Неточные совпадения
Жил старый Трифон Лохматый да Бога благодарил. Тихо жил, смирно, с соседями в любви да в совете; добрая слава шла про него далеко. Обиды от Лохматого никто не видал, каждому
человеку он по силе своей рад был сделать добро.
Пуще всего не любил мирских пересудов. Терпеть не мог, как иной раз дочери, набравшись вестей на супрядках аль у колодца, зачнут языками косточки кому-нибудь перемывать.
В одно слово решили мужики, что лихой
человек Трифону красного петуха
пустил.
—
Пустил ли бы я вас в чужие
люди, как бы не беда наша, не последнее дому разоренье?
Верный был
человек, хозяйское добро берег
пуще глаза, работники у него по струнке ходили, на его руках и токарни были и красильни, иной раз заместо Патапа Максимыча и на торги езжал.
А там в первые три года свежаков [Новый, недавний пришелец.] с островов на берег великого озера не
пускают, пока не уверятся, что не сбежит тот
человек во матушку во Россию.
— Чтой-то ты, братец! — затараторила мать Платонида. — Возможное ли дело такие дела в
люди пускать?.. Матрена мне не чужая, своя тоже кровь. Вот тебе Спас милостивый, Пресвятая Богородица Троеручица — ни едина душа словечка от меня не услышит.
— В лесах, — подтвердил Артемий. — Никогда Господь солнечную молонью близко от жи́ла не
пустит…
Людей ему жалко, чтоб не загубить.
— У меня в городу дружок есть, барин, по всякой науке
человек дошлый, — сказал он. — Сем-ка я съезжу к нему с этим песком да покучусь ему испробовать, можно ль из него золото сделать… Если выйдет из него заправское золото — ничего не пожалею, что есть добра, все в оборот
пущу… А до той поры, гневись, не гневись, Яким Прохорыч, к вашему делу не приступлю, потому что оно покаместь для меня потемки… Да!
Крепко полюбился игумен Патапу Максимычу. Больно по нраву пришлись и его простодушное добросердечие, его на каждом шагу заметная домовитость и уменье вести хозяйство, а
пуще всего то, что умеет
людей отличать и почет воздавать кому следует. «На все горазд, — думал он, укладываясь спать на высоко взбитой перине. — Молебен ли справить, за чарочкой ли побеседовать… Постоянный старец!.. Надо наградить его хорошенько!»
Тут, милый
человек, надо плутом быть, а коль не быть плутом, так всякое плутовство знать до ниточки, чтобы самого не оплели, не
пустили бы по миру.
— Все, кто тебя ни заверял, — одна плутовская ватага, — сказал наконец Колышкин, — все одной шайки. Знаю этих воров — нагляделся на них в Сибири. Ловки добрых
людей облапошивать: кого по миру
пустят, а кого в поганое свое дело до той меры затянут, что пойдет после в казенных рудниках копать настоящее золото.
— Касатушки вы мои!.. Милые вы мои девчурочки!.. — тихонько говорила она любовно и доверчиво окружавшим ее девицам. — Живите-ка, голубки, по-Божески,
пуще всего никого не обидьте, ссор да свары ни с кем не заводите, всякому
человеку добро творите — не страшон тогда будет смертный час, оттого что любовь все грехи покрывает.
— Известно дело, матушка, деревенский народ завсегда пустого много городит, — отозвалась уставщица Аркадия. —
Пусти уши в
люди — чего не наслушаешься.
А
пуще всего в
люди давать не моги, потому это баловство одно, как есть малодушие и больше ничего.
Правой рукой братцу был: и токарни все у него на отчете были, и красильни, и присмотр за рабочими, и на торги ездил, — верный был
человек, — хозяйскую копейку
пуще глаза берег.
— Да как вам сказать, сударыня? — ответила Манефа. — Вы ее хорошо знаете, девка всегда была скрытная, а в голове дум было много. Каких, никому, бывало, не выскажет… Теперь
пуще прежнего — теперь не сговоришь с ней… Живши в обители, все-таки под смиреньем была, а как отец с матерью потачку дали, власти над собой знать не хочет… Вся в родимого батюшку — гордостная, нравная, своебычная — все бы ей над каким ни на есть
человеком покуражиться…
—
Пускай до чего до худого дела не дойдет, — сказал на то Пантелей, — потому девицы они у нас разумные, до пустяков себя не доведут… Да ведь
люди, матушка, кругом, народ же все непостоянный, зубоскал, только бы посудачить им да всякого пересудить… А к богатым завистливы. На глазах лебезят хозяину, а чуть за угол, и пошли его ругать да цыганить… Чего доброго, таких сплеток наплетут, таку славу распустят, что не приведи Господи. Сама знаешь, каковы нынешние
люди.
Славы только наделал, по
людям говор
пустил, а дело-то какое вышло?..
— Это ты из гранографа [Хронограф.], — усмехнулась Манефа… — Про Гришку Расстригу в гранографе так писано… А ведь, подумать хорошенько, и ваш Степка, хоть не Гришкиной стезей, а в его же пределы идет — к сатане на колени — рядом с Иудой предателем… Соблазны по христианству разносить!.. Шатость по
людям пускать!.. Есть ли таким грехам отпущенье?..
— Нет, матушка… Как возможно… Избави Бог, — сказал Василий Борисыч. — Софрон только при своем месте, в Симбирске, будет действовать — там у него приятели живут: Вандышевы, Мингалевы, Константиновы —
пускай его с ними, как знает, так и валандается. А в наместниках иной будет —
человек достойный, — а на место Софрона в российские пределы тоже достойный епископ поставлен — Антоний.
Но такое доброе настроение скоро миновало. Куда ни пойдет Алексей, где ни вздумает прислушаться к людским толкам, везде одни и те же речи: деньги, барыши, выгодные сделки. Всяк хвалится прибылью,
пуще смертного греха боится убыли, а неправедной наживы ни един
человек в грех не ставит.
— Смотри, чтоб не вышло по-моему, — усмехнувшись, продолжал Сергей Андреич. — Не то как же это рассудить? Сам в
человеке души не чает, дорожит им, хлопочет ровно о сыне, а от себя на сторону
пускает… Вот, дескать, я его на годок из дому-то спущу, сплетен бы каких насчет девки не вышло, а там и оженю… право, не так ли?.. Да ты сам просился от него?
Когда пали слухи, что Алексей у Патапа Максимыча хорошо пристроился, что осиповский тысячник премного его жалует, сделал даже своим приказчиком, мирской захребетник задумался. Слышит от
людей, что Трифон Лохматый нову токарню выстроил, лошадей купил и всем прочим по хозяйству справляется. Раза по два на неделе бегает к нему Паранька, говорит, что деньги на расходы Алексей приносил… Разобрало зло писаря
пуще прежнего.
— Да, нечего сказать, приключения! — заметил Патап Максимыч. — И вот подумаешь — охота
пуще неволи, — лезет же
человек на такие страсти… И не боится.
— Да, да, — качая головой, согласилась мать Таисея. — Подымался Пугач на десятом году после того, как Иргиз зачался, а Иргиз восемьдесят годов стоял, да вот уже его разоренью пятнадцатый год пошел. Значит, теперь Пугачу восемьдесят пять лет, да если прадедушке твоему о ту пору хоть двадцать лет от роду было, так всего жития его выйдет сто пять годов… Да… По нонешним временам мало таких долговечных
людей… Что ж, как он перед кончиной-то?.. Прощался ли с вами?.. Дó
пустил ли родных до себя?
— Не ищи, Дуня, красоты, не ищи ни богатства, ни знатности, — сказала ей Аграфена Петровна, — ума ищи, а
пуще всего добрую душу имел бы, да был бы
человек правдивый. Где добро да правда, там и любовь неизменна, а в любви неизменной все счастье
людей.
Неточные совпадения
Пускай бы
люди мелкие, // Что вышли из поповичей // Да, понажившись взятками, // Купили мужиков, //
Пускай бы… им простительно!
Подумавши, оставили // Меня бурмистром: правлю я // Делами и теперь. // А перед старым барином // Бурмистром Климку на́звали, //
Пускай его! По барину // Бурмистр! перед Последышем // Последний
человек! // У Клима совесть глиняна, // А бородища Минина, // Посмотришь, так подумаешь, // Что не найти крестьянина // Степенней и трезвей. // Наследники построили // Кафтан ему: одел его — // И сделался Клим Яковлич // Из Климки бесшабашного // Бурмистр первейший сорт.
Изобразив изложенное выше, я чувствую, что исполнил свой долг добросовестно. Элементы градоначальнического естества столь многочисленны, что, конечно, одному
человеку обнять их невозможно. Поэтому и я не хвалюсь, что все обнял и изъяснил. Но
пускай одни трактуют о градоначальнической строгости, другие — о градоначальническом единомыслии, третьи — о градоначальническом везде-первоприсутствии; я же, рассказав, что знаю о градоначальнической благовидности, утешаю себя тем,
Ни разу не пришло ему на мысль: а что, кабы сим благополучным
людям да кровь
пустить? напротив того, наблюдая из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже задавал себе вопрос: не потому ли
люди сии и благополучны, что никакого сорта законы не тревожат их?
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то, что говорил хульные слова, а слова те в том состояли, что"всем-де
людям в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много,
пускай делится с тем, кто ест мало"."И, сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.