Неточные совпадения
— Коли не ругаться! ругаться-то ругают, а не что станешь с ним делать! А по
правде, пожалуй, и народ-от напоследях неочеслив [72] становиться стал!"Мне-ка, говорит, чего надобе, я, мол, весь тут как есть — хочь с кашей меня ешь, хочь со щами хлебай…"А уж хозяйка у эвтого у управителя, так, кажется, зверя всякого лютого лютее. Зазевает это на бабу, так ровно,
прости господи, черти
за горло душат, даже обеспамятеет со злости!
"
Простите меня, милая Ольга Васильевна, — писал Семигоров, — я не соразмерил силы охватившего меня чувства с теми последствиями, которые оно должно повлечь
за собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая натура для тихих радостей семейной жизни. В ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже буду на дороге в Петербург.
Простите меня. Надеюсь, что вы и сами не пожалеете обо мне. Не
правда ли? Скажите: да, не пожалею. Это меня облегчит".
— Друг! друг! истинный друг! — говорил Адуев со слезами на глазах. —
За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб сказать
прости! О, есть дружба в мире! навек, не
правда ли? — говорил пылко Александр, стискивая руку друга и наскакивая на него.
— Смотри, Дмитрич! — сказал он. — Крепись… Терпи!.. Стерпится — слюбится! Ты постоишь
за правду, а тезка-то, вон там, и заговорит. «Ай да сынок! утешил мою душеньку!..»
Прощай покамест!.. Митя будет молиться богу, молись и ты!.. Он не в нас: хоть и высоко а все слышит!.. А у Троицы-то, Дмитрич! у Троицы… раздолье, есть где помолиться!.. Не забудь!.. — Сказав сии слова, он выбежал вон из комнаты.
— Слава тебе господи! — вскричал Алексей. — Насилу ты
за ум хватился, боярин! Ну, отлегло от сердца! Знаешь ли что, Юрий Дмитрич? Теперь я скажу всю
правду: я не отстал бы от тебя, что б со мной на том свете ни было, если б ты пошел служить не только полякам, но даже татарам; а как бы знал да ведал, что у меня было на совести? Каждый день я клал по двадцати земных поклонов, чтоб господь
простил мое прегрешение и наставил тебя на путь истинный.
Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?
Что более поверят польской деве,
Чем русскому царевичу? — Но знай,
Что ни король, ни папа, ни вельможи
Не думают о
правде слов моих.
Димитрий я иль нет — что им
за дело?
Но я предлог раздоров и войны.
Им это лишь и нужно, и тебя,
Мятежница! поверь, молчать заставят.
Прощай.
„И тех, которых нет с нами. Ты также помилуй, и с ними живи“, — пела Жервеза после первой молитвы. — „Злых и недобрых
прости, и всех научи нас друг друга любить, как
правду любил Ты,
за нас на кресте умирая“.
—
За прямое слово —
простите, — говорю, — но хочется мне знать:
правду ль вы сказали про себя, или так подразнить хотелось вам меня?
— И вы не осуждаете меня? Вы
простили мне?.. Вы понимаете меня? Вы не смеетесь над девушкой, которая накануне назначила свидание одному, а сегодня говорит уже с другим, как я говорю с вами… Не
правда ли, вы не смеетесь надо мною?.. — Лицо Маши рдело; она обеими руками держалась
за руку Кистера…
— Ото всей нетленной души и от плотского сердца не престаю ежечасно благодарить Превышнего
за неизреченные милости, мне бывающие. Воспеваю зелен вертоград, садочки пречистые, утреннюю зорюшку неугасающую, солнце
правды, праведным сияющее, нескончаемый день Господень немерцающий. А насчет святого радения,
прости немощного — скоро восемь десятков годов ляжет на кости мои, много радеть на святом кругу не могу.
За то, что я верный раб, я крепостной слуга, не наемщик скаредный, не
за деньги тебе служил, а
за побои, потому что я
правду говорил, и говорил я тебе, что я тебя переживу, и я тебя пережил, пережил, и я на суд с тобой стану, и ты мне поклонишься и скажешь: «
прости меня, Сид», и я тебя тогда
прощу, потому что я верный раб, а не наемщик, а теперь ты лежи, когда тебя бог убил, лежи и слушай.
— Все
прощаю, — нежно сказала она, обнимая его
за шею, — надо забыть прошлое и в будущем новом, лучшем, надо стараться, чтобы ничего не напоминало. Ты был один, а теперь не один. Не скрывать ничего, а говорить
правду. Какая бы она не была… Не стыдиться, знать, что тебя поймут… Теперь должно наступить другое… около тебя есть любящее существо, которое всю жизнь свою готово отдать, чтобы огородить, уберечь тебя от всего дурного… Себя отдать одной цели: чтобы жилось тебе лучше, легче, светлее…
И снова я прошу извинения
за невольную резкость, моя дорогая: бессонная ночь отзывается на нервах и родит подобие каких-то ужасов и страстей. Их нет во мне, это простое актерство, и есть только одно: усталость землекопа на склоне дней, когда заходит багровое солнце. Пойду и я
за ним, и вот и все, и больше ничего не надо ни спрашивать, ни говорить… больше ничего, моя дорогая!
Прощайте. Я целую вашу руку. Да, это
правда: я целую вашу руку.
—
За последнее время я заметил, —
прости меня, моя ненаглядная, — я буду говорить
правду, что эти дела, эти денежные расчеты омрачают даже те светлые для меня, по крайней мере, минуты, когда мы бываем одни, что ты из-за них переменилась ко мне. Я боюсь, что они в конец погубят мое, я даже не смею сказать «наше», счастье.
— Чего глазища-то на меня свои уставила,
за правду рассердилась, непутевая… Мать при смерти лежит, а она невесть где по чужим людям слоняется… домой вернулась, чем бы прямо к матери, она с этим охальником,
прости Господи, шуры-муры разводит, бесстыжая.
Этому долго все люди верили, но потом стали появляться кое-какие вольнодумцы, которые начали говорить, что отец Прокоп не всегда будто говорит одну чистую
правду и иногда таки, —
прости его господи, — и препорядочно «брешет»; и от сего-де будто можно немножко сомневаться:
правда ли, что старый Перегуд положил заклятие, или, может быть, это отец Прокоп, — поздравь ему боже, — сам от себя выдумал, чтобы быть ему одному
за все село единственным у бога печальником.