Неточные совпадения
Ни разу не пришло ему на мысль: а что, кабы сим благополучным людям да
кровь пустить? напротив того, наблюдая из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже задавал себе вопрос: не потому ли люди сии и благополучны, что никакого сорта законы не тревожат их?
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц.
Кровь ударила мне в голову, и я все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом,
пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и больше я его не видал.
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать,
пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется,
кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
В третьей камере слышались крики и возня. Смотритель застучал и закричал: «смирно»! Когда дверь отворили, опять все вытянулись у нар, кроме нескольких больных и двоих дерущихся, которые с изуродованными злобой лицами вцепились друг в друга, один за волосы, другой за бороду. Они только тогда
пустили друг друга, когда надзиратель подбежал к ним. У одного был в
кровь разбит нос, и текли сопли, слюни и
кровь, которые он утирал рукавом кафтана; другой обирал вырванные из бороды волосы.
Кровь ей
пустил, горчичники поставить велел, микстуру прописал.
Матушка ваша за мною в город посылали; мы вам
кровь пустили, сударыня; теперь извольте почивать, а дня этак через два мы вас, даст Бог, на ноги поставим».
Судьи, надеявшиеся на его благодарность, не удостоились получить от него ни единого приветливого слова. Он в тот же день отправился в Покровское. Дубровский между тем лежал в постеле; уездный лекарь, по счастию не совершенный невежда, успел
пустить ему
кровь, приставить пиявки и шпанские мухи. К вечеру ему стало легче, больной пришел в память. На другой день повезли его в Кистеневку, почти уже ему не принадлежащую.
В девичью вошел высокий и худой мужчина лет тридцати, до такой степени бледный, что, казалось, ему целый месяц каждый день сряду
кровь пускали. Одет он был в черный демикотоновый балахон, спускавшийся ниже колен и напоминавший покроем поповский подрясник; на ногах были туфли на босу ногу.
Не убивала бы я мужа, а ты бы не поджигал, и мы тоже были бы теперь вольные, а теперь вот сиди и жди ветра в поле, свою женушку, да
пускай вот твое сердце
кровью обливается…» Он страдает, на душе у него, по-видимому, свинец, а она пилит его и пилит; выхожу из избы, а голос ее всё слышно.
…Прихворнул, тотчас принял меры.
Пустил из левой руки
кровь и другими освежающими средствами успокоил волнение. Теперь полегче…
Пускал из руки
кровь, ставил пиявки, но пользы большой еще не вижу.
За нею вышли три феи, Мареичка, Брюхачев, который мимоходом наступил на ногу одиноко сидевшему Завулонову, и попугай, который имел страсть исподтишка долбить людей в ноги и теперь мимоходом прорвал сапог и
пустил слегка
кровь Сахарову.
Вот эти руки
кровь пускали из несчастных рук, налегших на собственную жизнь из-за любви, мне сдается.
— Я в нем уверен, — говорил старик Люберцев, — в нем наша, люберцевская
кровь. Батюшка у меня умер на службе, я — на службе умру, и он пойдет по нашим следам. Старайся, мой друг, воздерживаться от теорий, а паче всего от поэзии… ну ее! Держись фактов — это в нашем деле главное. А
пуще всего пекись об здоровье. Береги себя, друг мой, не искушайся! Ведь ты здоров?
Потянули мы канат,
пустили другую пару, а сами те камни, где татары спрятавшись, как роем, пулями осыпаем, но ничего им повредить не можем, потому что пули наши в камни бьют, а они, анафемы, как плюнут в пловцов, так вода
кровью замутилась, и опять те два солдатика юркнули.
Она оттеняла каждое лицо и отлично выдерживала его характер,
пуская в ход свою мимику, унаследованную ею вместе с итальянскою
кровью; не щадя ни своего нежного голоса, ни своего прекрасного лица, она — когда нужно было представить либо выжившую из ума старуху, либо глупого бургомистра, — корчила самые уморительные гримасы, ежила глаза, морщила нос, картавила, пищала…
— Надо ему
кровь пустить — это удар, — заметил старичок, носивший имя Панталеоне.
Панночка в отчаянии и говорит ему: «Сними ты с себя портрет для меня, но
пусти перед этим
кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
— Я не опричник! — вскричал Серебряный, — я сам отдал бы всю
кровь мою за боярина Морозова!
Пусти меня к боярыне, честная мать,
пусти меня к ней!
— Смотрю я на Трезорку, — рассказывал он потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все дело было забыто, — смотрю: лежат пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление, что надоть бы
кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил бы пса; а теперь не могу, не вылечу…»
Всю ночь бесчувственный Руслан
Лежал во мраке под горою.
Часы летели.
Кровь рекою
Текла из воспаленных ран.
Поутру, взор открыв туманный,
Пуская тяжкий, слабый стон,
С усильем приподнялся он,
Взглянул, поник главою бранной —
И пал недвижный, бездыханный.
Машину быстро застопорили, пароход остановился,
пустив из-под колес облако пены, красные лучи заката окровавили ее; в этой кипящей
крови, уже далеко за кормой, бултыхалось темное тело, раздавался по реке дикий крик, потрясавший душу.
Дыма сначала послал его к чорту; но Падди
пустил ему немного
крови из носу, — тогда он сам стал совать руками, куда попало…
Говоря о колдовстве, она понижала голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки и полная, налитая жиром шея бледнели, глаза почти закрывались, в словах шелестело что-то безнадёжное и покорное. Она рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след и наговорами на нём сушат
кровь человека, как
пускают по ветру килы [Кила — грыжа — Ред.] и лихорадки на людей, загоняют под копыта лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью в стойло приходит мертвец, хозяин гроба, и мучает лошадь, ломая ей ноги.
— Сударина мачка! Не надо туда ему
пускать одному! Такой там, — ах! Мать ругайт всегда,
кровь любит смотреть, — не нада!
— Так ты говоришь, что «больному человеку»
кровь пустить надо?
Задумались. Стали прикидывать, сколько у нас самородков в недрах земли скрывается: наук не знают, а
кровь пустить могут!
И рассказал мне, что во сне ему представилось, будто бы Толстолобов уж водворен в Стамбуле и
пускает «больному человеку»
кровь.
— Это такой человек! — кричал он, — такой человек! географии не знает, арифметики не знает, а
кровь хоть кому угодно
пустит! Самородок!
Изредка Праведный
пустит шип по-змеиному: «Поджигатели!» — и посмотрит не то на окошко, не то на экзаменуемого посредника; от шипа этого виноватого покоробит, как бересту на огне, но привязаться он не может, потому что Праведный сейчас и в кусты: «Это я так, на окошко вот посмотрел, так вспомнилось!» И опять обольется сердце посредника
кровью.
Дни два ему нездоровилось, на третий казалось лучше; едва переставляя ноги, он отправился в учебную залу; там он упал в обморок, его перенесли домой,
пустили ему
кровь, он пришел в себя, был в полной памяти, простился с детьми, которые молча стояли, испуганные и растерянные, около его кровати, звал их гулять и прыгать на его могилу, потом спросил портрет Вольдемара, долго с любовью смотрел на него и сказал племяннику: «Какой бы человек мог из него выйти… да, видно, старик дядя лучше знал…
Хотите, я пришлю фельдшера
пустить вам
кровь, ну, так, чайную чашечку с половинкой?
Каждый знаменитый боярин и воевода пожелает быть царем русским; начнутся крамолы, восстанут новые самозванцы,
пуще прежнего польется
кровь христианская, и отечество наше, обессиленное междоусобием, не могущее противустать сильному врагу, погибнет навеки; и царствующий град, подобно святому граду Киеву, соделается достоянием иноверцев и отчиною короля свейского или врага нашего, Сигизмунда, который теперь предлагает нам сына своего в законные государи, а тогда пришлет на воеводство одного из рабов своих.
— Надо полагать, все это
пуще оттого,
кровь добре привалила, — продолжал Глеб, морщась и охая, — кровища-то во мне во всем ходит, добре в жилах запечаталась… оттого, выходит, надо было мне по весне метнуть; а то три года, почитай, не пущал кровь-то…
— Да, сударь, чуть было не прыгнул в Елисейские. Вы знаете моего персидского жеребца, Султана? Я стал показывать конюху, как его выводить, — черт знает, что с ним сделалось! Заиграл, да как хлысть меня под самое дыханье! Поверите ль, света божьего невзвидел! Как меня подняли, как раздели, как Сенька-коновал
пустил мне
кровь, ничего не помню! Насилу на другой день очнулся.
Это она стала стеною и не
пускает: конечно, они все там, и мать, и Женя, и все их видят, а я нет — стала стеною
кровь и застит.
Да, соблазнился я, помутился ум, я и думал: побуду еще прежним Сашей, отдохну в прежнем перед смертью, — а
кровь не
пускает.
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год
пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я не знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!.. в продолжении 17-ти лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою
крови — твоей — его
крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью.
Пришедший доктор велел
пустить Бенни
кровь, но пока отыскали фельдшера, который должен был открыть жилу, больной пришел в себя.
— Хоша и пух ветром
пустишь, а где шелудивый конь валялся, там не след чистой негой наступать: лишай сядет. Извини, дорогой гость, и не прими за остуду, а от нашей
крови тебе жены не будет, — заключила ему с поклоном, вставши из-за стола, Байцурова.
Блеснув таким образом перед Масуровым медицинскими терминами, врач велел
пустить больной
кровь, поставить к левому боку шпанскую мушку и прописал какой-то рецепт.
— Очень слаба. Сейчас был доктор и
пустил ей
кровь.
На всякое место, «где тягостно услышишь», расписано было, какую жилу отворять: «сафенову», или «против большого перста, или жилу спатику, полуматику, или жилу базику» с наказом «
пущать из них
кровь течи, дондеже зелена станет и переменится».
Ее вывели в другую комнату,
пустили ей
кровь, обложили горчишниками, льду приложили к голове; но она всё так же ничего не понимала, не плакала, а хохотала и говорила, и делала такие вещи, что добрые люди, которые за ней ухаживали, не могли удерживаться и тоже смеялись.
Застрял и я. С одной стороны, с бабой связался, а кроме того, стала у меня идти
кровь горлом. Вот я там и
пустил корни.
Но я, схватив попавшийся мне на глаза перочинный ножик, чтоб
пустить Пузичу
кровь, пошел как мог проворно к кабаку.
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим
кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!
— Убился… убился из ружья! Ползает по полу, а
кровь так и льётся, так и льётся…
Пустите вы меня…
Пускай умру… но смерть моя
Не продолжит их бытия,
И дни грядущие мои
Им не присвоить — и в
крови,
Неправой казнью пролитóй,
В
крови безумца молодой,
Им разогреть не суждено
Сердца, увядшие давно...
Старшой. Заслужил! Сначала как лисицы, потом как волки, а теперь как свиньи сделались. Ну, уж питье! Скажи ж, как ты такое питье сделал? Должно, ты туда лисьей, волчьей и свиной
крови пустил.