Неточные совпадения
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба —
с подпоркою,
Как нищий
с костылем,
А
с крыш солома скормлена
Скоту. Стоят, как остовы,
Убогие дома.
Ненастной, поздней осенью
Так смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ в полях —
работает.
Заметив за селением
Усадьбу на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении
с бедностью
народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много
работал и нероскошно жил, теперь будет еще больше
работать и еще меньше будет позволять себе роскоши.
— Вот и мы здесь тоже думаем — врут! Любят это у нас — преувеличить правду. К примеру — гвоздари: жалуются на скудость жизни, а между тем —
зарабатывают больше плотников. А плотники — на них ссылаются, дескать — кузнецы лучше нас живут. Союзы тайные заводят… Трудно, знаете,
с рабочим
народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить…
Самгин решил, что это так и есть: именно вот такие люди,
с незаметными лицами, скромненькие, и должны
работать в издательстве для
народа.
Когда он был на воле, он
работал для, той цели, которую он себе поставил, а именно: просвещение, сплочение рабочего, преимущественно крестьянского
народа; когда же он был в неволе, он действовал так же энергично и практично для сношения
с внешним миром и для устройства наилучшей в данных условиях жизни не для себя только, но и для своего кружка.
Кишкин подсел на свалку и
с час наблюдал, как
работали старатели. Жаль было смотреть, как даром время убивали… Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает. Так, бьется
народ, потому что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.
Когда же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не
работали, но вот уже года четыре как начали
работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в поле остался только
народ молодой, всего серпов
с сотню, под присмотром десятника.
— Нет, ты погоди, постой! — остановил его снова Макар Григорьев. — Барин теперь твой придет, дожидаться его у меня некому… У меня
народ день-деньской
работает, а не дрыхнет, — ты околевай у меня, тут его дожидаючись; мне за тобой надзирать некогда, и без тебя мне, слава тебе, господи, есть
с кем ругаться и лаяться…
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня земский, — говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я — мерзавец? Я
зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не сделал, — говорю, — вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я сидел под арестом. Так говорите вы
с народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я — другой, не тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали вы железными когтями груди
народу, посеяли в них зло — не жди пощады, дьяволы наши! Вот.
Много тогда
поработал по холере доктор и писатель
С.Я. Елпатьевский, который своей неутомимостью, знанием местных условий и
народа спас тысячи людей.
С.Я. Елпатьевский
работал в самых опасных местах — в притонах Канавина, на пристанях, главным образом на Песках, до отказа заселенных рабочим
народом.
Я простился
с Акимом Акимычем и, узнав, что мне можно воротиться в острог, взял конвойного и пошел домой.
Народ уже сходился. Прежде всех возвращаются
с работы работающие на уроки. Единственное средство заставить арестанта
работать усердно, это — задать ему урок. Иногда уроки задаются огромные, но все-таки они кончаются вдвое скорее, чем если б заставили
работать вплоть до обеденного барабана. Окончив урок, арестант беспрепятственно шел домой, и уже никто его не останавливал.
В эти тёмные обидные ночи рабочий
народ ходил по улицам
с песнями,
с детской радостью в глазах, — люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они поняли свою власть над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех людей, которые, не умея
работать, научились много есть и потому считали себя лучшими людьми в городе.
— Достаточно и этих подлецов… Никуда не годен человек, — ну и валяй на сплав! У нас все уйдет. Нам ведь
с них не воду пить. Нынче по заводам,
с печами Сименса […
с печами Сименса. — Сименс Фридрих, немецкий инженер, усовершенствовал процесс варки стали.] да разными машинами, все меньше и меньше
народу нужно — вот и бредут к нам. Все же хоть из-за хлеба на воду
заработает.
— Ну, что вы скажете? Вот
народ! Ну что вы сделаете
с таким
народом? А? Манечка, надо будет им собрание сделать… Завтра вызову из уезда работников. Я им сам скажу речь. Надо будет вообще тут
поработать… А то это медвежий какой-то угол…
Иногда это удавалось мне, и, видя, как опухшие лица освещаются человеческой печалью, а глаза вспыхивают обидой и гневом, — я чувствовал себя празднично и
с гордостью думал, что «
работаю в
народе», «просвещаю» его.
— Что задумался? — спрашивает. — Иди-ка на завод да
работай там и
с дружками моими толкуй; не проиграешь, поверь!
Народ — ясный, вот я у них учился и, видишь, — не глуп, а?
После случая
с Христиной пробовал я
работать в городе, да не по недугу оказалось это мне — тесно и душно.
Народ мастеровой не нравится наготою души своей и открытой манерой отдавать себя во власть хозяину: каждый всем своим поведением как бы кричит...
Анна Устиновна. Что это, право, Лиза нейдет! Сердце у меня не на месте. Девушка беззащитная, кроткая, вся в отца — долго ль ее обидеть?
Народ бессовестный, видят, что девушка плохо одета, ну и пристают. А не знают того, что эта девушка, как только на ноги поднялась, так семью кормить стала,
с утра до ночи
работает, отдыху не знает, что мы на нее чуть не молимся. Захворай она, так мы наголодаемся.
— Нет, господин мой, ослушаюсь я твоего веления, не возьму ни меча, ни жезла, ни шапки, ни мантии. Не оставлю я слепых своих братий: я им и свет и пища, и друг и брат. Три года я жил
с ними и
работал для них, и прилепился душою к нищим и убогим. Прости ты меня и отпусти в мир к людям: долго стоял я один среди
народа, как на каменном столпе, высоко мне было, но одиноко, ожесточилось сердце мое и исчезла любовь к людям. Отпусти меня.
Один раз подле дерева
работал народ, а орел подлетал к гнезду
с большой рыбой в когтях. Люди увидали рыбу, окружили дерево, стали кричать и бросать в орла каменьями.
— Дело нечисто, тут что-то сделано, — загудел
народ и, посбросав последнее платье
с плеч, мужики так отчаянно
заработали, что на плечах у них задымились рубахи; в воздухе стал потный пар, лица раскраснелись, как репы; набожные восклицания и дикая ругань перемешивались в один нестройный гул, но проку все нет; дерево не дает огня.
— Ничего не озорничаю. «На всю Россию»… Сколько лет тут живет, почему же ни разу не собралась мужикам поиграть? Заплати ей пять целковых
с рыла, тогда пожалуйста! Вон какую себе дачу выстроила… Всех теперь заставим
работать на
народ, на простых людей!
В Москве и в деревнях кругом необыкновенная тревога. Недельщики, боярские дети ездят
с утра до ночи и выбивают
народ. Русский мужичок всею радостью рад глазеть по целым дням хоть и на то, чего не понимает, лишь бы не
работать, а тут еще и палкой выгоняют в город на целые сутки праздности. Валят тысячи со всех концов, и все они налягут на сердце Москвы: душно будет ей, родимой! Из этого-то
народа хотят выставить декорацию московской силы.
— Я все время
работал. Что же больше делать, Сергей Павлович? Книги
с собой привез, даже лекции захватил. У меня была надежда, что к этому семестру позволят вернуться. Немало и
с народом возился, ездил по Волге, жил у раскольников, присматривался ко многому.
Облегчением для
народа была и новая система воинской повинности. Россия разделена была на пять полос, по которым производился набор: брали солдат только
с одной пятой населения, притом по человеку со ста. Дорожа рабочими руками, не казнили
народ, постепенно устраняли пытки — беглых оставляли
работать на новых местах.
— Да, — он говорил, — добром
с нашим крестьянством до многого не добьешься. Все
народ состоятельный, плотники да землекопы, денег на стороне
зарабатывали много. Про колхозы и слушать не хотят. Говорят: на кой они нам? Нам и без них хорошо, не жалуемся.
Светлогуб подчинился влиянию этого человека и
с той же энергией,
с которой он прежде
работал в
народе, отдался террористической деятельности.
Меженецкий одно время
работал свою революционную работу среди
народа и знал всю, как он выражался, «инертность» русского крестьянина; сходился и
с солдатами на службе и отставными и знал их тупую веру в присягу, в необходимость повиновения и невозможность рассуждением подействовать на них. Он знал все это, но никогда не делал из этого знания того вывода, который неизбежно вытекал из него. Разговор
с новыми революционерами расстроил, раздражил его.