Неточные совпадения
Раскольников шел подле него. Ноги его ужасно вдруг ослабели, на спине похолодело, и сердце на мгновение как будто замерло; потом вдруг застукало, точно с крючка сорвалось. Так
прошли они шагов
сотню, рядом и опять совсем молча.
«Полуграмотному человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь
сотен людей. Он везет их
сотни верст. Он может
сойти с ума, спрыгнуть на землю, убежать, умереть от паралича сердца. Может, не щадя своей жизни, со зла на людей устроить крушение. Его ответственность предо мной… пред людями — ничтожна. В пятом году машинист Николаевской дороги увез революционеров-рабочих на глазах карательного отряда…»
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной
сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут — смерти
ходят, а она ушла, да-а!
Через
сотню быстрых шагов он догнал двух людей, один был в дворянской фуражке, а другой — в панаме. Широкоплечие фигуры их заполнили всю панель, и, чтоб опередить их, нужно было
сойти в грязь непросохшей мостовой. Он пошел сзади, посматривая на красные, жирные шеи. Левый, в панаме, сиповато, басом говорил...
Их деды — попы, мелкие торговцы, трактирщики, подрядчики, вообще — городское мещанство, но их отцы
ходили в народ, судились по делу 193-х,
сотнями сидели в тюрьмах, ссылались в Сибирь, их детей мы можем отметить среди эсеров, меньшевиков, но, разумеется, гораздо больше среди интеллигенции служилой, то есть так или иначе укрепляющей структуру государства, все еще самодержавного, которое в будущем году намерено праздновать трехсотлетие своего бытия.
«Короче, потому что быстро
хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять
сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
За городом работали
сотни три землекопов, срезая гору, расковыривая лопатами зеленоватые и красные мергеля, — расчищали съезд к реке и место для вокзала. Согнувшись горбато,
ходили люди в рубахах без поясов, с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали и скулили колеса тачек. Трудовой шум и жирный запах сырой глины стоял в потном воздухе. Группа рабочих тащила волоком по земле что-то железное, уродливое, один из них ревел...
В
сотне шагов от Самгина насыпь разрезана рекой, река перекрыта железной клеткой моста, из-под него быстро вытекает река, сверкая, точно ртуть, река не широкая, болотистая, один ее берег густо зарос камышом, осокой, на другом размыт песок, и на всем видимом протяжении берега моются,
ходят и плавают в воде солдаты, моют лошадей, в трех местах — ловят рыбу бреднем, натирают груди, ноги, спины друг другу теплым, жирным илом реки.
И многие годы
проходят так, и многие
сотни уходят «куда-то» у барина, хотя денег, по-видимому, не бросают.
Так, захватив
сотни таких, очевидно не только не виноватых, но и не могущих быть вредными правительству людей, их держали иногда годами в тюрьмах, где они заражались чахоткой,
сходили с ума или сами убивали себя; и держали их только потому, что не было причины выпускать их, между тем как, будучи под рукой в тюрьме, они могли понадобиться для разъяснения какого-нибудь вопроса при следствии.
Появление Ивана Яковлича произвело на публику заметное впечатление;
сотни глаз смотрели на этого счастливца, о котором по ярмарке
ходили баснословные рассказы.
Несмотря на приобретенные уже тысячки, Трифон Борисыч очень любил сорвать с постояльца кутящего и, помня, что еще месяца не
прошло, как он в одни сутки поживился от Дмитрия Федоровича, во время кутежа его с Грушенькой, двумя
сотнями рубликов с лишком, если не всеми тремя, встретил его теперь радостно и стремительно, уже по тому одному, как подкатил ко крыльцу его Митя, почуяв снова добычу.
Сперанский пробовал облегчить участь сибирского народа. Он ввел всюду коллегиальное начало; как будто дело зависело от того, как кто крадет — поодиночке или шайками. Он
сотнями отрешал старых плутов и
сотнями принял новых. Сначала он нагнал такой ужас на земскую полицию, что мужики брали деньги с чиновников, чтобы не
ходить с челобитьем. Года через три чиновники наживались по новым формам не хуже, как по старым.
Но как скоро услышал решение своей дочери, то успокоился и не хотел уже вылезть, рассуждая, что к хате своей нужно
пройти, по крайней мере, шагов с
сотню, а может быть, и другую.
Сотни лет
ходило поверье, что чем больше небылиц разойдется, тем звонче колокол отольется.
Много легенд
ходило о Сухаревой башне: и «колдун Брюс» делал там золото из свинца, и черная книга, написанная дьяволом, хранилась в ее тайниках.
Сотни разных легенд — одна нелепее другой.
В сознании его оставалось воспоминание, что по этой аллее он уже
прошел, начиная от скамейки до одного старого дерева, высокого и заметного, всего шагов
сотню, раз тридцать или сорок взад и вперед.
И вот не
прошло и получаса, как
сотня солдат ворвалась в Ямки и стала сокрушать дом за домом.
Замечательно, что, сколько Горизонт после этого ни встречал женщин,-а
прошло их через его руки несколько
сотен, — это чувство отвращения и мужского презрения к ним никогда не покидало его.
Евгений Константиныч пригласил Лушу на первую кадриль и, поставив стул, поместился около голубого диванчика.
Сотни любопытных глаз следили за этой маленькой сценой, и в
сотне женских сердец закипала та зависть, которая не знает пощады. Мимо
прошла m-me Майзель под руку с Летучим, потом величественно проплыла m-me Дымцевич в своем варшавском платье. Дамы окидывали Лушу полупрезрительным взглядом и отпускали относительно Раисы Павловны те специальные фразы, которые жалят, как укол отравленной стрелы.
Он очень любил птиц, которых держал различных пород до
сотни; кроме того, он был охотник
ходить с ружьем за дичью и удить рыбу; но самым нежнейшим предметом его привязанности была легавая собака Дианка.
Вступив в казарму, меня поразил особенный тяжелый запах, звук храпения нескольких
сотен людей, и,
проходя за нашим проводником и Зухиным, который твердыми шагами шел впереди всех между нарами, я с трепетом вглядывался в положение каждого рекрута и к каждому прикладывал оставшуюся в моем воспоминании сбитую жилистую фигуру Семенова с длинными всклокоченными, почти седыми волосами, белыми зубами и мрачными блестящими глазами.
— О! Dieu qui est si grand et si bon! [О боже, великий и милостивый! (фр.)] О, кто меня успокоит! — воскликнул он,
пройдя еще шагов
сотню и вдруг остановившись.
А что суммы у него есть, так это совершенно уж верно; полторы недели назад на босу ногу
ходил, а теперь, сам видел,
сотни в руках.
Живет какой-нибудь судья, прокурор, правитель и знает, что по его приговору или решению сидят сейчас
сотни, тысячи оторванных от семей несчастных в одиночных тюрьмах, на каторгах,
сходя с ума и убивая себя стеклом, голодом, знает, что у этих тысяч людей есть еще тысячи матерей, жен, детей, страдающих разлукой, лишенных свиданья, опозоренных, тщетно вымаливающих прощенья или хоть облегченья судьбы отцов, сыновей, мужей, братьев, и судья и правитель этот так загрубел в своем лицемерии, что он сам и ему подобные и их жены и домочадцы вполне уверены, что он при этом может быть очень добрый и чувствительный человек.
Но не одни Карлы и Александры
проходят этот путь и признают тщету и зло власти: через этот бессознательный процесс смягчения
проходит всякий человек, приобретший ту власть, к которой он стремился, всякий, не только министр, генерал, миллионер, купец, но столоначальник, добившийся места, которого он желал десять лет, всякий богатый мужик, отложивший одну-другую
сотню рублей.
Тяжелая, беспокойная дремота на короткое время оковывала ее члены, и целые
сотни помпадуров вереницею
проходили перед ее умственными взорами.
Да не обижайтесь вы, вот человек! Ну,
ходите. Вы
ходите, а он в машине ездит. Вы в одной комнате сидите, пардон-пардон, — может быть, выражение «сидите» неприлично в высшем обществе, — так восседаете, а Гусь в семи! Вы в месяц наколотите, пардон-пардон, наиграете на вашем фортепиано десять червяков, а Гусь две
сотни. Кто играет-вы, а Гусь танцует!
Несчастливцев. Прости меня, прости! Я бедней тебя, я
прошел пешком
сотни верст, чтоб повидаться с родными; я не берег себя, а берег это платье, чтоб одеться приличнее, чтоб меня не выгнали. Ты меня считаешь человеком, благодарю тебя! Ты у меня просишь тысячи — нет у меня их. Сестра, сестра! не тебе у меня денег просить! А ты мне не откажи в пятачке медном, когда я постучусь под твоим окном и попрошу опохмелиться. Мне пятачок, пятачок! Вот кто я!
А Литвинов опять затвердил свое прежнее слово: дым, дым, дым! Вот, думал он, в Гейдельберге теперь более
сотни русских студентов; все учатся химии, физике, физиологии — ни о чем другом и слышать не хотят… А
пройдет пять-шесть лет, и пятнадцати человек на курсах не будет у тех же знаменитых профессоров… ветер переменится, дым хлынет в другую сторону… дым… дым… дым!
А Лунёв подумал о жадности человека, о том, как много пакостей делают люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него — десятки,
сотни тысяч, о, как бы он показал себя людям! Он заставил бы их на четвереньках
ходить пред собой, он бы… Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, — вздрогнул от удара, взглянул на дядю и увидал, что горбун смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом в глазах.
Дня не
проходило, чтоб удары палками, розгами, охотничьими арапниками или кучерскими кнутьями не отсчитывались кому-нибудь
сотнями, а случалось зачастую, что сам князь, собственной особой, присутствовал при исполнении этих жестоких истязаний и равнодушно чистил во время их свои розовые ногти.
Настя
прошла шагов
сотню и опять остановилась и засмеялась.
Окоемов. О да, конечно, куда же! У Оболдуевой, кроме богатейших имений, несколько миллионов денег. Это черт знает что такое — это с ума можно
сойти!.. Десятки тысяч десятин чернозему,
сотни тысяч десятин лесу, четыре винокуренных завода, полтораста кабаков в одном уезде. Вот это куш!
Кроме Юры Паратино, никто не разглядел бы лодки в этой черно-синей морской дали, которая колыхалась тяжело и еще злобно, медленно утихая от недавнего гнева. Но
прошло пять, десять минут, и уже любой мальчишка мог удостовериться в том, что «Георгий Победоносец» идет, лавируя под парусом, к бухте. Была большая радость, соединившая
сотню людей в одно тело и в одну Душу!
В виду
сотен лодок и баркасов, стоявших вдоль набережной, он едва заметно подвигался к берегу, с той внимательной и громоздкой осторожностью, с какой большой и сильный человек
проходит сквозь детскую комнату, заставленную хрупкими игрушками.
На том месте, где у чудовища должен приходиться глаз, светится крошечной красной точкой фонарь таможенного кордона. Я знаю этот фонарь, я
сотни раз
проходил мимо него, прикасался к нему рукой. Но в странной тишине и в глубокой черноте этой осенней ночи я все яснее вижу и спину и морду древнего чудовища, и я чувствую, что его хитрый и злобный маленький раскаленный глаз следит за мною с затаенным чувством ненависти.
Руки царя были нежны, белы, теплы и красивы, как у женщины, но в них заключался такой избыток жизненной силы, что, налагая ладони на темя больных, царь исцелял головные боли, судороги, черную меланхолию и беснование. На указательном пальце левой руки носил Соломон гемму из кроваво-красного астерикса, извергавшего из себя шесть лучей жемчужного цвета. Много
сотен лет было этому кольцу, и на оборотной стороне его камня вырезана была надпись на языке древнего, исчезнувшего народа: «Все
проходит».
После смерти матери он жил по столицам, а теперь приехал на житье в свою разоренную усадьбу — на какую-нибудь
сотню душ; и вместо того чтобы как-нибудь поустроить именье, только и занимался тем, что ездил по гостям, либо
ходил с ружьем да с собакой на охоту.
Всевозможные тифы, горячки,
Воспаленья — идут чередом,
Мрут, как мухи, извозчики, прачки,
Мерзнут дети на ложе своем.
Ни в одной петербургской больнице
Нет кровати за
сотню рублей.
Появился убийца в столице,
Бич довольных и сытых людей.
С бедняками, с сословием грубым,
Не имеет он дела! тайком
Ходит он по гостиным, по клубам
С смертоносным своим кистенем.
Вся жизнь серых пассажиров парохода
проходит на виду, за этою решеткой. Стоит ли над морем яркое тропическое солнце, свистит ли ветер, скрипят и гнутся снасти, ударит ли волной непогода, разыграется ли грозная буря и пароход весь застонет под ударами шторма, — здесь, все так же взаперти, прислушиваются к завыванию ветра
сотни людей, которым нет дела до того, что происходит там, наверху, и куда несется их плавучая тюрьма.
Из
сотни товарищей Иосафа, некогда благородных и умных малых, садившихся до и после его на подобный ему стул, очень немногие
прошли благополучно этот житейский искус: скольких из них мы видали от беспрерывно раздражаемой печени и от надсаженной груди пустою, бесполезной работой умирающими в своих скудных квартирах или даже, по бедности, в городских больницах.
По городу в
сотнях вариантов
ходили изречения великого цадика, сказанные во время короткого пребывания в доме Баси.
Зажигалися
сотнями свечи,
Накрывалися пышно столы,
Говорились парадные речи…
Говорили министры, послы,
Наши Фоксы и Роберты Пили
Здесь за благо отечества пили,
Здесь бывали интимны они…
Есть и нынче парадные дни,
Но пропала их важность и сила.
Время нашего клуба
прошло,
Жизнь теченье свое изменила,
Как река изменяет русло…
Они по Волге своими пароходами
ходят, на своих паровых мельницах
сотни тысяч четвертей хлеба перемалывают.
Денег в мошне у него никто не считал, а намолвка в народе
ходила, что не одна
сотня тысяч есть у него.
— Проведи его туда.
Сходи, Алексеюшка, уладь дело, — сказал Патап Максимыч, — а то и впрямь игуменья-то ее на поклоны поставит. Как закатит она тебе, Фленушка,
сотни три лестовок земными поклонами
пройти, спину-то, чай, после не вдруг разогнешь… Ступай, веди его… Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное я один разберу… А к отцу-то сегодня
сходи же. Что до воскресенья откладывать!
Пройдут десятки, может быть и
сотни лет, но придет время, когда наши внуки будут удивляться на наши суды, тюрьмы, казни так же, как мы удивляемся теперь на сжигание людей, на пытки. «Как могли они не видеть всю бессмысленность, жестокость и зловредность того, что они делали?» — скажут наши потомки.
Ребенок, когда учится
ходить, падает
сотни раз, ушибается, плачет, опять встает и опять падает, но в конце концов все-таки выучивается.
Люда
проходит мимо с двумя дочерьми командира казачьей
сотни и знаком подзывает меня к себе.