Неточные совпадения
Городничий (бьет
себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить
про губернаторов…
— Мнишь ты всех людей добродетельными сделать, а
про то позабыл, что добродетель не от
себя, а от бога, и от бога же всякому человеку пристойное место указано.
― Ах, княгиня Марья Борисовна, это прелесть! ― сказал Степан Аркадьич и рассказал
про нее анекдот, который всех насмешил. В особенности Вронский так добродушно расхохотался, что Левин почувствовал
себя совсем примиренным с ним.
— Варя! — сказал он, строго глядя на нее, — я выстрелил в
себя нечаянно. И, пожалуйста, никогда не говори
про это и так скажи всем. А то это слишком глупо!
— Не говори
про это, не думай, — сказал он, поворачивая ее руку в своей и стараясь привлечь к
себе ее внимание; но она всё не смотрела на него.
Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и выходивших и совершенно забыл о матери. То, что он сейчас узнал
про Кити, возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась, и глаза блестели. Он чувствовал
себя победителем.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский. Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел
себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним в его комнату и там стал рассказывать ему
про то, как он провел вечер, и тут же заснул.
Но княгиня не понимала его чувств и объясняла его неохоту думать и говорить
про это легкомыслием и равнодушием, а потому не давала ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к
себе Левина. — Я ничего не знаю, княгиня. Делайте, как хотите, — говорил он.
— Ведь вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю
про отсутствующих, потому что его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена на то, чтоб обманывать
себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
Как будто было что-то в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить
себе, как будто, как только она начинала говорить
про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в
себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Алексей Александрович, вступив в должность, тотчас же понял это и хотел было наложить руки на это дело; но в первое время, когда он чувствовал
себя еще нетвердо, он знал, что это затрогивало слишком много интересов и было неблагоразумно; потом же он, занявшись другими делами, просто забыл
про это дело.
Он вглядывался в его болезненное чахоточное лицо, и всё больше и больше ему жалко было его, и он не мог заставить
себя слушать то, что брат рассказывал ему
про артель.
— Очень у них хорошо, — рассказывал Васенька
про Вронского и Анну. — Я, разумеется, не беру на
себя судить, но в их доме чувствуешь
себя в семье.
Нынче скачки, его лошади скачут, он едет. Очень рада. Но ты подумай обо мне, представь
себе мое положение… Да что говорить
про это! — Она улыбнулась. — Так о чем же он говорил с тобой?
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить
себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть
про страшный вопрос, что будет с сыном.
— Я уже просил вас держать
себя в свете так, чтоб и злые языки не могли ничего сказать против вас. Было время, когда я говорил о внутренних отношениях; я теперь не говорю
про них. Теперь я говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали
себя, и я желал бы, чтоб это не повторялось.
— Что рука Агафьи Михайловны? — сказал Левин, ударяя
себя по голове. — Я и забыл
про нее.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить
себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили
про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.
Алексей Александрович хотел упомянуть
про счет, который принесли ему, но голос его задрожал, и он остановился.
Про этот счет, на синей бумаге, за шляпку, ленты, он не мог вспомнить без жалости к самому
себе.
— Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое слово, — вздрогнув сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним этим словом: запретила она показывала, что признавала за
собой известные права на него и этим самым поощряла его говорить
про любовь.
Бетси говорила
про нее Анне, что она взяла на
себя тон неведающего ребенка, но когда Анна увидала ее, она почувствовала, что это была неправда.
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И
про нее между
собоюНеблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей.
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
И, близ него ее заметя,
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.
Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы
про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого
себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его.
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл
про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о
себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Через неделю бабушка могла плакать, и ей стало лучше. Первою мыслию ее, когда она пришла в
себя, были мы, и любовь ее к нам увеличилась. Мы не отходили от ее кресла; она тихо плакала, говорила
про maman и нежно ласкала нас.
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на землю вино, и схватил
себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его
про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек…
Сам он, совершенно неумышленно, отчасти, причиной убийства был, но только отчасти, и как узнал
про то, что он убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться, повихнулся совсем, да и уверил сам
себя, что он-то и есть убийца!
— А ведь ты права, Соня, — тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. — Сам же я тебе сказал вчера, что не прощения приду просить, а почти тем вот и начал, что прощения прошу… Это я
про Лужина и промысл для
себя говорил… Я это прощения просил, Соня…
— Странная какая ты, Соня, — обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал
про это.
Себя ты не помнишь.
— Это ты
про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на
себя надо? — спросил он мрачно.
— Ведь какая складка у всего этого народа! — захохотал Свидригайлов, — не сознается, хоть бы даже внутри и верил чуду! Ведь уж сами говорите, что «может быть» только случай. И какие здесь всё трусишки насчет своего собственного мнения, вы представить
себе не можете, Родион Романыч! Я не
про вас. Вы имеете собственное мнение и не струсили иметь его. Тем-то вы и завлекли мое любопытство.
— Я говорю
про этих стриженых девок, — продолжал словоохотливый Илья Петрович, — я прозвал их сам от
себя повивальными бабками и нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе! хе! Лезут в академию, учатся анатомии; ну скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить
себя? Хе! хе!
— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для
себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же
про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
Соня вспыхнула, а Катерина Ивановна вдруг расплакалась, тут же заметив
про самое
себя, что «она слабонервная дура и что уж слишком расстроена, что пора кончать, и так как закуска уж кончена, то разносить бы чай».
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше
себя и что все, что вы думали
про меня, что я жесток и не люблю вас, все это была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
Катерина. Ты
про меня, маменька, напрасно это говоришь. Что при людях, что без людей, я все одна, ничего я из
себя не доказываю.
«Сенюша, знаешь ли, покамест, как баранов,
Опять нас не погнали в класс,
Пойдём-ка да нарвём в саду
себе каштанов!» —
«Нет, Федя, те каштаны не
про нас!
Узнав
про то, Булыжник развозился,
Блестящею судьбой Алмаза он прельстился
И, видя мужика, его он просит так:
«Пожалуйста, земляк,
Возьми меня в столицу ты с
собою!
Таких примеров много в мире:
Не любит узнавать никто
себя в сатире.
Я даже видел то вчера:
Что Климыч на-руку не чист, все это знают;
Про взятки Климычу читают,
А он украдкою кивает на Петра.
Кнуров. Ничего тут нет похвального, напротив, это непохвально. Пожалуй, с своей точки зрения, он не глуп: что он такое… кто его знает, кто на него обратит внимание! А теперь весь город заговорит
про него, он влезает в лучшее общество, он позволяет
себе приглашать меня на обед, например… Но вот что глупо: он не подумал или не захотел подумать, как и чем ему жить с такой женой. Вот об чем поговорить нам с вами следует.
Пугачев осведомился о состоянии крепости, о слухах
про неприятельские войска и тому подобном, и вдруг спросил его неожиданно: «Скажи, братец, какую девушку держишь ты у
себя под караулом?
— Как это «ненужная»? Я вам не стал бы и говорить
про то, что не нужно. А вы обратите внимание на то, кто окружает нас с вами, несмотря на то, что у вас есть неразменный рубль. Вот вы
себе купили только сластей да орехов, а то вы все покупали полезные вещи для других, но вон как эти другие помнят ваши благодеяния: вас уж теперь все позабыли.
— Ведь вот я — почему я выплясываю
себя пред вами? Скорее познакомиться хочется. Вот
про вас Иван рассказывает как
про человека в самом деле необыкновенного, как
про одного из таких, которые имеют несчастье быть умнее своего времени… Кажется, так он сказал…
«Сказать ей
про Инокова?» — спросил
себя Самгин.
Про Захара и говорить нечего: этот из серого фрака сделал
себе куртку, и нельзя решить, какого цвета у него панталоны, из чего сделан его галстук. Он чистит сапоги, потом спит, сидит у ворот, тупо глядя на редких прохожих, или, наконец, сидит в ближней мелочной лавочке и делает все то же и так же, что делал прежде, сначала в Обломовке, потом в Гороховой.
Свершилась казнь. Народ беспечный
Идет, рассыпавшись, домой
И
про свои работы вечны
Уже толкует меж
собой.
Пустеет поле понемногу.
Тогда чрез пеструю дорогу
Перебежали две жены.
Утомлены, запылены,
Они, казалось, к месту казни
Спешили, полные боязни.
«Уж поздно», — кто-то им сказал
И в поле перстом указал.
Там роковой намост ломали,
Молился в черных ризах поп,
И на телегу подымали
Два казака дубовый гроб.
— Скажите мне что-нибудь
про Петербург,
про ваши победы: о, их много у вас? да? Скажите, что тамошние женщины — лучше здешних? (она взглянула на
себя в зеркало) одеваются с большим вкусом? (и обдернула на
себе платье и сбросила с плеча кружевную мантилью).
«А когда после? — спрашивала она
себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“…
Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
— Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, — продолжал Райский, — другие ищут роли. Есть и дон-кихоты между ними: они хватаются за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят
себя пророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам. Это легче, чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко
про власть, их переводят, пересылают с места на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру: кто угодит, вот как вы, на смирение…
— Если вы принимаете у
себя такую женщину,
про которую весь город знает, что она легкомысленна, ветрена, не по летам молодится, не исполняет обязанностей в отношении к семейству…