Неточные совпадения
Левин, которого давно занимала мысль
о том, чтобы помирить братьев хотя перед
смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ, прочел это письмо больному. Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но в трогательных выражениях
просил прощения у брата.
— Да, вы можете надеяться… — сухо ответил Ляховский. — Может быть, вы надеялись на кое-что другое, но богу было угодно поднять меня на ноги… Да! Может быть, кто-нибудь ждал моей
смерти, чтобы завладеть моими деньгами, моими имениями… Ну, сознайтесь, Альфонс Богданыч, у вас ведь не дрогнула бы рука обобрать меня?
О, по лицу вижу, что не дрогнула бы… Вы бы стащили с меня саван… Я это чувствую!.. Вы бы пустили по миру и пани Марину и Зосю… О-о!..
Прошу вас, не отпирайтесь: совершенно напрасно… Да!
Он объявлял им, что нога его не будет никогда в их доме, и
просил забыть
о несчастном, для которого
смерть остается единою надеждою.
— И я тоже
прошу вспомнить, — сказал я, — на этом самом месте я умолял вас понять меня, вдуматься, вместе решить, как и для чего нам жить, а вы в ответ заговорили
о предках,
о дедушке, который писал стихи. Вам говорят теперь
о том, что ваша единственная дочь безнадежна, а вы опять
о предках,
о традициях… И такое легкомыслие в старости, когда
смерть не за горами, когда осталось жить каких-нибудь пять, десять лет!
— Позвольте, батюшка! — сказал старик. — Все надо начинать со крестом и молитвою, а кольми паче когда дело идет
о животе и
смерти. Милости
прошу присесть. Садись, Мавра Андреевна.
— Бегушев! — продолжала Домна Осиповна. — Я приехала вас
просить о том же,
о чем
просила вас, может быть, и Мерова: спасите меня от голодной
смерти!
— Вас желает видеть один незнакомый вам господин, который имеет до вас очень важное дело. Он убедительно
просит вас прийти на минутку. Ему нужно
о чем-то поговорить с вами… Для него это все равно как жизнь или
смерть…
Помню, как после
смерти отца я покидал тебя, ребенка в колыбели, тебя, не знавшую ни добра, ни зла, ни заботы, — а в моей груди уже бродила страсть пагубная, неусыпная; — ты протянула ко мне свои ручонки, улыбалась… будто
просила о защите… а я не имел своего куска хлеба.
— Ох, Наталья Николаевна, не говорите мне
о нем! — простонал Харлов. — Это
смерть моя за мной приходила. Прощенья
просим. А вас, сударик мой, к послезавтрашнему дню ожидать буду честь иметь!
— Я знаю, ты мыслишь, что я был причиной Вериной
смерти. Но подумай, разве я любил ее меньше, чем ты? Странно ты рассуждаешь… Я был строг, а разве это мешало ей делать, что она хочет? Я пренебрег достоинством отца, я смиренно согнул свою шею, когда она не побоялась моего проклятья и поехала… туда. А ты — ты-то не
просила ее остаться и не плакала, старая, пока я не велел замолчать? Разве я родил ее такой жестокой? Не твердил я ей
о Боге,
о смирении,
о любви?
Я написала маме еще до Нининой
смерти о моих успехах, потом послала ей телеграмму
о кончине княжны, а теперь отправила к ней длинное и нежное письмо,
прося подробно написать, кого и когда пришлет она за мною, так как многие институтки уже начали разъезжаться…
Если бы боги сотворили людей без ощущения боли, очень скоро люди бы стали
просить о ней; женщины без родовых болей рожали бы детей в таких условиях, при которых редкие бы оставались живыми, дети и молодежь перепортили бы себе все тела, а взрослые люди никогда не знали бы ни заблуждений других, прежде живших и теперь живущих людей, ни, главное, своих заблуждений, — не знали бы что им надо делать в этой жизни, не имели бы разумной цели деятельности, никогда не могли бы примириться с мыслью
о предстоящей плотской
смерти и не имели бы любви.
— Послушайте… это что-нибудь да не так; не далее как несколько часов тому назад я получил официальное донесение
о смерти князя, убитого на дуэли, в доме его родителей… Княгиня Зинаида Сергеевна была здесь не более как с час времени, желала видеть светлейшего и
просить как-нибудь затушить это дело… Она приехала прямо от только что охладевшего трупа сына, горе ее не поддается описанию…
В следующие дни он казался спокойнее и тверже, беседовал по временам с молодым другом своим, рассказывал ему
о славной
смерти сына, не забыл, между прочим,
просить, чтобы он прекратил свои гонения на Киноварова.
Казенный двор нам уж знаком. В том самом отделении черной избы, где содержались сначала Матифас, переводчик князя Лукомского, и потом Марфа-посадница, заключили Антона. Вчера свободен, с новыми залогами любви и дружбы, почти на вершине счастия, а нынче в цепях, лишен всякой надежды, ждал одной
смерти, как отрады. Он
просил исследовать дело
о болезни царевича — ему отказано; злодеяние его, кричали, ясно как день.
— Итак, этот вопрос решенный. Я
попрошу тебя никогда и не возвращаться к разговору
о завещании, у тебя, во-первых, есть законный наследник, а во-вторых, тебе еще очень и очень равно думать
о смерти. Разговор этот для меня тяжел. Не правда ли, ты не вернешься к нему?
Хоть и чужой ей был народ, среди которого она жила, она успела полюбить его. И теперь только стала раздумывать королева, как мало заботилась она
о том народе, который так доверчиво
просил ее остаться царствовать в стране после
смерти ее мужа. Только теперь вспомнила, что сама никогда не спрашивала у народа, счастлив ли он, доволен ли, и во всем верила своим сановникам. Неужели же ей последовать теперь советам этих сановников и идти с мечом на тех, которые ее хотели иметь своей королевой?
— Война будет объявлена очень скоро; если гвардия и останется в Петербурге, то тебе можно будет сейчас же
просить о переводе в действующую армию; в этом, конечно, не откажут, я сам думаю сделать то же, нас с тобой не особенно жалует начальство и с удовольствием отпустит под французские пули, а там, там настоящая жизнь… Жизнь перед лицом
смерти!.. — с одушевлением воскликнул Андрей Павлович.
Согласно распоряжениям князя Сергея Сергеевича, нарочные, снабженные собственноручно написанными им письмами, запечатанными большой черной княжеской печатью, были разосланы по соседям. Письма были все одного и того же содержания. В них молодой князь с душевным прискорбием уведомлял соседей
о смерти его матери и
просил почтить присутствием заупокойную литургию в церкви села Лугового, после которой должно было последовать погребение тела покойной в фамильном склепе князей Луговых.
Легче на
смерть пойти, нежели сознаться Сашеньке в том, что я потерял работу и теперь ничего не значу. Если бы раньше я еще вел себя иначе, а то ведь сколько гордости! сколько важности и требований! «Убедительно
прошу тебя позаботиться
о моем столе, потому что мой желудок важен не только для меня, а и для всех вас: если я заболею, кто будет?..» и т. д.
Прошу не шуметь, я ложусь отдыхать. Почему чай не горячий? Почему пиджак не вычищен и на рукаве я усматриваю пушинку — эй, вы!
И должно быть потому, что Николай не позволял себе мысли
о том, что он делает что-нибудь для других, для добродетели, — всё, чтò он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили
просить его, чтоб он купил их, и долго после его
смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово, — хозяин!»