В тени охотника. Перекрестье дорог

Елена Самойлова, 2020

Так устроено в Срединном мире, что быль со временем превращается в легенду, а потом всего лишь в сказку, рассказанную бродягой у костра. В красивую и пугающую сказку о чудовищах из Сумерек, что наблюдают из каждой тени, о потомках этих чудовищ, ставших «малым народцем», и о таинственных спутниках, что могут одним своим присутствием увеличить силу смертного волшебника… Молодой чародейке Арайе придется на собственном опыте узнать, сколь велика доля правды в таких сказках – и ценой этого знания станет путь назначенной жертвы в охоте сроком на семь лет и один день. Впрочем, для охотника, ставшего ее тенью, дорога к свободе окажется еще труднее…

Глава 1

Лето в этом году выдалось сумрачное, унылое, рассыпающееся проливными дождями, столь частыми, что четверть посевов выгнила на корню, а уцелевшие злаки печально наклоняли стебельки к пропитанной влагой почве. Казалось, будто бы природа что-то напутала, и из приветливой, ласковой и многообещающей весны шагнула сразу в сырую, пасмурную осень. Солнечные дни в июне были столь же редкими гостями, как и майские заморозки, а когда подобрался июль, дождей стало только больше. Люди опасались голода и суровой зимы, молились о солнечных днях и обращали взгляд вдаль, к югу, где располагались легендарные Алгорские Холмы. Если верить старым сказкам, то именно там до сих пор живут существа, способные влиять на погоду и урожай, на холод зимой и иссушающий зной летом. Оттуда же, если верить преданию, раз в год, в ночь Самайна выходит в мир пугающее, неудержимое войско, свита, состоящая из мертвецов, сумеречных тварей и волшебных существ — Дикая Охота. И туда же она возвращается перед рассветом, пропадая без следа в черной прорехе на бесплодном склоне Западного Холма.

Впрочем, чем ближе был Лугнасад, праздник Первого Урожая, тем реже шли дожди, чаще выглядывало солнце, проливая на влажную, превратившуюся в жидкую грязь землю благодатный зной. Здесь, в Дол Реарте, крае, граничащем с Алгорскими Холмами, в землях, пронизанных легендами о духах природы, живых стихиях и пугающих порождениях Сумерек, праздник Первого Урожая был едва ли не одним из самых главных. Этот день и грядущая за ним ночь весьма точно предсказывали, каким будет весь следующий год. По полету птиц знающие люди толковали, скорой ли будет осень, по плодам рябины — снежной ли зима. Да и не перечесть их, примет этих, верных и надуманных, связанных с Лугнасадом, вот только почему-то чаще всего они сбывались, да так точно, что даже волшебники из Вортигерна иной раз плевались от досады, когда крестьянские суеверия и прочие летние гадания предсказывали суровую зиму куда точнее звездных карт и магии.

Я лениво перевернулась со спины на бок, сорвала какую-то травинку и задумчиво сунула в рот горьковатый упругий стебелек. Потянулась, убрала со лба кучерявую темную прядку. Зажмурилась, представляя себя змеей, греющейся на камне под солнечными лучами.

Я не просто любила — обожала жаркое лето, которое наполняло меня силой, как наполняет созревающие фрукты сладким соком. Впрочем, как и любая дневная чародейка, чьим Условием колдовства стало солнце. От рассвета и до заката жила колдовская сила в таких, как я. Магия постепенно нарастает в нас с утра и до полудня, и так же плавно убывает к вечеру, полностью пропадая с последним золотым лучом на западе. В Одинокой Башне на северной границе Дол Реарта, куда свозили детей с хоть как-то проявившимися способностями к магии, послушникам рассказывали, что, возможно, магия таится в каждом человеке. Что почти каждый человек способен творить волшебство, в каждом таится зерно этой чудесной силы — но далеко не каждый может определить свои Условия колдовства. Кому-то везет, и их силы, завязанные на такие простые Условия, как время суток, проявляются уже в подростковом возрасте и становятся очевидны, а кто-то носит в себе магию, даже не подозревая об этом, до конца жизни. Или же использует — но так тихо и незаметно даже для себя, что проявление магии может счесть за неожиданно случившееся чудо или же огромную удачу.

Кое-кто в Одинокой Башне считал, что магический дар роднит людей и волшебных существ, таких как алгорские ши-дани или фаэриэ, но мало кто из более опытных воспитателей принимал это мнение всерьез. Ведь первое, чему учат юных, только-только прибывших в Башню послушников — это осознанию, что у каждого из них с рождения есть свой «потолок силы», преодолеть который без особой помощи не удастся. И всю свою жизнь маг стремится не к увеличению этого «потолка», а к умению экономно расходовать силы, поиску наиболее подходящих заклинаний и изобретению своих собственных «частушек и напевов», которые облегчат концентрацию и позволят тщательнее сплести колдовской узор.

Но люди не были бы людьми, если б не пытались отыскать более легкий и быстрый способ для увеличения могущества.

И совершенно не удивительно, что способ был найден, и даже не один, начиная с амулетов, которые впитывали в себя «лишнюю» силу в моменты, когда Условия колдовства были выполнены, и отдавали ее владельцу в любое время, когда бы ни возникла нужда, и завершая магическими союзами. А уж союзы заключались самые разные — вначале люди искали свою «половинку», того, кто увеличивал их собственную силу или был способен колдовать в моменты бессилия. Потом пошли дальше, и начали искать тех, у кого можно было зачерпнуть сил, эдакие живые амулеты.

Сейчас в Одинокой Башне шептались, что особо мудрые, талантливые, знающие, а то и просто отчаянные начали заключать особые союзы с фэйри, но в таких «связках» не было уже ни доверия, ни теплоты — только расчетливые, холодные отношения хозяина и слуги. Если магу везло или же он был достаточно умен и опытен — получал верного служителя на долгий срок, а то и до конца дней своих, служителя, который делился силой, оберегал в моменты, когда Условия колдовства не действовали, был щитом и мечом для волшебника. Если же человек, рискнувший привязать к себе фэйри, оказывался не столь хорош, как думал, то его ждала не слишком приятная участь игрушки, которая могла быстро наскучить и быть сломанной и выброшенной, или же ненавистного врага, над которым издевались долго, тщательно, с особым извращенным вкусом и фантазией. В последнем случае неудачник жил долго, очень и очень долго, вот только денно и нощно просил о смерти у всех подряд — у бога, духов природы, провидения… да кого угодно, лишь бы получить избавление. А оно, к сожалению, приходило нескоро.

Я лениво перекатила в раскрытой ладони янтарный шарик с маленькой трещинкой сбоку, внутри которого навеки застыло крохотное семечко, чувствуя, как окаменевшая красноватая смола нагревается от тепла моего тела и начинает едва ощутимо пульсировать. Будто бы крохотное живое сердечко, которое впитывало мою магию, поддерживаемую жарким солнцем, превращаясь в амулет, который сможет согреть меня холодной зимней ночью, даст возможность сплести полноценное заклинание даже в сумерках и, быть может, это спасет мне жизнь.

Ведь все самые страшные, самые непонятные твари выбираются именно по ночам. Поэтому в каждый солнечный день я старалась выкроить время — и напитать своей силой очередной амулет, превращая каменную, железную или деревянную бусину во вместилище колдовской силы, энергии солнечного дня, которой я могла бы воспользоваться даже глубокой ночью.

Я вздохнула и вновь перевернулась на спину, зажмурившись и чувствуя, как солнечные лучи обливают лицо и шею приятным жаром. Дотронулась до длинного ожерелья из сотни с небольшим бусинок, каждая из которых отзывалась приятным, покалывающим теплом на мое прикосновение. Лишь этой зимой я, наконец, научилась самостоятельно переливать излишки силы в камешки, металл и дерево, превращать невзрачные с виду безделушки в амулеты, и с тех пор вот собираю это ожерелье, нанизываю на крепкую нить колдовскую силу. День за днем, бусина за бусиной…

— Арайя! Где ты?

Я узнала высокий, звонкий голос одной весьма необычной особы, что жила вместе с людьми в Одинокой Башне, и села, крепко зажимая в кулаке янтарный окатыш и вглядываясь вдаль.

По тропинке вдоль кромки луга шла высокая златовласая женщина в ярко-зеленом платье с обтрепанным подолом, тонкая, гибкая, с округлыми бедрами — она двигалась грациозно, будто бы пританцовывая, волосы блестели на солнце золотой проволокой, свитой на кончиках в крупные кольца, а на узорчатом поясе благозвучно перезванивались друг с другом крохотные бубенчики. Почему она решила остаться в Одинокой Башне, среди людей, никто не знал, а может, и не желал знать — просто, как сказывали преподаватели, один жарким июльским днем в дверь Башни постучалась женщина, назвавшаяся именем Айви, что на старом языке означало «плющ», и попросила пристанища. Ей не отказали, и с тех пор Одинокая Башня благословлена летом и грядущей за ним осенью. В окрестностях стали мягче зимы и благодатнее лета, в лесу появилось больше зверья и птицы, а в единственной небольшой реке Ленивке, у излучины которой и построена обитель человеческих волшебников, невесть откуда возникла и прижилась некрупная, но очень вкусная форель.

И все потому, что Айви была не человеком, а летней ши-дани, существом из далеких волшебных Холмов.

— Я здесь! — пришлось встать и замахать руками, чтобы Айви меня заметила. Может, она и ши-дани, но почему-то на редкость рассеянная и невнимательная, особенно когда пребывает в человеческом облике.

— Право слово, я тебя обыскалась, — женщина в зеленом платье подошла ближе, легко рассекая высокие травяные волны, которые бесшумно смыкались за ней, не оставляя тропинки из примятых стебельков. — Опять отлыниваешь от обязанностей, да? Ты обещала помочь с пшеничным полем — пусть дожди прекратились, но зерно созревает слишком медленно, часть колосьев могут и вовсе пустыми оказаться.

— Всего на полчасика, — вздохнула я, отводя взгляд и стараясь выглядеть виноватой, но провести летницу было куда как сложнее, чем наставников Одинокой Башни. По крайней мере, по поджавшимся губам стало понятно, что в этот раз с ши-дани лучше не спорить. Никак.

— Лугнасад скоро, — неожиданно тихо прошелестела Айви, дотрагиваясь кончиками пальцев до моего подбородка, наклоняясь и заглядывая мне в глаза. В ее чуть вытянутых, как у козы, зрачках плескалось легкое беспокойство, пальцы казались непривычно прохладными, будто после долгого купания. — Будь осторожна, дневная ведьма. В такую ночь многое может случиться. Не снимай свои бусы.

— Не сниму, — негромко пообещала я, глядя в странные, ярко-зеленые с желтой каемкой по краю радужки, глаза. Говорят, иногда летница пророчествует, и чем ближе к пику своей силы, тем точнее, но мало кому удавалось получить от нее предсказание, и уж тем более — серьезное предостережение. Вот и гадай теперь, повезло мне или нет. — Айви, ты придешь на праздник?

— Приду, — неприятно-холодные пальцы соскальзывают с моего подбородка и ши-дани выпрямляется, расправляя плечи и оказываясь выше меня едва ли не на голову. Я с трудом удержалась, чтобы не опустить взгляд и не убедится, что из-под зеленого подола с выцветшей, обтрепанной золотой вышивкой, и в самом деле выглядывают изящные оленьи копытца и ножки, покрытые мягкой золотистой шерстью. Не любит летница, когда замечают это ее «отличие», особенно когда она всеми силами старается его скрыть понадежней.

Я почему-то замечаю слишком часто.

— Идем, Арайя, — негромко произнесла летница, кладя ладонь мне на плечо и мягко уводя с цветущего луга.

Упругие, колкие травы легонько щекочут лодыжки, сминаются под босыми пятками, цепляются за ноги, совсем как живые, прохладные пальцы. Я не удержалась, сорвала мелкую, на диво душистую лекарственную ромашку и сунула пахучий цветочек на тонюсеньком длинном стебелечке в кудрявую гриву. Ох, и мороки мне с волосами — густые, чуть намокнут, так свиваются в такие буйные кудри, что ни один гребень не возьмет. Одно спасение — длина. Чем длиннее отрастают, тем меньше завиваются, можно и в косу собрать, хорошую такую, плотную. В девичье запястье толщиной. Тяжесть, конечно, та еще, зато если распустить, да еще и венок на голову надеть — на зависть сельским девицам будет. Цвет у них хороший — каштановый с золотинкой, хотя у сестры моей получше был, пшеничный, солнечный, а сами волосы чисто шелковые, так и струились меж зубьями гребешка…

Я споткнулась, заморгала, ощутив гулкую, неприятную пустоту под сердцем.

Нет у меня сестры. Давно уже нет, девятый год скоро, как ее не стало. Не похожи мы с ней были — она стройная, ладная, будто веточка, пальцы тоненькие, волосы золотые, как лучик, улыбка теплая и россыпь веснушек на изящном курносом носике. И я — в ту пору неуклюжая, крепко сбитая девчонка с кучеряшками, кое-как собранными в неряшливую косичку, перехваченную кожаным ремешком. Одно у нас на двоих было — глаза, синющие, как морская вода далеко-далеко от берега. А еще общий домик в рыбацком поселке на берегу огромного моря. И матушка — веселая, тоже синеглазая, рано состарившаяся женщина. Отца у нас не было — сестра вроде бы еще помнила его, а я уже не застала. Погиб он в море во время шторма, когда матушка на сносях была, на последнем месяце. И хоть родилась я безотцовщиной, несчастной и обиженной жизнью себя не чувствовала. Да и как тут чувствовать, если Ализа всегда старалась порадовать — то сказку про птичку и волосок на ходу сочинит, то поможет из старой, негодной рубашки и веревочек куклу смастерить, а то возьмет с собой на ночную ловлю крабов. Да и матушка, хоть и пропадала с утра до поздней ночи в маленькой таверне недалеко от рынка, где работала кухаркой, была доброй и ласковой, находя силы и на теплое слово, и на интересную историю каждый воскресный день.

Впрочем, это уже сейчас, оборачиваясь назад и вспоминая детство, я думаю, что это были наиболее безмятежные и счастливые годы моей жизни. Тогда я, конечно, считала иначе. Я успела наслушаться рассказов моряков, которые изредка приплывали на больших красивых лодках под белыми парусами, задерживались у пристани, чтобы пополнить запасы воды и пищи. Успела узнать, что существует другая жизнь, в которой есть место не только изнурительному труду, бескрайнему синему морю, скользкой рыбе и крикам нахальных чаек. Что далеко на севере живут и волшебники, и чудесные создания, и даже чудовища — в волшебников я сразу поверила, а вот в чудовищ как-то не очень. Зачем их было искать далеко на севере, если тут далеко заплывать не надо было, как из-под воды запросто мог появиться острый серый плавник небольшой прибрежной акулы. Сожрать-то целиком, может, и не сожрет, но вот раны острые треугольные зубы наносили действительно страшные.

Тогда я еще пребывала в блаженном неведении о том, какими на самом деле бывают чудовища. Но холодной, ветреной осенней ночью, когда море ревело, как смертельно раненый великан, с грохотом обрушивая волны на высокий скалистый берег, укрывавший нашу деревню от непогоды, я поняла, что самые настоящие чудовища скрываются не в пронзительно-синей толще соленых вод.

Они прячутся в густых тенях, в темноте…

— Ты совсем меня не слушаешь, — летница мягко положила мне на плечо не по-женски твердую, крепкую ладонь, тонкие пальцы легонько сжались. — Что крутится у тебя в голове с начала этой весны? Днем ты заряжаешь силой безделушки, ночью пробираешься в библиотеку и сидишь там куда дольше положенного. Ты копишь свою магию, прячешь ее на груди, как младенца, и очень неохотно ей делишься, даже когда обязана это сделать.

Ши-дани остановилась, развернула меня лицом к себе и наклонилась, так, что ее глаза оказываются напротив моих. Лиственная зелень радужек неожиданно приходит в движение, в глазах летницы будто бы колышется травяное море, лучики солнца поблескивают на гладкой поверхности молодой листвы, тонут в темной еловой хвое и окончательно пропадают в бездонной глубине чуть вытянутых зрачков.

Что ты задумало, человеческое дитя?

Красивые губы Айви не дрогнули, но я все равно услышала этот мысленный вопрос — удивительно чистый, ясный, без привычных «шумов» и «помех», которые сопровождали мысленную речь наставников из Одинокой Башни. Услышала — и почувствовала, как ши-дани плавно, неторопливо вытягивает из омута моего сознания правдивый ответ. Как сонную, крупную рыбу, которую стоит только разбудить несвоевременной подсечкой, как она задергается, забьется, непременно оборвет леску и уйдет на глубину, пусть даже с крючком, глубоко засевшим во рту.

Это я и делаю, поднимая с глубины души не ответ на заданный вопрос — а черный, липкий, тошнотворный ужас, сковывающий все тело параличом, не дающий не только крикнуть, позвать на помощь, но и даже просто вздохнуть.

Летница невольно отшатывается, красивые губы искривляются в гримасе неприятия и отвращения, в зеленых глазах мелькает растерянность. Она выпрямляется, склоняет голову набок, отчего длинные золотые волосы соскальзывают с плеча и закрывают безвольно повисшую руку густым плащом.

— Тебя коснулись Сумерки, но метки своей не оставили. Повезло тебе, человечка… — Айви глубоко вздохнула, передернула плечами, будто бы стряхивая невидимый груз, и коротко кивнула, слегка улыбаясь, как ни в чем не бывало. — Идем, Арайя. Нас ждет пшеничное поле к востоку от городских стен.

И я пошла за ней, ступая по маленьким следам, оставляемым узкими раздвоенными копытцами ши-дани, ощущая, как меня трясет в ледяном ознобе, несмотря на летнюю жару.

Сумерки…

Запретное место, изнанка тени.

Место, где рождаются чудовища, равных которым нет в мире под солнцем.

В густой тени раскидистого орешника мне почудился чей-то тонкий хохоток. Я невольно втянула голову в плечи, но не оглянулась, а заторопилась за размеренно идущей вдоль луговины летней девой.

Одно из правил, когда сталкиваешься со своими страхами — не оглядывайся…

***

Когда-то давно бородатый менестрель, зашедший на поздний огонек в таверну «Две рыбы», где трудилась моя матушка, сказал мне, что дорога начинается с первого шага того, кто решится по ней пойти, а история — там, где начинает ее рассказчик.

Моя история началась не с первых воспоминаний из раннего детства о ярких солнечных бликах, пляшущих по поверхности вечно беспокойного моря, не с дома с маленькими окнами и белесыми от выступившей соли плетеными ковриками, и даже не с маминых теплых, шершавых и грубых от работы рук.

Она родилась темной осенней ночью, когда ветер бился в стены дома, задувал в кое-как заткнутые просмоленными тряпками щели, а море гудело и ревело, осыпая ледяными солеными брызгами высокий скалистый берег. Мне было одиннадцать лет, и на моей памяти вода никогда не поднималась так высоко и не ярилась столь сильно. Еще вчера южный ветер, который рыбаки называли звонким, красивым именем «валь», принес с собой из-за горизонта тяжелые ливневые облака, а уже на следующее утро поднялся шторм, равного которому еще не видали в этих краях даже старики, из последних сил коптившие небо. Холодный дождь быстро превратил деревню в грязевое болото, а после полудня начал перемежаться крупным, жестоким градом размером с горошину.

Мы с сестрой сидели, прижавшись друг к другу, у самой печки, с беспокойством вслушиваясь в грохот градин по крыше. В двух местах крыша уже прохудилась, и частые капли падали в деревянное ведро и большой глиняный кувшин — только успевай воду выплескивать. То, что в такую непогоду матушка не вернется, было ясно, едва первые градины упали на землю — к чему пробираться через скользкую грязь поздним вечером на другой конец деревни, безуспешно пытаясь укрыться от хлещущего града, если можно вернуться утром? Вряд ли шторм такой силы затянется — валь дует хоть и сильно, но обычно недолго, а затяжные ливни редкость в наших краях. На следующий день напор стихии так или иначе ослабнет, да и что случится с нами, двумя почти взрослыми девками? Дрова для печки у нас припасены и в углу горницы, и в сухих, крохотных сенях, кладовая не пустует, дверь заперта на крепкий деревянный засов. Да и кто будет шататься по улице в такую погоду? Водяной разве что, царь морской — но какое ему дело до людей на берегу, пусть даже шторм и потоки воды с неба позволяют ему ненадолго показаться на суше?

— Спать пора, — наконец-то выдохнула Ализа, поднимаясь с низенькой лавки и приоткрывая заслонку маленькой печки, от которой пахнуло жаром, сунула в сердцевину огненного клубка еще одно полешко, покрупнее, и ловко закрыла чугунную дверцу тонкой палочкой, умудрившись не обжечь пальцы. Я бы наверняка обожгла. — Ляжем здесь, на маминой кровати, теплее будет.

Меня тогда пугала обрушившаяся на наш домик, да и на весь берег непогода, поэтому я только обрадовалась, что буду ночевать вместе со старшей сестрой. Уж она-то ничего не боится — и заплывать на лодке дальше всех детей, так далеко, что высокий скалистый берег превращается в серую зубчатую полосочку на фоне ярко-синего неба, и нырять с высокой скалы во время прилива. Чего уж говорить о каком-то шторме, который, к тому же, пережидаешь не в лодке посреди беснующихся волн, а на берегу под крышей.

Я помню, как нарочито долго Ализа расчесывала свои длинные золотистые волосы простым деревянным гребнем, как она будто невзначай поглядывала в сторону темных сеней и накрепко запертой двери. Сестра в последнее время казалась мне странной, мечтательной. Раньше она охотно проводила со мной время на берегу, помогая искать съедобные ракушки и ставя краболовки, рассказывала сказки, даже пробовала учить письму, как учили ее в свое время в храмовой школе, но вот с месяц уже, как Ализа стала непривычно тихой и задумчивой, предпочитая проводить время в одиночестве. Матушка сказала, что сестра «заневестилась» и наверняка в скором времени следует ждать если не сватов, то хотя бы суженого, по традиции приходящего знакомиться с родителями приглянувшейся девушки. Но время шло, Ализа становилась все более задумчивой и неразговорчивой, а никаких сватов мы так и не видали.

Наконец сестра встала, отложила гребень и задула единственную теплящуюся свечу, погрузив комнату в густые сумерки, в которых мягко, уютно мерцали рыжие отблески пламени со стороны печки. Я слышала ее мягкие, легкие шаги по полу. Скрипнула половица у самой кровати, и я почувствовала, как сестра улеглась рядом, оттеснив меня к стене. Я тронула кончиками пальцев ее волосы — пушистые, пахнущие морской солью — придвинулась ближе и уснула, уткнувшись носом в это душистое облако.

Я не знаю, сколько я тогда проспала, вот только проснулась от того, что не столько услышала, сколько почувствовала несильный удар в днище кровати. Еще толком не понимая, что происходит, протянулась к Ализе, которая должна была лежать рядом — но пальцы нащупали только скомканную, уже остывающую простыню. Кажется, спросонья я позвала ее — мало ли, куда могла отойти сестренка, может, за водой, а может до ведерка в сенях — но в ответ услышала лишь эхо собственного голоса, доносящееся из-под кровати.

Сон с меня слетел мгновенно, я села, прижавшись спиной к холодной неровной стене, ощущая первый приступ липкого, парализующего страха, когда что-то завозилось под кроватью, заскребло по днищу прямо подо мной…

В комнате было темно — тускло светилась лишь узенькая рыжая полоска света над печной дверцей — и в этой тишине и темноте я особенно остро ощутила, что в комнате я не одна, и этим «кем-то» была явно не Ализа. Что-то возилось под кроватью, с которой я не смела спуститься, боясь, что неведомое создание ухватит меня за ногу и утащит за собой неведомо куда, изредка тоненько хихикало, то так, то сяк повторяя оброненное мной имя сестры, а потом все неожиданно стихло. Еще минуту я сидела, не шевелясь, но когда неловко подвернутая нога занемела, я попыталась ее выпрямить.

Кровать скрипнула, и сразу же то, что затаилось под ней, тоненько, мерзко усмехнулось, да так неприятно, будто бы провернули несмазанное тележное колесо, насаженное на ось. Я не столько увидела, как почувствовала, что одеяло, которым я укрывалась, кто-то с силой рванул вниз, на пол, а потом мне привиделись два больших светящихся зеленью глаза, показавшиеся над краем кровати. Глаза мои к тому времени уже привыкли к темноте, а света, выбивающегося из-за дверцы печки, было достаточно, чтобы рассмотреть небольшое, с трехлетнего ребенка существо, царапающее простыню маленькими, но острыми коготками. Большая, по сравнению с тщедушным тельцем и тоненькими ручками голова, огромные светящиеся зеленью глаза — и улыбающийся рот до ушей, наполненный мелкими заостренными зубами. Я будто приросла к стене, вжимаясь в нее так сильно, будто хотела пройти сквозь нее, ощущая, как все тело бьет мелкой дрожью, а существо улыбнулось еще шире, хотя казалось — куда дальше-то — и приложило тонкий, длинный палец ко рту тем самым человечьим жестом, которым матери просят непослушное дитя быть потише.

Я успела почувствовать тонкую ледяную иглу, воткнувшуюся в горло, а потом…

Не помню. Не могу вспомнить.

Не хочу вспоминать.

Я очнулась от криков матери, от ее крепких, жилистых рук, трясущих меня за плечи. В дверной проем, который уже не перегораживала дверь, висящая на одной петле, лились лучи холодного осеннего солнца и задувал свежий студеный ветер, остро, резко пахнущий солью. В горнице было многолюдно — казалось, у нас собрались все соседи. Даже священник, мрачный, худой старик в грязно-сером балахоне, подпоясанном колючей веревкой вместо пояса. Я хотела спросить, куда делась Ализа — но не смогла. Та ледяная игла, которую воткнуло мне в горло неведомое, пугающее существо, осталась, и именно она не давала мне произнести ни звука. Воздух свободно проходил в легкие, но едва я пыталась что-то сказать, да хотя бы крикнуть, как сразу чувствовала ее. Тонкую, колючую, прочно засевшую там, где ни одному лекарю не достать…

Так я стала бояться темноты. Вернее, не темноты, а тех, кто может прийти из нее, прийти из самой густой, самой черной тени — и утащить за собой, так же легко, как это случилось с Ализой. Матушка искала ее, спрашивала на кораблях, стоящих в порту, у моряков в таверне, у торговцев на рынке. Но никто из них не видел девушку с пшеничной косой. Да и не мог увидеть — потому что украли ее те создания, про кого мы тогда и не слышали. Лишь спустя два года я впервые узнала, как называют их далеко-далеко от моря на севере страны. Услышала от зашедшего в таверну «Две рыбы» бородатого бродяги, странного человека с дырявой сумой и простым дорожным посохом.

Именно от него, от бродяги, назвавшегося Раферти, я впервые услышала слово «фэйри».

И, благодаря тому же Раферти, смогла его произнести, обретя голос после двух лет молчания.

Кем он был на самом деле, тот загадочный бродяга? Колдуном? Святым? Искусным врачевателем? Мне сложно судить, я не настолько хорошо знала его — если к этому человеку вообще применимо такое слово, как «знать» — но когда он, спустя семь дней, собрался уходить, я, неожиданно для самой себя, попросилась к нему в попутчики. Он тогда долго смотрела на меня, высокий, хмурый, с частой сеточкой морщин, накрывшей бородатое лицо, а потом переспросил меня, действительно ли я хочу, чтобы он показал мне Дорогу.

Так он и сказал — Дорога, вкладывая в это слово какой-то особый смысл и вес, и имея в виду не простой торговый тракт, на который можно было выйти, удалившись на половину дневного перехода от нашей деревни, а нечто большее. Нечто такое, что очень тяжело осмыслить, но можно почувствовать.

И я ответила «да». Тогда я еще не понимала, к чему приведет это согласие, но почувствовала, что если не соглашусь сейчас, то до конца жизни проживу в этой крохотной деревеньке на берегу моря, каждую ночь обливаясь холодным потом от ужаса, а днем шарахаясь каждой тени. Что меня будут ждать лишь липкий страх, который я постараюсь заглушить ранним браком с первым, кто посватается к нашему двору — только чтобы съехать из материнского дома и спать не одной. А позже буду не смыкать глаз каждую ночь, карауля свое дитя, чтобы и за ним не пришел тот карлик с огромными зелеными глазами и жуткой улыбкой от уха до уха. И ничего не будет в моей жизни, кроме страха и тревоги — ни спокойствия, ни любви, ни радости.

Но я ответила «да» — и странник по имени Раферти набросил мне на плечи свой ветхий лоскутный плащ, который укрыл меня теплом от шеи и до пяток, взял за руку и вместе мы с ним переступили через порог таверны «Две рыбы», чтобы уйти без оглядки. Я ничего не взяла с собой из родного дома — ушла в том, в чем была, в старых Ализиных башмаках и переднике, испачканном мукой. Я не попрощалась с матушкой — да и не нужно ей было это прощание. За те два года, что я провела в вынужденном молчании, матушка моя второй раз вышла замуж, и отчиму не слишком нравилось кормить лишний рот, которых в доме и без того было предостаточно, тем более доставшийся от другого мужчины. Не раз и не два уже шли разговоры о том, что стоит мне только закровить, как положено женщине, как меня отдадут замуж за вдовца-рыбака, что жил на соседней улице. Сосед за работящую, молодую и здоровую жену, у которой из всех недостатков лишь немота, готов был хороший свадебный выкуп дать, а матушка, похоже, внушившая себе, что никакого пропавшего ребенка у нее отродясь не было, только рада была устроить мне «семейное счастье» и не видеть перед собой более напоминания о случившемся.

А Раферти вывел меня на Дорогу — и велел мне выбирать, куда я желаю пойти. Я не стала оглядываться по сторонам — сразу указала на север. Вот куда я желала идти. К далеким холодным берегам и густым лесам, к звонким ручьям и глубоким рекам с быстрым течением. Туда, откуда в наш край на берегу древнего моря пришло слово «фэйри», чтобы узнать о них как можно больше, понять, кто они такие, откуда взялись и зачем они воруют у людей детей и совсем юных еще девушек, таких, как Ализа. И еще — можно ли вернуть тех, кто был украден, обратно, в мир людей.

Немолодой бродяга слушал меня очень внимательно, а потом неожиданно улыбнулся и протянул мне игрушку — маленькую глиняную свистульку в форме птички с плотно закрытым клювиком. Я помню, как взяла ее в руки, стала вертеть, пытаясь понять, как же она играет, когда заметила, что клюв у птички открылся, и свисток стал самым что ни на есть обычным — с одним отверстием в хвосте, и вторым в горлышке птицы. Когда я спросила, как глиняная птичка смогла открыть клювик, Раферти лишь подмигнул мне и сказал, что свистулька не простая, и играть на ней надо, только когда очень-очень боишься, а помощи ждать неоткуда. И если повезет, то помощь появится, вот только попросить можно будет очень немногое…