Неточные совпадения
— Приобретение нечестным путем, хитростью, — сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и бесчестным, — так, как приобретение банкирских контор, —
продолжал он. — Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi! [Король умер, да здравствует король!] Только что успели уничтожить откупа, как явились желевные
дороги, банки: тоже нажива без труда.
— Я знаю кое-что. Стива мне говорил, и поздравляю вас, он мне очень нравится, —
продолжала Анна, — я встретила Вронского на железной
дороге.
Только первое время, пока карета выезжала из ворот клуба, Левин
продолжал испытывать впечатление клубного покоя, удовольствия и несомненной приличности окружающего; но как только карета выехала на улицу и он почувствовал качку экипажа по неровной
дороге, услыхал сердитый крик встречного извозчика, увидел при неярком освещении красную вывеску кабака и лавочки, впечатление это разрушилось, и он начал обдумывать свои поступки и спросил себя, хорошо ли он делает, что едет к Анне.
В продолжение этого времени он имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане все уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки да разный сор, когда человек не принадлежит ни к
дороге, ни к сиденью на месте, видит из окна проходящих плетущихся людей, толкующих об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы, взглянув на него, опять
продолжать свою
дорогу, что еще более растравляет нерасположение духа бедного неедущего путешественника.
Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил; я же захлебывался от слез, и что-то так давило мне в горле, что я боялся задохнуться… Выехав на большую
дорогу, мы увидали белый платок, которым кто-то махал с балкона. Я стал махать своим, и это движение немного успокоило меня. Я
продолжал плакать, и мысль, что слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду.
— А это что, — сказала она, вдруг схватив меня за левую руку. — Voyez, ma chère, [Посмотрите, моя
дорогая (фр.).] —
продолжала она, обращаясь к г-же Валахиной, — voyez comme ce jeune homme s’est fait élégant pour danser avec votre fille. [посмотрите, как расфрантился этот молодой человек, чтобы танцевать с вашей дочерью (фр.).]
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства, и я
продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли будет
дорога?
Ели только хлеб с салом или коржи, пили только по одной чарке, единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба не позволял никогда напиваться в
дороге, и
продолжали путь до вечера.
— Извините, что такими пустяками беспокоил, —
продолжал он, несколько сбившись, — вещи мои стоят всего пять рублей, но они мне особенно
дороги, как память тех, от кого достались, и, признаюсь, я, как узнал, очень испугался…
— И прекрасно. Как вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек? —
продолжал Павел Петрович, указывая на того самого мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по
дороге, «забочил» и снял шапку при виде «господ».
— Весьма опасаюсь распущенного ума! —
продолжал он, глядя в окно, хотя какую-то частицу его взгляда Клим щекотно почувствовал на своем лице. — Очень верно сказано: «Уме недозрелый, плод недолгой науки». Ведь умишко наш — неблаговоспитанный кутенок, ему — извините! — все равно, где гадить — на кресле, на
дорогом ковре и на престоле царском, в алтарь пустите — он и там напачкает. Он, играючи, мебель грызет, сапог, брюки рвет, в цветочных клумбах ямки роет, губитель красоты по силе глупости своей.
А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и
продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука, и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую
дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.
— Однако вижу, что ты чрезвычайно далеко уйдешь по новой своей
дороге. Уж не это ли «твоя идея»?
Продолжай, мой друг, ты имеешь несомненные способности по сыскной части. Дан талант, так надо усовершенствовать.
Мать работала, сестра тоже брала шитье; Версилов жил праздно, капризился и
продолжал жить со множеством прежних, довольно
дорогих привычек.
И она полетела к Катерине Николаевне. Мы же с Альфонсинкой пустились к Ламберту. Я погонял извозчика и на лету
продолжал расспрашивать Альфонсинку, но Альфонсинка больше отделывалась восклицаниями, а наконец и слезами. Но нас всех хранил Бог и уберег, когда все уже висело на ниточке. Мы не проехали еще и четверти
дороги, как вдруг я услышал за собой крик: меня звали по имени. Я оглянулся — нас на извозчике догонял Тришатов.
Он бы не прочь и
продолжать, но ученая партия на этот раз пересилила, и мы отправились проселком, по незавидной, изрытой вчерашним дождем
дороге.
Мы
продолжали подниматься по узкой
дороге между сплошными заборами по обеим сторонам. Кое-где между зелени выглядывали цветы, но мало. А зима, говорит консул. Хороша зима: олеандр в цвету!
— Ты старины-то не забывай, — наставительно
продолжала она по
дороге в столовую.
— И вот что еще хотел тебе сказать, —
продолжал каким-то зазвеневшим вдруг голосом Митя, — если бить станут
дорогой аль там, то я не дамся, я убью, и меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают говорить. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня всю ночь судил себя: не готов! Не в силах принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить! За Грушу бы все перенес, все… кроме, впрочем, побой… Но ее туда не пустят.
— А зачем «сохрани»? — все тем же шепотом
продолжал Иван, злобно скривив лицо. — Один гад съест другую гадину, обоим туда и
дорога!
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по
дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, —
продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
Он поднял ружье и стал целиться, но в это время тигр перестал реветь и шагом пошел на увал в кусты. Надо было воздержаться от выстрела, но Дерсу не сделал этого. В тот момент, когда тигр был уже на вершине увала, Дерсу спустил курок. Тигр бросился в заросли. После этого Дерсу
продолжал свой путь. Дня через четыре ему случилось возвращаться той же
дорогой. Проходя около увала, он увидел на дереве трех ворон, из которых одна чистила нос о ветку.
— Вон кто виноват! — сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел уже свернуть на
дорогу и приближался к нам, — уж я всегда это замечал, —
продолжал он, — это примета верная — встретить покойника… Да.
— Ну, так и есть, —
продолжал Овсяников… — Ох ты, баловница! Ну, вели ему войти, — уж так и быть, ради
дорогого гостя, прощу глупца… Ну, вели, вели…
Китайцы рассчитывали, что мы повернем назад, но, видя наше настойчивое желание
продолжать путь, стали рассказывать всевозможные небылицы: пугали медведями, тиграми, говорили о хунхузах и т.д. Вечером Гранатман ходил к тазам и хотел нанять у них проводника, но китайцы предупредили его и воспретили тазам указывать
дорогу.
Затем, рабочие курят трубки, а папиросы для них слишком
дороги.
Продолжая свои наблюдения, он нашел место, где прошедшие 2 человека отдыхали, причем один из них переобувался; брошенная ружейная гильза указала на то, что китайцы были вооружены винтовками.
Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и ушла от нее, этот факт явился ее сознанию в форме следующего мысленного восклицания: «обокрала!» И всю
дорогу она
продолжала восклицать мысленно, а иногда и вслух: «обокрала!» Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут сообщением скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, — всякий человек увлекается выражением чувств до того, что забывает в порыве души житейские интересы минуты, — Марья Алексевна пробежала в комнату Верочки, бросилась в ящики туалета, в гардероб, окинула все торопливым взглядом, — нет, кажется, все цело! — и потом принялась поверять это успокоительное впечатление подробным пересмотром.
«Мы решили, —
продолжал заседатель, — с вашего дозволения остаться здесь ночевать; а то уж темно, и ваши мужики могут напасть на нас на
дороге.
Словом, она
продолжала идти своей
дорогой; только манеры ее стали лучше, хотя и в этом отношении она, кажется, не много успела.
Не сердитесь за эти строки вздору, я не буду
продолжать их; они почти невольно сорвались с пера, когда мне представились наши московские обеды; на минуту я забыл и невозможность записывать шутки, и то, что очерки эти живы только для меня да для немногих, очень немногих оставшихся. Мне бывает страшно, когда я считаю — давно ли перед всеми было так много, так много
дороги!..
— Вы, —
продолжала она, — и ваши друзья, вы идете верной
дорогой к гибели. Погубите вы Вадю, себя и всех; я ведь и вас люблю, как сына.
— Не знаете?.. и кому он деньги передавал, тоже не знаете? —
продолжал домогаться Савельцев. — Ладно, я вам ужо развяжу языки, а теперь я с
дороги устал, отдохнуть хочу!
Наступил март; солнышко заиграло; с гор полились ручьи;
дороги почернели. Сатир
продолжал лежать на печи, считал дни и надеялся.
Матушка в волненье скрывается в свою комнату и начинает смотреть в окно. Слякоть по
дороге невылазная, даже траву на красном дворе затопило, а дождик
продолжает лить да лить. Она сердито схватывает колокольчик и звонит.
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если так тебе хочется иметь такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые
дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, —
продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
Собирались здесь года два, а потом все разбрелись, а Василий Яковлевич
продолжал торговать, и к нему всякий из вышесказанных, бывая в Москве, считал своим долгом зайти, а иногда и перехватить деньжонок на
дорогу.
Просто, реально и тепло автор рассказывал, как Фомка из Сандомира пробивал себе трудную
дорогу в жизни, как он нанялся в услужение к учителю в монастырской школе, как потом получил позволение учиться с другими учениками,
продолжая чистить сапоги и убирать комнату учителя, как сначала над ним смеялись гордые паничи и как он шаг за шагом обгонял их и первым кончил школу.
Толпа
продолжала наступать, и когда передние окружили Михея Зотыча, Анфим не вытерпел и понукнул лошадь. Кто-то хотел загородить ему
дорогу, кто-то хватался за поводья, но лошадь была ученая и грудью пробила живую стену. Мелькнули только искаженные злобой лица, сжатые кулаки. Кто-то сдернул с Анфима шапку. Полетела вдогонку толстая палка. Все это случилось так быстро, что Анфим опомнился только за околицей.
— Но, — проговорила она тихо, все
продолжая разглаживать рукой свою вышивку, — у всякого человека, господа, своя
дорога в жизни.
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, —
продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной
дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
— Не беспокойтесь, князь, —
продолжал воспламененный Коля, — не ходите и не тревожьте его, он с
дороги заснул; он очень рад; и знаете, князь, по-моему, гораздо лучше, если вы не нынче встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что уже целые полгода не чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.
Даже сидя в коляске, старик
продолжал дичиться и ежиться; но тихий, теплый воздух, легкий ветерок, легкие тени, запах травы, березовых почек, мирное сиянье безлунного звездного неба, дружный топот и фыркание лошадей — все обаяния
дороги, весны, ночи спустились в душу бедного немца, и он сам первый заговорил с Лаврецким.
— Когда нашу партию из Расеи пригнали, —
продолжала тихо старуха, точно боялась разбудить каторжные тени, витавшие здесь, — дорога-то шла через Тайболу…
Я все-таки
продолжаю писать, не зная, какой
дорогой ходят мои письма.
Проходили годы; ничем отрадным не навевало в нашу даль — там,на нашем западе, все шло тем же тяжелым ходом. Мы, грешные люди, стояли как поверстные столбы на большой
дороге: иные путники, может быть, иногда и взглядывали, но
продолжали путь тем же шагом и в том же направлении…
«И чудно, как смотрят эти окна, — думает он,
продолжая свою
дорогу, — точно съесть хотят».
Вязмитинов отказался от усилий дать жене видное положение и
продолжал уравнивать себе
дорогу. Только изредка он покашивался на Женни за ее внимание к Розанову, Лизе, Полиньке и Райнеру, тогда как он не мог от нее добиться такого же или даже хотя бы меньшего внимания ко многим из своих новых знакомых.
— Я ехал из своей деревни жениться, —
продолжал Калистратов, тщательно вытирая платком браслет. — Вещей со мною было на сто тысяч. Я сошел
дорогой, а ямщик, ррракалья этакая, хвать по лошадям. Я догнал сзади и за колеса: тпру, и стой.
Дорога между тем все
продолжала идти страшно песчаная. Сильные лошади исправника едва могли легкой рысцой тащить тарантас, уходивший почти до половины колес в песок. Вихров по сторонам видел несколько избушек бобылей и небольшие около них поля с репой и картофелем. Кучер не переставал с ним разговаривать.
— Нельзя ей сейчас сюда! — возразила Катишь урезонивающим тоном. — Во-первых, она сама с
дороги переодевается и отдыхает; а потом, вы и себя-то приведите хоть сколько-нибудь в порядок, — смотрите, какой у вас хаос! —
продолжала Катишь и начала прибирать на столе, складывать в одно место раскиданное платье; наконец, взяла гребенку и подала ее Вихрову, непременно требуя, чтобы он причесался.