоконниковых, а ей село бельмо на глаз, и, потеряв надежду выйти замуж вторично, она ходила по домам, присматривая за больными и
детьми, помогая по хозяйству, — в городе её звали Луша-домовница. Была она женщина толстая, добрая, черноволосая и очень любила выпить, а выпив — весело смеялась и
рассказывала всегда об одном:
о людской скупости.
Рассказала она ему
о себе: сирота она, дочь офицера, воспитывалась у дяди, полковника, вышла замуж за учителя гимназии, муж стал учить
детей не по казённым книжкам, а по совести, она же, как умела, помогала мужу в этом, сделали у них однажды обыск, нашли запрещённые книги и сослали обоих в Сибирь — вот и всё.
С негодованием
рассказал он мне про Фому Фомича и тут же сообщил мне одно обстоятельство,
о котором я до сих пор еще не имел никакого понятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали и положили женить дядю на одной престранной девице, перезрелой и почти совсем полоумной, с какой-то необыкновенной биографией и чуть ли не с полумиллионом приданого; что генеральша уже успела уверить эту девицу, что они между собою родня, и вследствие того переманить к себе в дом; что дядя, конечно, в отчаянии, но, кажется, кончится тем, что непременно женится на полумиллионе приданого; что, наконец, обе умные головы, генеральша и Фома Фомич, воздвигли страшное гонение на бедную, беззащитную гувернантку
детей дяди, всеми силами выживают ее из дома, вероятно, боясь, чтоб полковник в нее не влюбился, а может, и оттого, что он уже и успел в нее влюбиться.
Далее, после нескольких пустых подробностей, та же повествовательница
рассказывала, что «муж ее еще в детстве слыхал
о российском городе Астрахани; что с казаками, ее пленившими, при ней соединилось много татар Золотой орды и русских, что они убивали
детей своих и пр.».
Он
рассказал о своей болезни,
о потере места,
о смерти
ребенка, обо всех своих несчастьях, вплоть до нынешнего дня.
Часа через полтора я вернулся в училище, и дежурный по распоряжению Юнакова приказал мне никому не
рассказывать о найденном
ребенке, но на другой день все училище знало об этом и хохотало до упаду.
Вечерами он
рассказывал племяннику
о том, как Аллилуиева жена спасла Христа от врагов, бросив в горящую печь своего
ребёнка, а Христа взяв на руки вместо него.
Я сам не знаю, как сел и шапку на стол положил. Расспрашивает
о семье,
о детях,
о делах. Отвечаю, что все хорошо, а у самого, чувствую, слезы текут… В конце концов я все ему
рассказал и
о векселе и сцену — с Кашиным.
Бабушка после этого только скорее заспешила разделом,
о котором нечего много
рассказать: он был сделан с тем же благородством, как и выдел княжны Анастасии: моему отцу достались Ретяжи, в которых он уже и жил до раздела, дяде Якову Конубрь, а бабушка оставалась в Протозанове, от которого она хотя и отказывалась, предоставя
детям по жребию делить деревни, в которых были господские дома, но и дядя и отец слышать об этом не хотели и просили мать почтить их позволением оставить в ее владении Протозаново, к которому она привыкла.
Это случилось вскоре после их поездки к Кипренскому, именно в одну из тех пауз,
о которых я
рассказывала. Неудачнее подобного момента, казалось, нельзя было и выбрать: когда княгиня, совсем забывая себя, вся была в
детях и напряженно сосредоточивалась, прозирая в их будущее, граф в самых почтительных выражениях представил ей свою декларацию.
Он таким образом расположил в голове план своих действий:
о беременности Елены он намерен был
рассказать княгине, так как она этим очень интересовалась;
о деньгах же на
ребенка опять намекнуть Анне Юрьевне, которая раз и исполнила это дело отличнейшим образом.
Рассказывал Серафим
о разбойниках и ведьмах,
о мужицких бунтах,
о роковой любви,
о том, как ночами к неутешным вдовам летают огненные змеи, и обо всём он говорил так занятно, что даже неуёмная дочь его слушала эти сказки молча, с задумчивой жадностью
ребёнка.
«Прости меня, Поль, — писала она, — что я уехала, не сказав тебе, оставила тебя в такое время. Я не могла поступить иначе: этого требуют от меня мой долг и мои бедные
дети.
О самой себе я
расскажу тебе после, когда буду сама в состоянии говорить об этом, а теперь женись без меня; молись, чтобы тебе бог дал счастия,
о чем молюсь и я; но ты, ты должен быть счастлив с своею женою. Прощай».
Посещавшие Нью-Лэнэрк с удивлением
рассказывают о том порядке, благородстве и единодушии, какие господствовали между
детьми, находившимися в училище Овэна.
Софья. Неправда! Я не к сердцу твоему обращаюсь — бесполезно кричать в пустоту, — я говорю тебе: или ты сознаешься в своей ошибке, или я
расскажу о тебе Пётру и Вере… Ради
детей, Иван!
«А ты, Нефед, покажь-ка соху, да и борону, выведи лошадь-то», — словом, поучал их, как неразумных
детей, и мужички
рассказывали долго после его смерти «
о порядках старого барина», прибавляя: «Точно, бывало, спуску не дает, ну, а только умница был, все знал наше крестьянское дело досконально и правого не тронет, то есть учитель был».
Дашутка была на Сахалине, но ее отдали какому-то поселенцу в сожительницы, в дальнее селение; слухов
о ней не было никаких, и раз только один поселенец, попавший в Воеводскую тюрьму,
рассказывал Якову, будто Дашутка имела уже троих
детей.
— Как! — вскричал он с гневом. — Вместо того, чтобы раскаяться в дурном поведении вашем, вы меня еще вздумали дурачить,
рассказывая сказку
о черной курице?.. Этого слишком уж много. Нет,
дети, вы видите сами, что его нельзя не наказать!
А когда возвращался Пустовалов, она
рассказывала ему вполголоса про ветеринара и его несчастную семейную жизнь, и оба вздыхали и покачивали головами, и говорили
о мальчике, который, вероятно, скучает по отце, потом, по какому-то странному течению мыслей, оба становились перед образами, клали земные поклоны и молились, чтобы бог послал им
детей.
Дети же у бабы были погудочки — все мал мала меньше: старшей девочке исполнилось только пять лет, а остальные все меньше, и самый младший мальчишка был у нее у грудей. Этот уж едва жил — так он извелся, тянувши напрасно иссохшую материну грудь, в которой от голода совсем и молока не было. Очевидно, что грудной
ребенок неминуемо должен был скоро умереть голодною смертью, и вот на него-то мать и возымела ужасное намерение,
о котором я передам так, как
о нем
рассказывали в самом народе.
Среди орочей было несколько стариков. Поджав под себя ноги, они сидели на корье и слушали с большим вниманием. Потом я, в свою очередь, стал расспрашивать их
о том, как жили они раньше, когда были еще
детьми. Старики оживились, начали вспоминать свою молодость — время, давно прошедшее, почти забытое, былое… Вот что они
рассказывали.
Я с одушевлением стал
рассказывать о вторжении диких германских варваров в Италию,
о боях с ними Мария,
о том, как жены варваров, чтобы не достаться в руки победителям, убивали своих
детей и закалывались сами. Учитель, задавший мне свой вопрос с ироническим недоверием, слушал, пораженный, и весь класс слушал с интересом. Я получил за свою работу пять с крестом, — у нас отметка небывалая.
Басни наши мы ему отвечаем, как говорится, спустя рукава, и тотчас же приступаем к расспросам об образцовой сцене, где он служит, и, главным образом,
о «маэстро». Наш старичок оживляется неожиданно. В «маэстро», в его гений он верует, как в святыню. Он
рассказывает о нем с увлечением взрослого
ребенка.