Неточные совпадения
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сейчас. — Она вынула часы и посмотрела на них. — Но как он мог уехать, оставив меня в таком положении? Как он может
жить, не примирившись со мною?» Она подошла к окну и стала смотреть на
улицу.
По времени он уже мог вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он уехал, и считать минуты.
Я
жил тогда в Одессе пыльной…
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильный
Свои подъемлет паруса;
Там всё Европой дышит, веет,
Всё блещет югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит
по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.
— Да, да, — совсем с ума сошел.
Живет, из милости, на Земляном валу, у скорняка. Ночами ходит
по улицам, бормочет: «Умри, душа моя, с филистимлянами!» Самсоном изображает себя. Ну, прощайте, некогда мне, на беседу приглашен, прощайте!
Прошло человек тридцать каменщиков, которые воздвигали пятиэтажный дом в
улице, где
жил Самгин, почти против окон его квартиры, все они были,
по Брюсову, «в фартуках белых». Он узнал их
по фигуре артельного старосты, тощего старичка с голым черепом, с плюшевой мордочкой обезьяны и пронзительным голосом страдальца.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе
живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет
по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Бальзаминов. Сколько бы я ни прослужил: ведь у меня так же время-то идет, зато офицер. А теперь что я? Чин у меня маленький, притом же я человек робкий,
живем мы в стороне необразованной, шутки здесь всё такие неприличные, да и насмешки… А вы только представьте, маменька: вдруг я офицер, иду
по улице смело; уж тогда смело буду ходить; вдруг вижу — сидит барышня у окна, я поправляю усы…
—
По крайней мере, можете ли вы, cousin, однажды навсегда сделать resume: [вывод (фр.).] какие это их правила, — она указала на
улицу, — в чем они состоят, и отчего то, чем
жило так много людей и так долго, вдруг нужно менять на другое, которым
живут…
Райский вошел в переулки и
улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит
по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет
поживы, проворно раскапывая то одной, то другой ногой кучу пыли.
В шесть часов вечера все народонаселение высыпает на
улицу,
по взморью,
по бульвару. Появляются пешие, верховые офицеры, негоцианты, дамы. На лугу, близ дома губернатора, играет музыка. Недалеко оттуда, на горе, в каменном доме,
живет генерал, командующий здешним отрядом, и тут же близко помещается в здании, вроде монастыря, итальянский епископ с несколькими монахами.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а
жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках,
по стольку-то
улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос
улиц, памятников, да и то ненадолго.
«Однако ж час, — сказал барон, — пора домой; мне завтракать (он
жил в отели), вам обедать». Мы пошли не прежней дорогой, а
по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую
улицу, которая вела прямо к трактиру. На ней тоже купеческие домы, с высокими заборами и садиками, тоже бежали вприпрыжку носильщики с ношами. Мы пришли еще рано; наши не все собрались: кто пошел
по делам службы, кто фланировать, другие хотели пробраться в китайский лагерь.
Полугодовой медведь Шайтан
жил в комнатах и служил божеским наказанием для всего дома: он грыз и рвал все, что только попадалось ему под руку, бил собак, производил неожиданные ночные экскурсии
по кладовым и чердакам и кончил тем, что бросился на проходившую
по улице девочку-торговку и чуть-чуть не задавил ее.
Он
жил по ту сторону пруда, в старой Карманной
улице, в небольшом новом флигельке, выходившем на
улицу четырьмя окнами.
Поручение Катерины Ивановны было дано в Озерную
улицу, и брат Дмитрий
жил как раз тут
по дороге, недалеко от Озерной
улицы в переулке.
Дом и тогда был, как теперь, большой, с двумя воротами и четырьмя подъездами
по улице, с тремя дворами в глубину. На самой парадной из лестниц на
улицу, в бель — этаже,
жила в 1852 году, как и теперь
живет, хозяйка с сыном. Анна Петровна и теперь осталась, как тогда была, дама видная. Михаил Иванович теперь видный офицер и тогда был видный и красивый офицер.
Она
жила на Морской. Раз как-то шел полк с музыкой
по улице, Ольга Александровна подошла к окну и, глядя на солдат, сказала мне...
Бродя
по улицам, мне наконец пришел в голову один приятель, которого общественное положение ставило в возможность узнать, в чем дело, а может, и помочь. Он
жил страшно далеко, на даче за Воронцовским полем; я сел на первого извозчика и поскакал к нему. Это был час седьмой утра.
По другую сторону Крещатика, главной
улицы с магазинами между двумя горами,
жила буржуазия.
Дом, в котором
жил Стабровский, тоже занялся. У подъезда стояла коляска, потом вышли Стабровский с женой и Дидей, но отъезд не состоялся благодаря мисс Дудль. Англичанка схватила горшок с олеандром и опрометью бросилась вдоль
по улице. Ее остановил какой-то оборванец, выдернул олеандр и принялся им хлестать несчастную англичанку.
Вспоминая эти сказки, я
живу, как во сне; меня будит топот, возня, рев внизу, в сенях, на дворе; высунувшись в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки на
улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют
по рукам, в спину, шею, пинают ногами, и наконец он стремглав летит в пыль
улицы. Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было новое, стены без обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим
жили в двух комнатах на
улицу окнами, а я с бабушкой — в кухне, с одним окном на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым
по всему селу, всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Здесь пост сам
по себе, а тюрьма сама
по себе, и можно долго
прожить в посту и не заметить, что в конце
улицы находится тюрьма.
Поселенцы говеют, венчаются и детей крестят в церквах, если
живут близко. В дальние селения ездят сами священники и там «постят» ссыльных и кстати уж исполняют другие требы. У о. Ираклия были «викарии» в Верхнем Армудане и в Мало-Тымове, каторжные Воронин и Яковенко, которые
по воскресеньям читали часы. Когда о. Ираклий приезжал в какое-нибудь селение служить, то мужик ходил
по улицам и кричал во всё горло: «Вылазь на молитву!» Где нет церквей и часовен, там служат в казармах или избах.
— У вас вся семья такая, — продолжал Пашка. — Домнушку на фабрике как дразнят, а твоя тетка в приказчицах
живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте водили тогда. Он рассказывает, а мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья
по улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!.. Вот тебе и козловы ботинки…
— Черт его знает, не знаю, — отвечал Розанов и, пожав руку переодетого в тулуп, пошел, не торопясь,
по улице и скрылся в воротах дома, где
жили Вязмитиновы.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она
живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз
по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на
улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
А капитанша
по домам ходила, тоже и на
улице людей хороших останавливала и просила, тем и
жила.
Николай Иванович
жил на окраине города, в пустынной
улице, в маленьком зеленом флигеле, пристроенном к двухэтажному, распухшему от старости, темному дому. Перед флигелем был густой палисадник, и в окна трех комнат квартиры ласково заглядывали ветви сиреней, акаций, серебряные листья молодых тополей. В комнатах было тихо, чисто, на полу безмолвно дрожали узорчатые тени,
по стенам тянулись полки, тесно уставленные книгами, и висели портреты каких-то строгих людей.
Но самым невероятным мне всегда казалось именно это: как тогдашняя — пусть даже зачаточная — государственная власть могла допустить, что люди
жили без всякого подобия нашей Скрижали, без обязательных прогулок, без точного урегулирования сроков еды, вставали и ложились спать когда им взбредет в голову; некоторые историки говорят даже, будто в те времена на
улицах всю ночь горели огни, всю ночь
по улицам ходили и ездили.
Костяков
жил на Песках и ходил
по своей
улице в лакированном картузе, в халате, подпоясавшись носовым платком.
И все
живут вольно, нараспашку, никому не тесно; даже куры и петухи свободно расхаживают
по улицам, козы и коровы щиплют траву, ребятишки пускают змей.
Зато нынче порядочный писатель и
живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не бегают
по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута; поняли, что поэт не небожитель, а человек: так же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..
Долго потом скитался он один
по Европе,
жил бог знает чем; говорят, чистил на
улицах сапоги и в каком-то порте был носильщиком.
— И труда большого нет, ежели политику как следует вести. Придет, например, начальство в департамент — встань и поклонись; к докладу тебя потребует — явись; вопрос предложит — ответь, что нужно, а разговоров не затевай. Вышел из департамента — позабудь. Коли видишь, что начальник
по улице встречу идет, — зайди в кондитерскую или на другую сторону перебеги. Коли столкнешься с начальством в
жилом помещении — отвернись, скоси глаза…
Он
жил задумчиво; идет
по пустым
улицам ярмарки и вдруг, остановясь на одном из мостов Обводного канала, долго стоит у перил, глядя в воду, в небо, вдаль за Оку. Настигнешь его, спросишь...
— А откуда бы тебе знать, как они
живут? Али ты в гости часто ходишь к ним? Здесь, парень,
улица, а на
улице человеки не
живут, на
улице они торгуют, а то — прошел
по ней скоренько да и — опять домой! На
улицу люди выходят одетые, а под одежей не знать, каковы они есть; открыто человек
живет у себя дома, в своих четырех стенах, а как он там
живет — это тебе неизвестно!
Густая серая пыль, местами изборожденная следами прокатившихся
по ней колес, сонная и увядшая муравка, окаймляющая немощеные
улицы к стороне воображаемых тротуаров; седые, подгнившие и покосившиеся заборы; замкнутые тяжелыми замками церковные двери; деревянные лавочки, брошенные хозяевами и заставленные двумя крест-накрест положенными досками; все это среди полдневного жара дремлет до такой степени заразительно, что человек, осужденный
жить среди такой обстановки, и сам теряет всякую бодрость и тоже томится и дремлет.
И вот
живет она, ему на страх и на погибель, волшебная, многовидная, следит за ним, обманывает, смеется: то
по полу катается, то прикинется тряпкою, лентою, веткою, флагом, тучкою, собачкою, столбом пыли на
улице, и везде ползет и бежит за Передоновым, — измаяла, истомила его зыбкою своею пляскою.
Уселись на дрожки и поехали к господам, у которых
жила Клавдия, осведомляться о ней. На
улицах было почти везде грязно, хотя дождь прошел еще вчера вечером. Дрожки только изредка продребезжат
по каменной настилке и опять вязнут в липкой грязи на немощенных
улицах.
Саша ушел после обеда и не вернулся к назначенному времени, к семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай бог, попадется кому из учителей на
улице в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда
жили мальчики скромные,
по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу. Известно, куда же, как не к Рутиловым.
— Это, — говорит, — ничего не доказует. Ты гляди: шла
по улице женщина — раз! Увидал её благородный человек — два! Куда изволите идти, и — готово! Муж в таком минутном случае вовсе ни при чём, тут главное — женщина, она
живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже.
Дойдя до ограды собора, откуда было видно
улицу и дом, где
жила Горюшина, он остановился, сдерживая тревожное биение сердца, собираясь с мыслями. Жара истощала силы, наливая голову горячим свинцом. Всё раскалялось, готовое растаять и разлиться
по земле серыми ручьями.
На Стрелецкой
жили и встречались первые люди города: Сухобаевы, Толоконниковы, братья Хряповы, Маклаковы, первые бойцы и гуляки Шихана; высокий, кудрявый дед Базунов, — они осматривали молодого Кожемякина недружелюбно, едва отвечая на его поклоны. И ходили
по узким
улицам ещё вальяжнее, чем все остальные горожане, говорили громко, властно, а
по праздникам, сидя в палисадниках или у ворот на лавочках, перекидывались речами через
улицу.
Настал какой-то волшебный рай, в котором царствовало безмерное и беспримесное блаженство. Прежде он нередко бывал подвержен приливам крови к голове, но теперь и эту болезнь как рукой сняло. Вся фигура его приняла бодрый и деятельный вид, совершенно, впрочем, лишенный характера суетливости, а выражавший одно внутреннее довольство. Когда он шел
по улице, приветливый взгляд его, казалось, каждому говорил:
живи! И каждый
жил, ибо знал, что начальством ему воистину
жить дозволено.
Мы должны из мира карет мордоре-фонсе перейти в мир, где заботятся о завтрашнем обеде, из Москвы переехать в дальний губернский город, да и в нем не останавливаться на единственной мощеной
улице,
по которой иногда можно ездить и на которой
живет аристократия, а удалиться в один из немощеных переулков,
по которым почти никогда нельзя ни ходить, ни ездить, и там отыскать почерневший, перекосившийся домик о трех окнах — домик уездного лекаря Круциферского, скромно стоящий между почерневшими и перекосившимися своими товарищами.
Не знаю почему, но это бродяжничество
по улицам меня успокаивало, и я возвращался домой с аппетитом жизни, — есть желание
жить, как есть желание питаться. Меня начинало пугать развивавшаяся старческая апатия — это уже была смерть заживо. Глядя на других, я начинал точно приходить в себя. Являлось то, что называется самочувствием. Выздоравливающие хорошо знают этот переход от апатии к самочувствию и аппетиту жизни.
Теперь уже тянулись
по большей части маленькие лачужки и полуобвалившиеся плетни, принадлежавшие бедным обывателям. Густой, непроницаемый мрак потоплял эту часть Комарева. Кровли, плетни и здания сливались в какие-то черные массы, мало чем отличавшиеся от темного неба и еще более темной
улицы. Тут уже не встречалось ни одного освещенного окна. Здесь
жили одни старики, старухи и больные. Остальные все, от мала до велика, работали на фабриках.
Проживало оно около Собачьей площадки, в одноэтажном деревянном домике, с полосатым парадным крылечком на
улицу, зелеными львами на воротах и прочими дворянскими затеями, и едва-едва сводило концы с концами, должая в овощную лавочку и частенько сидя без дров и без свеч
по зимам.
По улице маленького городка пестрым потоком льется празднично одетая толпа — тут весь город, рабочие, солдаты, буржуа, священники, администраторы, рыбаки, — все возбуждены весенним хмелем, говорят громко, много смеются, поют, и все — как одно здоровое тело — насыщены радостью
жить.
Именно так я и поступаю. Когда мне говорят: надоело! — я отвечаю: помилуйте! хоть кого взбесит! Когда продолжают: и без errare хлопот много — я отвечаю: чего же лучше, коли можно
прожить без errare! Когда же заканчивают: не заблуждаться
по нынешнему времени приличествует, а внушать доверие! — я принимаю открытый и чуть-чуть легкомысленный вид, беру в руку тросточку и выхожу гулять на
улицу.