Неточные совпадения
Пускай бы
люди мелкие,
Что вышли из поповичей
Да, понажившись взятками,
Купили мужиков,
Пускай бы… им простительно!
Подумавши, оставили
Меня бурмистром: правлю я
Делами и теперь.
А перед старым барином
Бурмистром Климку на́звали,
Пускай его! По барину
Бурмистр! перед Последышем
Последний
человек!
У Клима совесть глиняна,
А бородища Минина,
Посмотришь, так подумаешь,
Что не найти крестьянина
Степенней и трезвей.
Наследники построили
Кафтан ему: одел его —
И сделался Клим Яковлич
Из Климки бесшабашного
Бурмистр первейший сорт.
Изобразив изложенное выше, я чувствую, что исполнил свой долг добросовестно. Элементы градоначальнического естества столь многочисленны, что, конечно, одному
человеку обнять их невозможно. Поэтому и я не хвалюсь, что все обнял и изъяснил. Но
пускай одни трактуют о градоначальнической строгости, другие — о градоначальническом единомыслии, третьи — о градоначальническом везде-первоприсутствии; я же, рассказав, что знаю о градоначальнической благовидности, утешаю себя тем...
Ни разу не пришло ему на мысль: а что, кабы сим благополучным
людям да кровь
пустить? напротив того, наблюдая из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже задавал себе вопрос: не потому ли
люди сии и благополучны, что никакого сорта законы не тревожат их?
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то, что говорил хульные слова, а слова те в том состояли, что"всем-де
людям в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много,
пускай делится с тем, кто ест мало"."И, сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
— Если вы пойдете за мной, я позову
людей, детей!
Пускай все знают, что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с своею любовницей!
— Нет, вы не хотите, может быть, встречаться со Стремовым?
Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас не касается. Но в свете это самый любезный
человек, какого только я знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы не знаете? Это новый, совсем новый тон.
Позовите всех этих тютьков (так князь называл московских молодых
людей), позовите тапера, и
пускай пляшут, а не так, как нынче, — женишков, и сводить.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый
человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не
пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
По причине толщины, он уже не мог ни в каком случае потонуть и как бы ни кувыркался, желая нырнуть, вода бы его все выносила наверх; и если бы село к нему на спину еще двое
человек, он бы, как упрямый пузырь, остался с ними на верхушке воды, слегка только под ними покряхтывал да
пускал носом и ртом пузыри.
— Злой
человек! Он еще насмехается.
Пустите меня…
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели:
люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они
пуще… вот и беда.
Это мы устроили с тем, чтобы вас взволновать, потому мы нарочно и
пустили слух, чтоб он вам проговаривался, а господин Разумихин такой
человек, что негодования не выдержит.
Ну вот! великая беда,
Что выпьет лишнее мужчина!
Ученье — вот чума, ученость — вот причина,
Что нынче,
пуще, чем когда,
Безумных развелось
людей, и дел, и мнений.
Теперь
пускай из нас один,
Из молодых
людей, найдется — враг исканий,
Не требуя ни мест, ни повышенья в чин...
— А то здесь другой доктор приезжает к больному, — продолжал с каким-то отчаяньем Василий Иванович, — а больной уже ad patres; [Отправился к праотцам (лат.).]
человек и не
пускает доктора, говорит: теперь больше не надо. Тот этого не ожидал, сконфузился и спрашивает: «Что, барин перед смертью икал?» — «Икали-с». — «И много икал?» — «Много». — «А, ну — это хорошо», — да и верть назад. Ха-ха-ха!
— Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий
человек сам себя воспитать должен — ну хоть как я, например… А что касается до времени — отчего я от него зависеть буду?
Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
— Ну, и
пускай Малый театр едет в провинцию, а настоящий, культурно-политический театр
пускай очистится от всякого босячества, нигилизма — и дайте ему место в Малом, так-то-с! У него хватит
людей на две сцены — не беспокойтесь!
— Впрочем — ничего я не думал, а просто обрадовался
человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а петь нам — некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне
пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов читает и мучается какими-то спазмами в животе.
Он пошел впереди Самгина, бесцеремонно расталкивая
людей, но на крыльце их остановил офицер и, заявив, что он начальник караула, охраняющего Думу, не
пустил их во дворец. Но они все-таки остались у входа в вестибюль, за колоннами, отсюда, с высоты, было очень удобно наблюдать революцию. Рядом с ними оказался высокий старик.
— Зачем же вы туда
людей пускаете? Накоптят они там, навоняют табачищем, жить нельзя будет.
Вход в переулок, куда вчера не
пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот. Перед этим сооружением на бочке из-под цемента сидел рыжебородый
человек, с папиросой в зубах; между колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался на охоту. За баррикадой возились трое
людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
—
Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате у окна стоял
человек в белом с сигарой в зубах, другой, в черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил...
— Состязание жуликов. Не зря, брат, московские жулики славятся. Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной, черт их души возьми! Не брезглив я, не злой
человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину московских жителей в Сибирь перевез, в Якутку, в Камчатку, вообще — в глухие места.
Пускай там, сукины дети, жрут друг друга — оттуда в Европы никакой вопль не долетит.
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю:
человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим
пускал их в оборот, как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
Впрочем, такого разврата там почти не случалось: это сделает разве сорванец какой-нибудь, погибший в общем мнении
человек; такого гостя и во двор не
пустят.
— Нет! Я ядовитый
человек! — с горечью заметил Захар, повернувшись совсем стороной к барину. — Кабы не
пускали Михея Андреича, так бы меньше выходило! — прибавил он.
Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость была не сон и не бдение: он беспечно
пустил мысли бродить по воле, не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка ровно мигал, как
человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде!
Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота
пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Не то так принимала сама визиты, любила
пуще всего угощать завтраками и обедами гостей. Еще ни одного
человека не выпустила от себя, сколько ни живет бабушка, не напичкав его чем-нибудь во всякую пору, утром и вечером.
Ни разливанного моря, ни разгоряченных лиц и развязных языков, ни радостных кликов не было.
Пуще всего разочарована была дворня этой скромностью, хотя
люди и успели напиться, но не до потери смысла, и по этой причине признали свадьбу невеселою.
— Кто же вас
пустит в трактир? — возразил он, — мой дом, кухня,
люди, я сам — к вашим услугам, — я за честь поставлю…
— Граф Милари, ma chère amie, — сказал он, — grand musicien et le plus aimable garçon du monde. [моя милая… превосходный музыкант и любезнейший молодой
человек (фр.).] Две недели здесь: ты видела его на бале у княгини? Извини, душа моя, я был у графа: он не
пустил в театр.
А Тушин держится на своей высоте и не сходит с нее. Данный ему талант — быть
человеком — он не закапывает, а
пускает в оборот, не теряя, а только выигрывая от того, что создан природою, а не сам сделал себя таким, каким он есть.
«Да, артист не должен
пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он в забытьи, как в бреду. — Пусть он любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет
людям — как они живут, любят, страдают, блаженствуют и умирают… Зачем художник послан в мир!..»
Пуще всего обеих нас привлекло тогда, что был у него такой серьезный вид, строгий даже, говорит тихо, обстоятельно и все так вежливо, — куды вежливо, почтительно даже, — а меж тем никакого такого исканья в нем не видно: прямо видно, что пришел
человек от чистого сердца.
В плутовстве честные
люди еще
пуще, чем везде, нужны.
Чем ближе подходили к месту, тем
пуще приставал народ, и сошлось наконец нас чуть не два ста
человек, все спешивших лобызать святые и целокупные мощи великих обоих чудотворцев Аникия и Григория.
Только вот что, говорит, мне даже чудесно: мало ль ты, говорит, еще горших бесчинств произносил, мало ль по миру
людей пустил, мало ль растлил, мало ль погубил, — все одно как бы убиением?
Корейцы увидели образ Спасителя в каюте; и когда, на вопрос их: «Кто это», успели кое-как отвечать им, они встали с мест своих и начали низко и благоговейно кланяться образу. Между тем набралось на фрегат около ста
человек корейцев, так что принуждены были больше не
пускать. Долго просидели они и наконец уехали.
В Англии есть клубы; там вы видитесь с
людьми, с которыми привыкли быть вместе, а здесь европейская жизнь так быстро перенеслась на чужую почву, что не успела
пустить корней, и оттого, должно быть, скучно.
Вон и другие тоже скучают: Савич не знает, будет ли уголь, позволят ли рубить дрова,
пустят ли на берег освежиться
людям? Барон насупился, думая, удастся ли ему… хоть увидеть женщин. Он уж глазел на все японские лодки, ища между этими голыми телами не такое красное и жесткое, как у гребцов. Косы и кофты мужчин вводили его иногда в печальное заблуждение…
Другой переводчик, Эйноске, был в Едо и возился там «с
людьми Соединенных Штатов». Мы узнали, что эти «
люди» ведут переговоры мирно; что их точно так же провожают в прогулках лодки и не
пускают на берег и т. п. Еще узнали, что у них один пароход приткнулся к мели и начал было погружаться на рейде;
люди уже бросились на японские лодки, но пробитое отверстие успели заткнуть. Американцы в Едо не были, а только в его заливе, который мелководен, и на судах к столице верст за тридцать подойти нельзя.
Француженка, в виде украшения, прибавила к этим практическим сведениям, что в Маниле всего
человек шесть французов да очень мало американских и английских негоциантов, а то все испанцы; что они все спят да едят; что сама она католичка, но терпит и другие религии, даже лютеранскую, и что хотела бы очень побывать в испанских монастырях, но туда женщин не
пускают, — и при этом вздохнула из глубины души.
Прочитав это повествование и выслушав изустные рассказы многих свидетелей, — можно наглядно получить вульгарное изображение события, в миниатюре, таким образом: возьмите большую круглую чашку, налейте до половины водой и дайте чашке быстрое круговращательное движение — а на воду
пустите яичную скорлупу или представьте себе на ней миниатюрное суденышко с полным грузом и
людьми.
— Я учительница, но хотела бы на курсы, и меня не
пускают. Не то что не
пускают, они
пускают, но надо средства. Дайте мне, и я кончу курс и заплачу вам. Я думаю, богатые
люди бьют медведей, мужиков поят — всё это дурно. Отчего бы им не сделать добро? Мне нужно бы только 80 рублей. А не хотите, мне всё равно, — сердито сказала она.
Смотритель острога был очень высокий и толстый, величественный
человек с усами и бакенбардами, загибающимися к углам рта. Он очень строго принял Нехлюдова и прямо объявил, что посторонним лицам свиданья без разрешенья начальника он допустить не может. На замечание Нехлюдова о том, что его
пускали и в столицах, смотритель отвечал...
Управляющий, налитой, мускулистый, сильный молодой
человек, в коротком пиджаке с зеленым стоячим воротником и огромными пуговицами, пришел сказать Нехлюдову, что все собрались, но что они подождут, —
пускай прежде Нехлюдов напьется кофею или чаю, и то и другое готово.
Смотритель подошел к ним, и Нехлюдов, не дожидаясь его замечания, простился с ней и вышел, испытывая никогда прежде не испытанное чувство тихой радости, спокойствия и любви ко всем
людям. Радовало и подымало Нехлюдова на неиспытанную им высоту сознание того, что никакие поступки Масловой не могут изменить его любви к ней.
Пускай она заводит шашни с фельдшером — это ее дело: он любит ее не для себя, а для нее и для Бога.
Французские фразы постоянно висели в воздухе, ими встречали и провожали гостей, ими высказывали то, что было совестно выговорить по-русски, ими
пускали пыль в глаза
людям непосвященным, ими щеголяли и задавали тон.