Неточные совпадения
«У меня с рук не
сходила, — вспоминал старик, — бывало, и
ходить учу, поставлю
в уголок шага за три да и зову ее, а она-то ко мне колыхается через комнату, и не боится, смеется, а добежит до меня, бросится и за шею обымет.
Я опять
ходил по двору и молился, назначая новые места,
в самых затененных
уголках: под тополем, у садовой калитки, около колодца… Я
проходил во все эти углы без малейшего страха, хотя там было темно и пусто.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья
ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить
в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь
в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже
в шинок, где гарцевал батько Дорох.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь
в уголке, когда они отдыхали. — Думай не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас с тобой и бог простит… Намедни мне машинист Кузьмич што говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и сказал. Славный парень, одно слово: чистяк.
В праздник с тросточкой по базару
ходит, шляпа на ём пуховая…
Был серый час; Лиза сидела
в уголке дивана; Евгения Петровна скорыми шагами
ходила из угла
в угол комнаты, потом остановилась у фортепиано, села и, взяв два полные аккорда, запела «Плач Ярославны», к которому сама очень удачно подобрала голос и музыку.
Я и теперь так помню эту книгу, как будто она не
сходила с моего стола; даже наружность ее так врезалась
в моей памяти, что я точно гляжу на нее и вижу чернильные пятна на многих страницах, протертые пальцем места и завернувшиеся
уголки некоторых листов.
Не дослушав, я опрометью бросился к нему наверх — я позорно спасался бегством. Не было силы поднять глаза — рябило от сверкающих, стеклянных ступеней под ногами, и с каждой ступенью все безнадежней: мне, преступнику, отравленному, — здесь не место. Мне никогда уж больше не влиться
в точный механический ритм, не плыть по зеркально-безмятежному морю. Мне — вечно гореть, метаться, отыскивать
уголок, куда бы спрятать глаза, — вечно, пока я наконец не найду силы
пройти и —
— Сестрица, бывало, расплачутся, — продолжал успокоенный Николай Афанасьевич, — а я ее куда-нибудь
в уголок или на лестницу тихонечко с глаз Марфы Андревны выманю и уговорю. «Сестрица, говорю, успокойтесь; пожалейте себя, эта немилость к милости». И точно, горячее да сплывчивое сердце их сейчас скоро и
пройдет: «Марья! — бывало, зовут через минутку. — Полно, мать, злиться-то. Чего ты кошкой-то ощетинилась, иди сядь здесь, работай». Вы ведь, сестрица, не сердитесь?
Шуваловский парк привел нас
в немой восторг. Настоящие деревья, настоящая трава, настоящая вода, настоящее небо, наконец… Мы обошли все аллеи, полюбовались видом с Парнаса, отыскали несколько совсем глухих, нетронутых
уголков и еще раз пришли
в восторг. Над нашими головами ласково и строго шумели ели и сосны, мы могли
ходить по зеленой траве, и невольно являлось то невинное чувство, которое заставляет выпущенного
в поле теленка брыкаться.
По трактирам не
ходили, а доставали водку завода Гревсмюль
в складе, покупали хлеба и колбасы и отправлялись
в глухие
уголки Лефортовского огромного сада и роскошествовали на раскинутых шинелях.
Парадный подрясник бережно вешался
в уголок, а дома старик
ходил попросту: пестрядинные штаны, запрятанные за голенища громадных мужицких сапог, рубаха из грубой китайской выбойки кирпичного цвета, с черными горошинками, а поверх — короткая курточка из толстого крестьянского сукна или из шкурки молодого оленя.
Мы с Давыдом тотчас бросили работать и
ходить в гимназию; мы даже не гуляли, а всё сидели где-нибудь
в уголку да рассчитывали и соображали, через сколько месяцев, сколько недель, сколько дней должен был вернуться «брат Егор», и куда было ему писать, и как пойти ему навстречу, и каким образом мы начнем жить потом?
Мановский, все это, кажется, заметивший, сейчас же подошел с разговором к дамам, а мужчины, не осмеливаясь говорить с графом, расселись по
уголкам. Таким образом, Сапега опять заговорил с Анной Павловной. Он рассказывал ей о Петербурге, припомнил с нею старых знакомых, описывал успехи
в свете ее сверстниц. Так время
прошло до обеда. За столом граф поместился возле хозяйки. Мановский продолжал занимать прочих гостей.
И царевна к ним
сошла,
Честь хозяям отдала,
В пояс низко поклонилась;
Закрасневшись, извинилась,
Что-де
в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была.
Вмиг по речи те спознали,
Что царевну принимали;
Усадили
в уголок,
Подносили пирожок,
Рюмку полну наливали,
На подносе подавали.
От зеленого вина
Отрекалася она...
Ходим в церковь с женой, встанем рядом
в уголок и дружно молимся. Молитвы мои благодарные обращал я богу с похвалой ему, но и с гордостью — такое было чувство у меня, словно одолел я силу божию, против воли его заставил бога наделить меня счастьем; уступил он мне, а я его и похваливаю: хорошо, мол, ты, господи, сделал, справедливо, как и следовало!
Матрена. Известно, помер. Только живей надо. А то народ не полегся. Услышат, увидят, — им все, подлым, надо. А урядник вечор
проходил. А ты вот что. (Подает скребку.) Слезь
в погреб-то. Там
в уголку выкопай ямку, землица мягкая, тогда опять заровняешь. Земля-матушка никому не скажет, как корова языком слижет. Иди же. Иди, родной.
Спектакль окончился. Сторож тушил лампы. Я
ходил по сцене
в ожидании, когда последние актеры разгримируются и мне можно будет лечь на мой старый театральный диван. Я также мечтал о том куске жареной трактирной печенки, который висел у меня
в уголке между бутафорской комнатой и общей уборной. (С тех пор как у меня однажды крысы утащили свиное сало, я стал съестное подвешивать на веревочку.) Вдруг я услышал сзади себя голос...
Прошла неделя, другая, третья, и зоркий глаз бабушки Абрамовны, лазившей за чем-то на чердак, подкараулил, как
в темном
уголке сада, густо заросшем вишеньем, Масляников не то шептал что-то Маше на ухо, не то целовал ее.
Патап Максимыч махнул рукой и, чувствуя, что не
в силах долее сдерживать рыданий, спешно удалился. Шатаясь, как тень,
прошел он
в огород и там
в дальнем
уголке ринулся на свежую, только что поднявшуюся травку. Долго раздавались по огороду отчаянные его вопли, сердечные стоны и громкие рыданья…
И они
прошли в кабачную горницу, расселись
в уголку перед столиком и спросили себе полуштоф. Перед стойкой, за которой восседала плотная солдатка-кабатчица
в пестрых ситцах, стояла кучка мужиков, с которыми вершил дело захмелевший кулак
в синей чуйке немецкого сукна. Речь шла насчет пшеницы. По-видимому, только что сейчас совершено было между ними рукобитье и теперь запивались магарычи. Свитка достал из котомки гармонику и заиграл на ней развеселую песню.
Из белой залы
прошли в гостиную… Ноги девочек теперь утонули
в пушистых коврах… Всюду встречались им на пути уютные
уголки из мягкой мебели с крошечными столиками с инкрустациями… Всюду бра, тумбочки с лампами, фигурами из массивной бронзы, всюду ширмочки, безделушки, пуфы, всевозможные драгоценные ненужности и бесчисленные картины
в дорогих рамах на стенах…
Как автор романа, я не погрешил против субъективнойправды. Через все это
проходил его герой. Через все это
проходил и я.
В романе — это монография, интимная история одного лица, род «Ученических годов Вильгельма Мейстера», разумеется с соответствующими изменениями! Ведь и у олимпийца Гете
в этой первой половине романа нет полной объективной картины, даже и многих
уголков немецкой жизни, которая захватывала Мейстера только с известных своих сторон.
Воротившись домой, пили чай.
В углу залы был большой круглый стол, на нем лампа с очень большим абажуром, — тот
уголок не раз был зарисован художниками. Перешли
в этот
уголок. Софья Андреевна раскладывала пасьянс… Спутник наш, земец Г.,
сходил в прихожую и преподнес Толстому полный комплект вышедших номеров журнала «Освобождение»,
в то время начавшего издаваться за границей под редакцией П. Б. Струве.
Прошло два, три года, и Адольф, один из отличнейших офицеров шведской армии, молодой любимец молодого короля и героя, причисленный к свите его, кипящей отвагою и преданностью к нему, — Адольф, хотя любил изредка припоминать себе милые черты невесты, как бы виденные во сне, но ревнивая слава уже сделалась полною хозяйкой
в его сердце, оставивши
в нем маленький
уголок для других чувств.
В одном из антрактов между танцами он стал отыскивать ее
в зале и, не найдя,
прошел анфиладу комнат, наконец пробрался
в какой-то отдаленный
уголок дома.
Позубрили учебники, потом
сходили в кино или пофлиртовали
в уголках с парнями — и спать.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет, и что самые дурные мысли приходят ему
в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он
ходил, примеривая каждый
уголок.