Неточные совпадения
— Нет, это ужасно. Быть
рабом каким-то! — вскрикнул Левин,
вставая и не в силах более удерживать своей досады. Но в ту же секунду почувствовал, что он бьет сам себя.
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и
рабов…
Даже ночью не спится Луке Назарычу: все он слышит грохот телег и конский топот. А
встанет утром и сейчас к окну: может быть, сегодня остановятся. Не все же уедут… Раза два из господского дома забегал к Луке Назарычу верный
раб Аристашка, который тоже мучился переселением.
— «Толкуй больной с подлекарем», — проговорил,
вставая, Канунников. — У меня еще делов и боже мой. Прощайте. Прощай, лукавый
рабе, — отнесся он к Лобачевскому. — Молокососов-то не одобряешь, а сам такой же, только потаенный. Потаенный, — шутил он, тряся руку молодому медику. — Волки, все вы волки, отличные господа перед господом. А ты, новый барин, древности тоже сопротивник?
— Известно, как же возможно сравнить!
Раб или вольный! Только, доложу вам, что и воля воле рознь. Теперича я что хочу, то и делаю; хочу — лежу, хочу — хожу, хочу — и так посижу. Даже задавиться, коли захочу, — и то могу.
Встанешь этта утром, смотришь в окошко и думаешь! теперь шалишь, Ефим Семенов, рукой меня не достанешь! теперь я сам себе господин. А ну-тко ступай,"сам себе господин", побегай по городу, не найдется ли где дыра, чтобы заплату поставить, да хоть двугривенничек на еду заполучить!
— Ну, я до
рабов не охотник, и, по-моему, чем кто, как
раб, лучше, тем, как человек, хуже. Adieu! — произнес князь и
встал.
Он хлопочет об улучшении человеческой породы, и в этом отношении мы для него только
рабы, мясо для пушек, вьючные животные; одних бы он уничтожил или законопатил на каторгу, других скрутил бы дисциплиной, заставил бы, как Аракчеев,
вставать и ложиться по барабану, поставил бы евнухов, чтобы стеречь наше целомудрие и нравственность, велел бы стрелять во всякого, кто выходит за круг нашей узкой, консервативной морали, и все это во имя улучшения человеческой породы…
Небо!
Что с нею? что с тобою, Дона Анна?
Встань,
встань, проснись, опомнись: твой
Диего,
Твой
раб у ног твоих.
Было несомненно примечено, что если ночью срывается буря и арфа на башне гудит так, что звуки долетают через пруды и парки в деревню, то барин в ту ночь не спит и наутро
встает мрачный и суровый и отдает какое-нибудь жестокое приказание, приводившее в трепет сердца всех его многочисленных
рабов.
В Архангельской губернии читается: «
Встану я,
раб божий, благословясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из дверей в ворота, в чистое поле; стану на запад хребтом, на восток лицом, позрю, посмотрю на ясное небо; со ясна неба летит огненна стрела; той стреле помолюсь, покорюсь и спрошу ее: „Куда полетела, огненна стрела?“ — „В темные леса, в зыбучие болота, в сыроё кореньё!“ — „О ты, огненна стрела, воротись и полетай, куда я тебя пошлю: есть на святой Руси красна девица (имярек), полетай ей в ретивое сердце, в черную печень, в горячую кровь, в становую жилу, в сахарные уста, в ясные очи, в черные брови, чтобы она тосковала, горевала весь день, при солнце, на утренней заре, при младом месяце, на ветре-холоде, на прибылых днях и на убылых Днях, отныне и до века“».
— То-то, видно, не по нраву пришлось, что дело их узнано, — отвечал Петр; потом, помолчав, продолжал: — Удивительнее всего, голова, эта бумажка; написано в ней было всего только четыре слова: напади тоска на душу
раба Петра. Как мне ее, братец, один человек прочитал, я
встал под ветром и пустил ее от себя — так, голова, с версту летела, из глаз-на-ли пропала, а на землю не падает.
Не принимая письма,
встала Манефа перед иконами и со всеми бывшими в келье стала творить семипоклонный нача́л за упокой новопреставленной
рабы Божией девицы Евдокии. И когда кончила обряд, взяла у Семена Петровича письмо, прочитала его, переглядела на свет вложенные деньги и, кивнув головой саратовскому приказчику, молвила.
— «
Встану я,
раба Божия Наталья, помолясь-благословясь, пойду во чисто поле под красное солнце, под светел месяц, под частые звезды, под полетные облаки.
— Эх, Натальюшка, Натальюшка! — с глубоким вздохом промолвила Аграфена Ивановна и,
встав с лавки, положила перед иконами семипоклонный начал за упокой души
рабы Божией иноки́ни Неонилы.
Ворошилов
встал и, остановясь за притолкой в той же темной гостиной, начал наблюдать этого оригинала: Сид читал, и в лице его не было ни малейшей свирепости, ни злости. Напротив, это именно был «верный
раб», которого можно бы над большим поставить и позвать его войти во всякую радость господина своего. Он теперь читал громче чем прежде, молился усердно и казалось, что ничего не слыхал и не видал.
— Это останется между нами и богом, — сказала Гаида, подавая ей свою руку. — Моли отца всех нас, чтобы он тебя простил, а я тебя прощаю. Грешная
раба его смеет ли осуждать другую грешницу?.. Но… идут.
Встань, тебя могут застать в этом положении…
Цари Египта проснутся и
встанут в своих пирамидах, скрепленных кровавым потом своих прежних
рабов…