Неточные совпадения
Хозяйка побранила ее за
раннюю осеннюю прогулку, вредную, по ее словам, для здоровья молодой девушки. Она принесла самовар и за чашкою чая только было принялась за бесконечные
рассказы о дворе, как вдруг придворная карета остановилась у крыльца, и камер-лакей [Камер-лакей — придворный слуга.] вошел с объявлением, что государыня изволит к себе приглашать девицу Миронову.
Я решился писать; но одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало — отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка [
Рассказ о «Тюрьме и ссылке» составляет вторую часть записок. В нем всего меньше речь обо мне, он мне показался именно потому занимательнее для публики. (Прим. А. И. Герцена.)] — эти
ранние несчастия, не оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую жизнь.
В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал блаженное время своей болезни в уездном городке; еще с
раннего утра обыкновенно являлся к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные
рассказы, чтоб только развлечь его; потом, уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы: «После обеда, я думаю, Настя зайдет», — и она действительно приходила; а теперь сотни прелестнейших женщин, может быть, проносятся в красивых экипажах мимо его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на его темные и грязные окна!
Они до сих пор слушали
рассказы Аносова с тем же восторгом, как и в их
раннем детстве. Анна даже невольно совсем по-детски расставила локти на столе и уложила подбородок на составленные пятки ладоней. Была какая-то уютная прелесть в его неторопливом и наивном повествовании. И самые обороты фраз, которыми он передавал свои военные воспоминания, принимали у него невольно странный, неуклюжий, несколько книжный характер. Точно он рассказывал по какому-то милому древнему стереотипу.
Но немало также я слышал от Коли диковинных и таинственных морских
рассказов, слышал в те сладкие, тихие ночные часы
ранней осени, когда наш ялик нежно покачивался среди моря, вдали от невидимых берегов, а мы, вдвоем или втроем, при желтом свете ручного фонаря, не торопясь, попивали молодое розовое местное вино, пахнувшее свежераздавленным виноградом.
Щедрая и загадочная природа, своеобразный быт, пестрая смесь племен и наречий, романтические судьбы, неповторимый колорит героической старины, чарующие напевы и зажигательные пляски, захватывающие состязания бесстрашных джигитов — все это нашло отражение уже в
ранних ее
рассказах. Отдельной книгой вышли собранные Чарской на Кавказе грузинские сказки, старинные предания и поверья.
В самый день Крещенья 1797 года,
ранним утром, к воротам одного из домов Большой Морской улицы, бывшей в то время, к которому относится наш
рассказ, одной из довольно пустынных улиц Петербурга, лихо подкатила почтовая кибитка, запряженная тройкой лошадей, сплошь покрытых инеем. На дворе в этот год стоял трескучий мороз, поистине «крещенский».
Таким он был в
ранней юности, в чем мы успели убедиться из описанного нами романического эпизода с камеристкой его матери, Александрой Яковлевной Гариновой, — таким остался он и придя в сравнительно зрелый возраст, в настоящий момент нашего
рассказа.
Надо заметить, что Яков, хотя и продолжал жить у графа Свянторжецкого, был теперь свободный человек и, конечно, на продолжительность его услуг в качестве расторопного и сметливого камердинера хозяин не мог рассчитывать, хотя Яков, видимо, не собирался уходить с покойного и выгодного места. Мысли графа снова перенеслись на помощь «чародея». Он стал припоминать слышанные им в детстве и в
ранней юности
рассказы о волшебствах, наговорах, приворотных корнях и зельях.
Круглый сирота и уроженец Петербургской губернии, он потерял своих родителей, которых он был единственным сыном, в
раннем детстве, воспитывался в Петербурге у своего троюродного дяди, который умер лет за пять до времени нашего
рассказа, и Евгений Иванович остался совершенно одиноким.