Неточные совпадения
Не лает, не кусается,
А не
пускает в дом!
— Ну, Христос с вами! отведите им по клочку земли под огороды!
пускай сажают капусту и пасут гусей! — коротко сказала Клемантинка и с этим словом двинулась к
дому,
в котором укрепилась Ираидка.
Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем месте коляски подъехали к новому красивому
дому в дальнем квартале. Узнав от вышедшей к ним жены дворника, что Михайлов
пускает в свою студию, но что он теперь у себя на квартире
в двух шагах, они послали ее к нему с своими карточками, прося позволения видеть его картины.
— Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который
в Буджаках,
пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали города; что он идет на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их… Но вот мы пришли к
дому.
— Меньше часа они воевали и так же — с треском, воем — исчезли, оставив вокзал изуродованным, как еврейский
дом после погрома. Один бородач — красавец! — воткнул на штык фуражку начальника станции и встал на задней площадке вагона эдаким монументом! Великолепная фигура! Свирепо настроена солдатня.
В таком настроении — Петербург разгромить можно. Вот бы Девятого-то января
пустить туда эдаких, — закончил он и снова распустился
в кресле, обмяк, улыбаясь.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав
в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился
в год, когда отец его воевал с турками, попал
в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из
дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти
в Турцию, но бабушка не
пустила ее.
— Чего
пускать! — вмешался Захар. — Придет, словно
в свой
дом или
в трактир. Рубашку и жилет барские взял, да и поминай как звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть бы вы, батюшка Андрей Иваныч, уняли его…
Так
пускал он
в ход свои нравственные силы, так волновался часто по целым дням, и только тогда разве очнется с глубоким вздохом от обаятельной мечты или от мучительной заботы, когда день склонится к вечеру и солнце огромным шаром станет великолепно опускаться за четырехэтажный
дом.
Но зачем
пускал их к себе Обломов —
в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору
в наших отдаленных Обломовках,
в каждом зажиточном
доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять
в сад, по двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от
дома, а главное, не
пускать его
в овраг, как самое страшное место
в околотке, пользовавшееся дурною репутацией.
— Видите, какого сорванца вы
пускаете в дом! — говорила мать, оттолкнув его прочь.
—
Пустите, Ульяна Андреевна: я
в другой раз приду, когда Леонтий будет
дома, — сухо сказал он, стараясь отстранить ее от двери.
— Ну, ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные преступления, — сказал Райский, — а вот про вас тоже весь город знает, что вы взятками награбили кучу денег да обобрали и заперли
в сумасшедший
дом родную племянницу, — однако же и бабушка, и я
пустили вас, а ведь это важнее кокетства! Вот за это пожурите нас!
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. —
В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из
дома? Вот — охота
пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
— Я просто не
пущу тебя сегодня, Леонтий, — сказал Райский, — мне скучно одному; я перейду
в старый
дом с тобой вместе, а потом, после свадьбы Марфеньки, уеду. Ты при бабушке и при Вере будешь первым министром, другом и телохранителем.
— За то, что Марфенька отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти
в своей комнате
в одной юбке, без башмаков! — солгала бабушка для
пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал бедную девушку, я не велела принимать его
в дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
— Кто же вас
пустит в трактир? — возразил он, — мой
дом, кухня, люди, я сам — к вашим услугам, — я за честь поставлю…
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „
Пустите,
пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза
в щеку и вытолкнула
в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура,
в благородном
доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она
в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „
В суд, говорит, на нее,
в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут
в суде возьмешь, чем докажешь?
Средства у нас какие; взяли мы эту комнатку, потому что самая маленькая из всех, да и
в честном, сами видим,
доме, а это нам
пуще всего: женщины мы неопытные, всякий-то нас обидит.
Конец карьеры моей, по толкованию твоего братца,
в том, что оттенок социализма не помешает мне откладывать на текущий счет подписные денежки и
пускать их при случае
в оборот, под руководством какого-нибудь жидишки, до тех пор, пока не выстрою капитальный
дом в Петербурге, с тем чтобы перевесть
в него и редакцию, а
в остальные этажи напустить жильцов.
И дети, и приказчики теснились
в своих помещениях, но верх
дома занимал старик один и не
пускал к себе жить даже дочь, ухаживавшую за ним и которая
в определенные часы и
в неопределенные зовы его должна была каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.
— Нельзя наверно угадать. Ничем, может быть: расплывется дело. Эта женщина — зверь. Во всяком случае, старика надо
в доме держать, а Дмитрия
в дом не
пускать.
Мы расположились
в фанзе, как
дома. Китайцы старались предупредить все наши желания и просили только, чтобы не
пускать лошадей на волю, дабы они не потравили полей. Они дали коням овса и наносили травы столько, что ее хватило бы до утра на отряд вдвое больший, чем наш. Все исполнялось быстро, дружно и без всяких проволочек.
Так как новый губернатор был
в самом деле женат, губернаторский
дом утратил свой ультрахолостой и полигамический характер. Разумеется, это обратило всех советников к советницам; плешивые старики не хвастались победами «насчет клубники», а, напротив, нежно отзывались о завялых, жестко и угловато костлявых или заплывших жиром до невозможности
пускать кровь — супругах своих.
С месяц отец мой оставался арестованным
в доме Аракчеева; к нему никого не
пускали; один С. С. Шишков приезжал по приказанию государя расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля и о свидании с Наполеоном; он был первый очевидец, явившийся
в Петербург.
Да еще я помню двух собак, Плутонку и Трезорку, которых держали на цепи около застольной, а
в дом не
пускали.
— Неизвестно-с. Покойница моя тоже спервоначалу говорила: «Не
пущу», а потом только и слов бывало: «Что все
дома торчишь! шел бы
в трактир!»
Действительно, не успел наступить сентябрь, как от Ольги Порфирьевны пришло к отцу покаянное письмо с просьбой
пустить на зиму
в Малиновец. К этому времени матушка настолько уже властвовала
в доме, что отец не решился отвечать без ее согласия.
— «Так словно»! смотрите, какой резон выдумал! вот я тебя, «так словно»
в будущее воскресенье
в церковь не
пущу! Сиди
дома, любуйся собой… щеголь!
— Ишь ведь, святоша, так прямо и прет! «Своя комната», вишь, у него есть! точно ему зараньше
в господском
доме квартира припасена! Не давать ему дров,
пускай в холодной комнате живет!
Моя тетя что-то вязала для императрицы Марии Федоровны, c которой была близка, и
в то же время презирала русских монархистов и даже главных деятелей не
пускала к себе
в дом.
В центре города были излюбленные трактиры у извозчиков: «Лондон»
в Охотном, «Коломна» на Неглинной,
в Брюсовском переулке,
в Большом Кисельном и самый центральный
в Столешниковом, где теперь высится
дом № 6 и где прежде ходили стада кур и большой рыжий дворовый пес Цезарь сидел у ворот и не
пускал оборванцев во двор.
Я помню его, когда еще пустыри окружали только что выстроенный цирк. Здесь когда-то по ночам «всякое бывало». А днем ребята
пускали бумажные змеи и непременно с трещотками. При воспоминании мне чудится звук трещотки. Невольно вскидываю глаза
в поисках змея с трещоткой. А надо мной выплывают один за другим три аэроплана и скрываются за
Домом крестьянина на Трубной площади.
Человеколюбивое общество, кое-как подремонтировав
дом,
пустило в него такую же рвань, только с паспортами, и так же тесно связанную с толкучкой. Заселили
дом сплошь портные, сапожники, барышники и торговцы с рук, покупщики краденого.
Дом генерала Хитрова приобрел Воспитательный
дом для квартир своих чиновников и перепродал его уже во второй половине прошлого столетия инженеру Ромейко, а пустырь, все еще населенный бродягами, был куплен городом для рынка.
Дом требовал дорогого ремонта. Его окружение не вызывало охотников снимать квартиры
в таком опасном месте, и Ромейко
пустил его под ночлежки: и выгодно, и без всяких расходов.
В назначенный день к семи часам вечера приперла из «Ляпинки» артель
в тридцать человек. Швейцар
в ужасе, никого не
пускает. Выручила появившаяся хозяйка
дома, и княжеский швейцар
в щегольской ливрее снимал и развешивал такие пальто и полушубки, каких вестибюль и не видывал. Только места для калош остались пустыми.
Трудно сказать, что могло бы из этого выйти, если бы Перетяткевичи успели выработать и предложить какой-нибудь определенный план: идти толпой к генерал — губернатору,
пустить камнями
в окна исправницкого
дома… Может быть, и ничего бы не случилось, и мы разбрелись бы по
домам, унося
в молодых душах ядовитое сознание бессилия и ненависти. И только, быть может, ночью забренчали бы стекла
в генерал — губернаторской комнате, давая повод к репрессиям против крамольной гимназии…
— Зря всё это настроил ты! Зря, брат. Дом-от я ведь скоро продам. К осени, наверное, продам. Деньги нужны, матери
в приданое. Так-то.
Пускай хоть она хорошо живет, господь с ней…
Кое-что
в ее рассказе удивляет меня, дед изображал мне венчание матери совсем не так: он был против этого брака, он после венца не
пустил мать к себе
в дом, но венчалась она, по его рассказу, — не тайно, и
в церкви он был.
Потом
пустили его к себе ночевать
в свой
дом.
Едва дочерям минуло 14–15 лет, как и их тоже
пускают в оборот; матери торгуют ими
дома или же отдают их
в сожительницы к богатым поселенцам и надзирателям.
— Ну, это не фасон, Петр Васильич, — ворчал Кишкин. — Ты что раньше-то говорил: «У меня
в избе живите, как
дома, у меня вольготно», а сам
пустил Ястребова.
Он ночевал на воскресенье
дома, а затем
в воскресенье же вечером уходил на свой пост, потому что утро понедельника для него было самым боевым временем: нужно было все работы
пускать в ход на целую неделю, а рабочие не все выходили, справляя «узенькое воскресенье», как на промыслах называли понедельник.
— Ишь чего захотел, старый пес… Да за такие слова я тебя и
в дом к себе
пущать не буду. Охальничать-то не пристало тебе…
— Мамынька, это ты
пустила постояльца! — накидывался Петр Васильич на мать. — А кто хозяин
в дому?.. Я ему покажу… Он у меня споет голландским петухом. Я ему нос утру…
Она пришла
в дом и вызвала фельдъегеря; от него узнала, что здесь Муханов, которого она знает, и какими-то судьбами его
пустили к ней.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон
дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не
пускают. Папа приехал с поля, я села
в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе
в дом не
пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из
дому, бродящим ночью по улицам: никто не
пускает меня к себе
в дом; на меня нападают злые, бешеные собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Поднялся
в доме шум и гвалт, повскакали дочери из-за пялец своих, а вышивали они серебром и золотом ширинки шелковые; почали они отца целовать, миловать и разными ласковыми именами называть, и две старшие сестры лебезят
пуще меньшой сестры.