Неточные совпадения
Избранная Вронским роль с переездом в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он был спокоен. Он писал под руководством итальянского
профессора живописи этюды с натуры и занимался средневековою итальянскою жизнью. Средневековая итальянская жизнь в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через плечо стал носить по-средневековски, что очень
шло к нему.
— Написал он сочинение «О третьем инстинкте»; не знаю, в чем дело, но эпиграф подсмотрел: «Не ищу утешений, а только истину».
Послал рукопись какому-то
профессору в Москву; тот ему ответил зелеными чернилами на первом листе рукописи: «Ересь и нецензурно».
Мелькали знакомые лица
профессоров, адвокатов, журналистов; шевеля усами,
шел старик Гогин, с палкой в руке; встретился Редозубов в тяжелой шубе с енотовым воротником, воротник сердито ощетинился, а лицо Редозубова, туго надутое, показалось Самгину обиженным.
Райский не стал спорить с ним, а
пошел к
профессору скульптуры, познакомился с его учениками и недели три ходил в мастерскую.
Он
пошел в мастерскую
профессора и увидел снившуюся ему картину: запыленную комнату, завешанный свет, картины, маски, руки, ноги, манекен… все.
Но Двигубский был вовсе не добрый
профессор, он принял нас чрезвычайно круто и был груб; я порол страшную дичь и был неучтив, барон подогревал то же самое. Раздраженный Двигубский велел явиться на другое утро в совет, там в полчаса времени нас допросили, осудили, приговорили и
послали сентенцию на утверждение князя Голицына.
А в самом деле,
профессора удивились бы, что я в столько лет так много
пошел назад.
Вот этот-то
профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич
идти войной на Малова, несколько человек
пошли со мной; когда мы пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
Разве три министра, один не министр, один дюк, один
профессор хирургии и один лорд пиетизма не засвидетельствовали всенародно в камере пэров и в низшей камере, в журналах и гостиных, что здоровый человек, которого ты видел вчера, болен, и болен так, что его надобно
послать на яхте вдоль Атлантического океана и поперек Средиземного моря?.. «Кому же ты больше веришь: моему ослу или мне?» — говорил обиженный мельник, в старой басне, скептическому другу своему, который сомневался, слыша рев, что осла нет дома…
Рано почувствовав призвание философа, я никогда не имел желания
идти академическим путем, стать почтенным
профессором, писать философские диссертации и исследования, далекие от жизненной борьбы.
Слава Банькевича распространилась далеко за пределы Гарного Луга, и к нему, как к
профессору этого дела, приезжали за советом все окрестные сутяги.
« Занятия мои, — продолжал он далее, —
идут по-прежнему: я скоро буду брать уроки из итальянского языка и эстетики, которой будет учить меня
профессор Шевырев [Шевырев Степан Петрович (1806—1864) —
профессор литературы в Московском университете, критик и поэт.
Прошло еще несколько дней. Члены «дурного общества» перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их появления, чтобы бежать на гору. Один только «
профессор» прошел раза два своею сонною походкой, но ни Туркевича, ни Тыбурция не было видно. Я совсем соскучился, так как не видеть Валека и Марусю стало уже для меня большим лишением. Но вот, когда я однажды
шел с опущенною головою по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на плечо руку.
Профессора сулят ему блестящую будущность, предлагают остаться при академии, но — нет — он
идет в строй.
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я не способен. Моих же товарищей, идиотов почти,
послали и за границу и понаделили бог знает чем, потому что они забегали к
профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
Когда
профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать на вопрос, то, взглянув ему в глаза, мне немножко совестно было за него, что он так лицемерил передо мной, и я несколько замялся в начале ответа; но потом
пошло легче и легче, и так как вопрос был из русской истории, которую я знал отлично, то я кончил блистательно и даже до того расходился, что, желая дать почувствовать
профессорам, что я не Иконин и что меня смешивать с ним нельзя, предложил взять еще билет; но
профессор, кивнув головой, сказал: «Хорошо-с», — и отметил что-то в журнале.
Так и
пошел номер за номером… В объявлении стояли имена заведующих отделами: финансовым, экономическим, земским и крестьянским — Г.П. Сазонов, литературным и политическим — А.В. Амфитеатров, научным —
профессор П.И. Ковалевский и д-р И.Л. Янушкевич, музыкальным — И.Ф. Соловьев и Я.А. Рубинштейн, иностранным — Л.Ю. Гольштейн, театральным — Ю.Д. Беляев, московским — В.А. Гиляровский, провинциальным — фельетонист В.М. Дорошевич и общественным — А.В. Амфитеатров.
К А.В. Насонову
шли все охотно. Музыкальным отделом заведовал старый
профессор Московской консерватории, композитор А.И. Дюбюк, выпускавший ежемесячным бесплатным приложением музыкальные пьесы.
— Блюм, ты поклялся меня замучить! Подумай, он лицо все-таки здесь заметное. Он был
профессором, он человек известный, он раскричится, и тотчас же
пойдут насмешки по городу, ну и всё манкируем… и подумай, что будет с Юлией Михайловной!
Но, кроме этой, оказались и другие причины отказа от места воспитателя: его соблазняла гремевшая в то время
слава одного незабвенного
профессора, и он, в свою очередь, полетел на кафедру, к которой готовился, чтобы испробовать и свои орлиные крылья.
— Пока еще неизвестно; шествие это устроилось совершенно экспромтом, по случаю свадьбы
профессора, и мы все
идем, не имея никакой определенной программы.
— Они
идут чествовать одного из своих
профессоров, — объяснил тот.
Мы
пошли на Сенатскую площадь и в немом благоговении остановились перед памятником Петра Великого. Вспомнился „Медный всадник“ Пушкина, и тут же кстати пришли на ум и слова
профессора Морошкина о Петре...
— Я на этом деле — генерал; я в Москву к Троице ездил на словесное прение с ядовитыми учеными никонианами, попами и светскими; я, малый, даже с
профессорами беседы водил, да! Одного попа до того загонял словесным-то бичом, что у него ажио кровь носом
пошла, — вот как!
Когда хоронили какого-нибудь
профессора, то он
шел впереди вместе с факельщиками.
Позвонили ужинать. Лаптев
пошел в столовую, а Федор остался в кабинете. Спора уже не было, а Ярцев говорил тоном
профессора, читающего лекцию...
Публика первых рядов косилась на него, но он сидел рядом со своим другом, весьма уважаемым известным
профессором. Все бы
шло хорошо, но в антракте они ходили в буфет и прикладывались. Наконец, запели на сцене...
— Ему рано, — отвечала она, — ваше сиятельство; и я хочу, чтоб он в академию
шел и
профессором был.
Старик отодвинулся от меня, и даже губы его, полные и немного смешные, тревожно вытянулись. В это время на площадке лестницы появилась лысая голова и полное, упитанное лицо
профессора Бел_и_чки. Субинспектор побежал ему навстречу и стал что-то тихо и очень дипломатически объяснять… Чех даже не остановился, чтобы его выслушать, а продолжал
идти все тем же ровным, почти размеренным шагом, пока субинспектор не забежал вперед, загородив ему дорогу. Я усмехнулся и вошел в аудиторию.
Лекции
шли правильно. Знакомство с новыми
профессорами, новыми предметами, вообще начало курса имело для меня еще почти школьническую прелесть. Кроме того, в студенчестве начиналось новое движение, и мне казалось, что неопределенные надежды принимали осязательные формы. Несколько арестов в студенческой среде занимали всех и вызывали волнение.
Вдруг в один вечер собралось к Григорью Иванычу много гостей: двое новых приезжих
профессоров, правитель канцелярии попечителя Петр Иваныч Соколов и все старшие учителя гимназии, кроме Яковкина; собрались довольно поздно, так что я ложился уже спать; гости были веселы и шумны; я долго не мог заснуть и слышал все их громкие разговоры и взаимные поздравления: дело
шло о новом университете и о назначении в адъюнкты и профессоры гимназических учителей.
—
Иди, Панкрат, — тяжело вымолвил
профессор и махнул рукой, — ложись спать, миленький, голубчик, Панкрат.
— Боже мой! Ведь даже нельзя представить себе всех последствий… —
Профессор с презрением ткнул левую калошу, которая раздражала его, не желая налезать на правую, и
пошел к выходу в одной калоше. Тут же он потерял носовой платок и вышел, хлопнув тяжелою дверью. На крыльце он долго искал в карманах спичек, хлопая себя по бокам, не нашел и тронулся по улице с незажженной папиросой во рту.
Дело
шло о большом заказе за границей для
профессора Персикова.
Профессор строго посмотрел на них поверх очков, выронил изо рта папиросу и тотчас забыл об их существовании. На Пречистенском бульваре рождалась солнечная прорезь, а
шлем Христа начал пылать. Вышло солнце.
Ни одного человека ученый не встретил до самого храма. Там
профессор, задрав голову, приковался к золотому
шлему. Солнце сладостно лизало его с одной стороны.
Он накупил себе книг, записался во все возможные библиотеки и начал слушать лекции; но все
пошло не так, как он ожидал: на лекциях ему была страшная скука; записывать слова
профессора он не мог; попробовал читать дома руководства, источники, но это оказалось еще скучнее.
Дома он действительно, как говорила титулярная советница, вел самую однообразную жизнь, то есть обедал, занимался, а потом ложился на кровать и думал, или, скорее, мечтал: мечтою его было сделаться со временем
профессором; мечта эта явилась в нем после отлично выдержанного экзамена первого курса; живо представлял он себе часы первой лекции, эту внимательную толпу слушателей, перед которыми он будет излагать строго обдуманные научные положения, общее удивление его учености, а там общественную, а за оной и мировую
славу.
Один репортер местной газеты, Сашкин знакомый, уговорил как-то
профессора музыкального училища
пойти в Гамбринус послушать тамошнего знаменитого скрипача. Но Сашка догадался об этом и нарочно заставил скрипку более обыкновенного мяукать, блеять и реветь. Гости Гамбринуса так и разрывались от смеха, а
профессор сказал презрительно...
Профессор (пожимая плечами,
идет за ним). Да, как еще мы далеки от Европы!
И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву. Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говорила мужу, что едет посоветоваться с
профессором насчет своей женской болезни, — и муж верил и не верил. Приехав в Москву, она останавливалась в «Славянском базаре» и тотчас же
посылала к Гурову человека в красной шапке. Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом.
Родственных связей ни у Фигуры, ни у Христи никаких не было. Христя была «безродна сыротина», а у Фигуры (правильно Вигуры) хотя и были родственники, из которых один служил даже в университете
профессором, — но наш куриневский Фигура с этими Вигурами никаких сношений не имел — «бо воны з панами знались», а это, по мнению Фигуры, не то что нехорошо, а «якось — не до шмыги» (то есть не
идет ему).
Поступил он на медицинский факультет и занимался действительно хорошо; но в практическом курсе, когда
профессор у кровати больного объяснял свою премудрость, он никогда не мог удержаться, чтоб не оборвать отсталого или шарлатанящего
профессора; как только тот соврет что-нибудь, так он и
пойдет ему доказывать, что это чепуха.
Один из ученых
профессоров наших, разбирая народную русскую литературу, с удивительной прозорливостью сравнил русский народ с Ильей Муромцем, который сидел сиднем тридцать лет и потом вдруг, только выпивши чару пива крепкого от калик перехожиих, ощутил в себе силы богатырские и
пошел совершать дивные подвиги.
Как на эшафот,
пошел я на прием к нашему профессору-хирургу.
Я
пошел к профессору-терапевту. Не высказывая своих подозрений, я просто рассказал ему все, что со мною делается. По мере того как я говорил,
профессор все больше хмурился.
Не добившись ничего от ассистента, просительница
идет дальше, мечется по всем начальствам, добирается до самого
профессора и падает ему в ноги, умоляя не вскрывать умершего...
18-го сентября 1861 года, утром, в половине девятого часа, Хвалынцев
шел в университет. В этот день открывались лекции.
Шел он бодро и весело, в ожидании встреч со старыми товарищами, с знакомыми
профессорами.
Осмотревшись, я увидал, что со мною в комнате никого нет, но невдалеке в матушкиной комнате
шел тихий разговор. Этот разговор, который, впрочем, гораздо удобнее назвать медицинским рассуждением, происходил между maman и одним — в то время очень молодым — университетским
профессором и касался меня.
Юля (брату).
Иди за
профессором! Неловко!