Неточные совпадения
Лука Лукич. Что ж мне,
право, с ним делать? Я уж несколько
раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои
права на том, что и они не
раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не одну, а
разом трех претендентш.
В затеянном разговоре о
правах женщин были щекотливые при дамах вопросы о неравенстве
прав в браке. Песцов во время обеда несколько
раз налетал на эти вопросы, но Сергей Иванович и Степан Аркадьич осторожно отклоняли его.
— Извините меня, доктор, но это
право ни к чему не поведет. Вы у меня по три
раза то же самое спрашиваете.
Деньги за две трети леса были уже прожиты, и, за вычетом десяти процентов, он забрал у купца почти все вперед за последнюю треть. Купец больше не давал денег, тем более что в эту зиму Дарья Александровна, в первый
раз прямо заявив
права на свое состояние, отказалась расписаться на контракте в получении денег за последнюю треть леса. Всё жалование уходило на домашние расходы и на уплату мелких непереводившихся долгов. Денег совсем не было.
— Иной
раз,
право, мне кажется, что будто русский человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь все сделать — и ничего не можешь. Все думаешь — с завтрашнего дни начнешь новую жизнь, с завтрашнего дни примешься за все как следует, с завтрашнего дни сядешь на диету, — ничуть не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается, как сова, сидишь, глядя на всех, —
право и эдак все.
Какое они имели
право говорить и плакать о ней? Некоторые из них, говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали, что детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый
раз назвать madame.
— Как не можно? Как же ты говоришь: не имеем
права? Вот у меня два сына, оба молодые люди. Еще ни
разу ни тот, ни другой не был на войне, а ты говоришь — не имеем
права; а ты говоришь — не нужно идти запорожцам.
—
Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть, снова поступлю служить — на «Фицроя» или «Палермо». Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это так, а жаль,
право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
— Ведь этакой! Я нарочно о вашем деле с вами не заговаривал, хоть меня, разумеется, мучит любопытство. Дело фантастическое. Отложил было до другого
раза, да,
право, вы способны и мертвого раздразнить… Ну, пойдемте, только заранее скажу: я теперь только на минутку домой, чтобы денег захватить; потом запираю квартиру, беру извозчика и на целый вечер на острова. Ну куда же вам за мной?
— Не знаю,
право, как вам сказать. Видеться один
раз я бы очень желал.
Нервный человек-с, рассмешили вы меня очень остротою вашего замечания; иной
раз,
право, затрясусь, как гуммиластик, да этак на полчаса…
— Всего только во втором, если судить по-настоящему! Да хоть бы и в четвертом, хоть бы в пятнадцатом, все это вздор! И если я когда сожалел, что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько
раз мечтал даже о том, что, если б они еще были живы, как бы я их огрел протестом! Нарочно подвел бы так… Это что, какой-нибудь там «отрезанный ломоть», тьфу! Я бы им показал! Я бы их удивил!
Право, жаль, что нет никого!
Он шагал по бесконечному — ому проспекту уже очень долго, почти с полчаса, не
раз обрываясь в темноте на деревянной мостовой, но не переставал чего-то с любопытством разыскивать по
правой стороне проспекта.
— Да всё здешние и всё почти новые,
право, — кроме разве старого дяди, да и тот новый: вчера только в Петербург приехал, по каким-то там делишкам; в пять лет по
разу и видимся.
Он положил топор на пол, подле мертвой, и тотчас же полез ей в карман, стараясь не замараться текущею кровию, — в тот самый
правый карман, из которого она в прошлый
раз вынимала ключи.
Тем временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой его голову, несмотря на то, что он и сам бы мог приподняться, а
правою поднес к его рту ложку супу, несколько
раз предварительно подув на нее, чтоб он не обжегся.
По комнате он уже почти бегал, все быстрей и быстрей передвигая свои жирные ножки, все смотря в землю, засунув
правую руку за спину, а левою беспрерывно помахивая и выделывая разные жесты, каждый
раз удивительно не подходившие к его словам.
Ты, конечно,
прав, говоря, что это не ново и похоже на все, что мы тысячу
раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, — и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, — это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже…
Он поклал все в разные карманы, в пальто и в оставшийся
правый карман панталон, стараясь, чтоб было неприметнее. Кошелек тоже взял заодно с вещами. Затем вышел из комнаты, на этот
раз даже оставив ее совсем настежь.
«Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу, как она есть,
раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого
права действовать, жить и любить!»
Красавицы! слыхал я много
раз:
Вы думаете что? Нет,
право, не про вас;
А что бывает то ж с фортуною у нас;
Иной лишь труд и время губит,
Стараяся настичь её из силы всей;
Другой как кажется, бежит совсем от ней:
Так нет, за тем она сама гоняться любит.
—
Право? Посмотрите-ка на меня, Фенечка (он в первый
раз так называл ее…). Вы знаете — большой грех лгать!
— Ты поступил хорошо, потому что бедным детям надо играть и резвиться, и кто может сделать им какую-нибудь радость, тот напрасно не спешит воспользоваться своею возможностию. И в доказательство, что я
права, опусти еще
раз свою руку в карман попробуй, где твой неразменный рубль?
— Я не умею сказать. Я думаю, что так… как будто я рожаю тебя каждый
раз. Я,
право, не знаю, как это. Но тут есть такие минуты… не физиологические.
Каждый
раз, когда он думал о большевиках, — большевизм олицетворялся пред ним в лице коренастого, спокойного Степана Кутузова. За границей существовал основоположник этого учения, но Самгин все еще продолжал называть учение это фантастической системой фраз, а Владимира Ленина мог представить себе только как интеллигента, книжника, озлобленного лишением
права жить на родине, и скорее голосом, чем реальным человеком.
— Знаешь, — слышал Клим, — я уже давно не верю в бога, но каждый
раз, когда чувствую что-нибудь оскорбительное, вижу злое, — вспоминаю о нем. Странно?
Право, не знаю: что со мной будет?
Самгин подвинулся к решетке сада как
раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую руку в небо и простирая
правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Особенно был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув
правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как
раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а в голосе чувствовал личную и горькую обиду. Но был ясно слышен сухой голос Прейса...
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще
раз услышал не мало такого, что укрепило его в
праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
— Я поражена, Клим, — говорила Варвара. — Третий
раз слушаю, — удивительно ты рассказываешь! И каждый
раз новые люди, новые детали. О, как
прав тот, кто первый сказал, что высочайшая красота — в трагедии!
— Господи, боже мой, ну конечно! Как
раз имеете полное
право. Вот они, шуточки-то. Я ведь намекал на объемное, физическое различие между нами. Но вы же знаете: шутка с правдой не считается…
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не
раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой
право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, — человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не хочу! Может быть, я уже подлец, но — больше не хочу… Ясно?
«Попробуем еще
раз напомнить, что человек имеет
право жить для себя, а не для будущего, как поучают Чеховы и прочие эпигоны литературы, — решил он, переходя в кабинет.
— Нет, маменька,
право, мы
раз… двенадцать прошли.
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни
разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и
права и приносил ей жертвы.
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной
раз согрешишь,
право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
В другой
раз шла мимо меня, почудилось ей, что вином от меня пахнет… такая,
право!
Ольга не знала этой логики покорности слепой судьбе и не понимала женских страстишек и увлечений. Признав
раз в избранном человеке достоинство и
права на себя, она верила в него и потому любила, а переставала верить — переставала и любить, как случилось с Обломовым.
Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе
право вставать поздно, пить три
раза кофе, переменять три
раза платье в день и наблюдать только одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она смотрела за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех, смотрела за бельем, за детьми, за Акулиной и за дворником.
— Вы рассудите, бабушка:
раз в жизни девушки расцветает весна — и эта весна — любовь. И вдруг не дать свободы ей расцвесть, заглушить, отнять свежий воздух, оборвать цветы… За что же и по какому
праву вы хотите заставить, например, Марфеньку быть счастливой по вашей мудрости, а не по ее склонности и влечениям?
— Правда, в неделю
раза два-три: это не часто и не могло бы надоесть: напротив, — если б делалось без намерения, а так само собой. Но это все делается с умыслом: в каждом вашем взгляде и шаге я вижу одно — неотступное желание не давать мне покоя, посягать на каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли… По какому
праву, позвольте вас спросить?
— Ты
прав, мой друг; но надо же высказать
раз навсегда, чтобы уж потом до всего этого не дотрогиваться.
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я,
право, не смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый
раз в моей жизни.
— Я пуще всего рад тому, Лиза, что на этот
раз встречаю тебя смеющуюся, — сказал я. — Верите ли, Анна Андреевна, в последние дни она каждый
раз встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как бы вопросом: «Что, не узнал ли чего? Все ли благополучно?»
Право, с нею что-то в этом роде.
Да и сверх того, им было вовсе не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то
раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное
право.
— Mon cher, не кричи, это все так, и ты, пожалуй,
прав, с твоей точки. Кстати, друг мой, что это случилось с тобой прошлый
раз при Катерине Николаевне? Ты качался… я думал, ты упадешь, и хотел броситься тебя поддержать.
Появившись, она проводила со мною весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и,
право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько
раз, и больно.
Право, иной
раз, вначале, я иногда подумывал, что она все еще считает меня за своего барина и боится, но это было совсем не то.
О таких, как Дергачев, я вырвал у него
раз заметку, «что они ниже всякой критики», но в то же время он странно прибавил, что «оставляет за собою
право не придавать своему мнению никакого значения».