Неточные совпадения
Здесь замечу в скобках о том, о чем узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне
отвезти старика за границу, склонив его к тому как-нибудь обманом, объявив между тем негласно в свете, что он совершенно лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом
врачей. Но этого-то и не захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему верю.
Так он вошел в дом, где остановился генерал — губернатор. Минуты через три он вышел оттуда в сопровождении помощника исправника, который почтительно забегал перед ним сбоку, держа в руке свою фуражку, и оба пошли к каталажке. Помощник исправника открыл дверь, и директор вошел к ученику. Вслед за тем прибежал гимназический
врач в сопровождении Дитяткевича, и другой надзиратель
провел заплаканную и испуганную сестру Савицкого…
— Александр Яковлич пишет, что нежно любимый им Пьер возвратился в Москву и страдает грудью, а еще более того меланхолией, и что
врачи ему предписывают
провести нынешнее лето непременно в деревне, но их усадьба с весьма дурным климатом; да и живя в сообществе одной только матери, Пьер, конечно, будет скучать, а потому Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать к нам погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему с великою готовностью.
На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано «О работах молодого русского
врача Перехватова»; сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву,
завел себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался
заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у себя принимает и когда делает визиты.
Васса. Ну то-то… Федору письмо
отвезешь. Наталье письмо — не показывай. Тотчас напишешь мне — как Федор.
Врачей спроси. Немецкий язык помнишь?
Полицмейстер
отвел англичанина в сторону и долго очень горячо с ним разговаривал. Англичанин, по-видимому, не мог убедить полицмейстера и тоже выходил из себя. Наконец он пожал плечами и сказал довольно громко: «Ну, если вам угодно, так я вас прошу об этом в личное для меня одолжение. Я знаю мнения его превосходительства, как его
врач, и ручаюсь вам за ваше спокойствие».
К весне кашель его даже усилился, и я
возил его к моему доктору М. Я. Мудрову, с которым я и все мое семейство были давно знакомы и дружны и который не переставал слыть в Москве знаменитым практическим
врачом.
В лице Гаврилы явился тот «хороший человек», с которым Мухоедов
отводил душу в минуту жизни трудную, на столе стоял микроскоп, с которым он работал, грудой были навалены немецкие руководства, которые Мухоедов выписывал на последние гроши, и вот в этой обстановке Мухоедов день за днем отсиживается от какого-то Слава-богу и даже не мечтает изменять своей обстановки, потому что пред его воображением сейчас же проносится неизбежная тень директора реального училища, Ваньки Белоносова, катающегося на рысаках, этих
врачей, сбивающих круглые капитальцы, и той суеты-сует, от которой Мухоедов отказался, предпочитая оставаться неисправимым идеалистом.
Сейчас фельдшер Петров отказался дать мне Chloralamid’y в той дозе, в какой я требую. Прежде всего я
врач и знаю, что делаю, и затем, если мне будет отказано, я приму решительные меры. Я две ночи не спал и вовсе не желаю сходить с ума. Я требую, чтобы мне дали хлораламиду. Я этого требую. Это бесчестно —
сводить с ума.
Все яснее и неопровержимее для меня становилось одно: медицина не может делать ничего иного, как только указывать на те условия, при которых единственно возможно здоровье и излечение людей; но
врач, — если он
врач, а не чиновник врачебного дела, — должен прежде всего бороться за устранение тех условий, которые делают его деятельность бессмысленною и бесплодною; он должен быть общественным деятелем в самом широком смысле слова, он должен не только указывать, он должен бороться и искать путей, как
провести свои указания в жизнь.
Диплом признает меня полноправным
врачом, закон, под угрозою сурового наказания, обязывает меня являться по вызову акушерки на трудные роды, а здесь мне не позволяют
провести самостоятельно даже самых легких родов, и поступают, разумеется, вполне основательно.
Я в Пожарске. Приехал я на лошадях вместе с Наташею, которой нужно сделать в городе какие-то покупки. Мы остановились у Николая Ивановича Ликонского, отца Веры и Лиды. Он
врач и имеет в городе обширную практику. Теперь, летом, он живет совсем один в своем большом доме; жена его с младшими детьми гостит тоже где-то в деревне. Николай Иванович — славный старик с интеллигентным лицом и до сих пор интересуется наукой; каждую свободную минуту он
проводит в своей лаборатории.
Она мечтала о небольшой приходящей лечебнице для детей на окраинах своего родного города, так чтобы и подгородным крестьянам сподручно было носить туда больных, и городским жителям. Если управа и не поддержит ее ежегодным пособием, то хоть
врача добудет она дарового, а сама станет там жить и всем заведовать. Найдутся, Бог даст, и частные жертвователи из купечества. Можно будет
завести несколько кроваток или нечто вроде ясель для детей рабочего городского люда.
Прошли года. К концу 1889 года, когда я стал
проводить в Ницце зимние сезоны, доктора Якоби там уже не было. Он не выдержал своего изгнания, хотя и жил всегда и там"на миру"; он стал хлопотать о своем возвращении в Россию. Его допустили в ее пределы, и он продолжал заниматься практикой, сделался земским
врачом и кончил заведующим лечебницей для душевнобольных.
Как
врач Эльсниц был скорее скептик, не очень верил в медицину и никогда не настаивал на каком-нибудь ему любезном способе лечения. Я его и прозвал:"наш скептический Эльсниц". И несмотря на это, практика его разрасталась, и он мог бы еще долго здравствовать, если б не предательская болезнь сердца; она
свела его в преждевременную могилу. На родину он так и не попал.
У папы был двоюродный брат, Гермоген Викентьевич Смидович, тульский помещик средней руки. Наши семьи были очень близки, мы росли вместе, лето
проводили в их имении Зыбино. Среди нас было больше блондинов, среди них — брюнетов, мы назывались Смидовичи белые, они — Смидовичи черные, У Марии Тимофеевны, жены Гермогена Викентьевича, была в Петербурге старшая сестра, Анна Тимофеевна, генеральша; муж ее был старшим
врачом Петропавловской крепости, — действительный статский советник Гаврила Иванович Вильмс.
Главный
врач все дни
проводил в разъездах и усиленно хлопотал за смотрителя.
Вдруг, в девять часов вечера, телеграмма от корпусного
врача по приказанию командира корпуса: немедленно эвакуировать из госпиталей всех раненых, лишнее казенное имущество уложить и
отвезти на север, в деревню Хуньхепу.
Любопытно было наблюдать этого юношу. Чтоб иметь отдельный угол, нам,
врачам, пришлось поселиться на другом конце деревни. Ходить оттуда в палаты было далеко, и дежурный
врач свои сутки дежурства
проводил в канцелярии, где жил Иван Брук. Времени наблюдать его было достаточно.
На место Султанова был назначен новый главный
врач, суетливый, болтливый и совершенно ничтожный старик. Султановские традиции остались при нем в полной целости. Граф Зарайский продолжал ездить к своей сестре, госпитальное начальство лебезило перед графом. У его сестры был отдельный денщик. Она
завела себе корову, — был назначен солдат пасти корову. Солдат заявил сестре...
Медики беспокоились, и английский доктор Уайлис, первый
врач императора, сказал, что императрице необходимо
провести зиму в Италии, или на острове Мальта.
Сколько знаю, он
проводил свои гимназические каникулы за этот период времени в следующих трех местах: у вышеупомянутого Ивана Парфентьевича, вместе с которым разъезжал по степи по разным делам, вроде продажи Варламову шерсти («Степь»), у его племянника Пети Кравцова и у своего приятеля по гимназии В. И. Зембулатова — впоследствии
врача Московско-Курской железной дороги.
Да, навсегда, несмотря на все пособия искуснейших
врачей столицы, куда несчастный муж
отвез ее, несмотря на все попечения и заботы, которым усердно посвятил себя.
Федора Дмитриевича
проводили в дамскую комнату — перед
врачом нет закрытых дверей.
Потом расспрашивал он
врача, доволен ли отпускаемыми припасами, не нужно ли ему чего, и, когда Антон успокоил его на счет свой,
завел с ним беседу о состоянии Италии, о папе, о политических отношениях тамошних государств и мнении, какое в них имеют о Руси. Умные вопросы свои и нередко умные возражения облекал он в грубые формы своего нрава, времени и местности. Довольный ответами Эренштейна, он не раз повторял Аристотелю с видимым удовольствием...
— Великий государь соизволил, чтобы
врач тот, немчин Онтон, находился неподалеку от пресветлого лица его. И потому жалует тебя, боярин, своею милостью, уложил
отвести того немчина постоем на твоих палатах, избрав в них лучшие хоромины с сенцами…
Из Падуи
провожали молодого
врача любовь ученых наставников, желание ему всякого успеха и любовь всех, кто только знавал его.
Земский
врач Отто Карлович Гуль из остзейских немцев, посещая врачебный пункт, оставлял в приемном покое фельдшера Финогеныча, всегда бывшего под хмельком, а сам отправлялся к одному из соседних помещиков, где бражничал и играл в карты все то время, которое по службе обязан был
проводить на врачебном пункте.
Вот зачем приезжал Антон Эренштейн на Русь! Да еще затем, чтобы оставить по себе следующие почетные и правдивые строки в истории: «
Врач немчин Антон приеха (в 1485) к великому князю; его же в велице чести держал великий князь; врачеваже Каракачу, царевича Даньярова, да умори его смертным зелием за посмех. Князь же великий выдал его «татарам»… они же
свели его на Москву-реку под мост зимою и зарезали ножем, как овцу».
Все лето Гоголицыны должны были
провести на зимней квартире и лишь к концу августа, по совету
врачей, повезли оправившуюся, но все еще слабую дочь за границу в назначенные консилиумом
врачей курорты.
Первым делом бросился главный
врач в офицерскую палату, голос умаслил, пронзительно умоляет. Да, может, таракана кто ненароком с позиции в чемодане
завез, он сдуру в молоко и сунулся. Будьте покойны, ласточка без спросу мимо их окна не пролетит. Что ж зря образцовый госпиталь рапортом губить…
И раз, когда его
проводили мимо нас, я слышал, как русский
врач говорил солдатам: «Не бейте больно, пожалейте».