Неточные совпадения
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по
уху. Мне нужно знать, а он учит не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его не поймет, чего ему надо! Долбит, что человек должен
разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
— Кто ж будет хлопотать, если не я? — сказала она. — Вот только положу две заплатки здесь, и
уху станем варить. Какой дрянной мальчишка этот Ваня! На той неделе заново вычинила куртку — опять
разорвал! Что смеешься? — обратилась она к сидевшему у стола Ване, в панталонах и в рубашке об одной помочи. — Вот не починю до утра, и нельзя будет за ворота бежать. Мальчишки, должно быть,
разорвали: дрался — признавайся?
Пошевелился Дружок. Я оглянулся. Он поднял голову, насторожил
ухо, глядит в туннель орешника, с лаем исчезает в кустах и ныряет сквозь загородку в стремнину оврага. Я спешу за ним, иду по густой траве, спотыкаюсь в ямку (в прошлом году осенью свиньи
разрыли полянки в лесу) и чувствую жестокую боль в ступне правой ноги.
— Напрасно! Вы говорите — напрасно! А что, ежели я, бесстыдник, художник Истомин, сейчас после этого «напрасно» объявлю, что всякому, кто посмеет при мне сказать еще хотя одно такое гнусное слово об искусстве, которого он не понимает, то я ему сейчас вот этими самыми руками до
ушей рот
разорву?
Некоторые из них стегали себя многохвостыми плетками из кожи носорога, другие наносили себе короткими ножами в грудь и в плечи длинные кровавые раны, третьи пальцами
разрывали себе рты, надрывали себе
уши и царапали лица ногтями.
Легкое сопротивление туго натянутой нитки и быстрый
разрыв ее на мгновение заставляют Изумруда запрясть
ушами, но он тотчас же забывает об этом, весь поглощенный вниманием к чудесным рукам.
Что может удержать от
разрыва тоненькую пленку, застилающую глаза людей, такую тоненькую, что ее как будто нет совсем? Вдруг — они поймут? Вдруг всею своею грозною массой мужчин, женщин и детей они двинутся вперед, молча, без крика, сотрут солдат, зальют их по
уши своею кровью, вырвут из земли проклятый крест и руками оставшихся в живых высоко над теменем земли поднимут свободного Иисуса! Осанна! Осанна!
Осип. Видел всю эту материю, слышал! Глаза лопались, в
ушах кто-то здоровенным молотком колотил! Всё слышал! Ну как его не убить, ежели хочется в клочки его
разорвать, слопать… (Садится на насыпь задом к школе.) Надо убить…
Схватив в свои руки этот листок, Казимира быстро
разорвала его на мелкие кусочки и, вспыхнув до
ушей, скомкала эти клочки в руке и со словом «подлец» бросила их в глаза Горданову и, никому не поклонясь, пошла назад в двери.
— Так неужели он вор? — вспоминала она, оставшись наедине сама с собой, слышанные ею разговоры. Все говорили! В
ушах точно звон идет! Вся кровь у меня прилила к лицу… Обидно… Унизительно… Эта история с дочерью подрядчика…
Разорвал векселя, а ее не принял. Да ведь не мог же он принять! Не успел, а не украл — старалась она найти оправдание своему кумиру.
Но слов его не слышно. Внезапно, загораясь ослепительным светом, раздирается до самых
ушей неподвижная маска, и хохот, подобный грому, наполняет тихую церковь. Грохочет,
разрывает каменные своды, бросает камни и страшным гулом своим обнимает одинокого человека.