Неточные совпадения
Чувство содроганья
пробежало по всем
жилам <князя>.
В это время я нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но только что я нагнулся, меня поразил страшный пронзительный крик, исполненный такого ужаса, что,
проживи я сто лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда
пробежит холодная дрожь
по моему телу.
— Скажи мне одно слово! — сказал Андрий и взял ее за атласную руку. Сверкающий огонь
пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал он руку, лежавшую бесчувственно в руке его.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит
жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался,
бегал по комнате и говорил...
— Слушаюсь старших, — ответил Безбедов, и
по пузырю лица его
пробежали морщинки, сделав на несколько секунд толстое, надутое лицо старчески дряблым. Нелепый случай этот, укрепив антипатию Самгина к Безбедову, не поколебал убеждения, что Валентин боится тетки, и еще более усилил интерес, — чем, кроме страсти к накоплению денег,
живет она? Эту страсть она не прикрывала ничем.
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек,
живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и
бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
— Вот князь Serge все узнал: он сын какого-то лекаря,
бегает по урокам, сочиняет, пишет русским купцам французские письма за границу за деньги, и этим
живет…» — «Какой срам!» — сказала ma tante.
Шептали что-то непонятно
Уста холодные мои,
И дрожь
по телу
пробегала,
Мне кто-то говорил укор,
К груди рыданье подступало,
Мешался ум, мутился взор,
И кровь
по жилам стыла, стыла…
Дядя Яков всё более цепенел; казалось, он крепко спит, сцепив зубы, только руки его
живут отдельной жизнью: изогнутые пальцы правой неразличимо дрожали над темным голосником, точно птица порхала и билась; пальцы левой с неуловимою быстротой
бегали по грифу.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком
бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни
живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
На днях у меня был Оболенский, он сын того, что был в Лицее инспектором. Вышел в 841-м году. Служит при Гасфорте, приезжал в Ялуторовск
по какому-то поручению и, услышав мою фамилию, зашел навестить меня. С ним я потолковал о старине. Он нашел, что я еще мало стар; забросал я его вопросами местными, напомнил ему, что он
жил с отцом во флигеле в соседстве с Ротастом. Тогда этот Оболенский несознательно
бегал — ему теперь только 32 года. — Только странный какой-то человек, должно быть вроде своего отца.
Иногда в таком доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая на повой. Платит им жалованье какой-то опекун, и
живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими дома. Сидят в укромной теплой каморке, а
по хоромам ветер свищет, да
бегают рослые крысы и бархатные мышки.
Впрочем, верила порче одна кухарка, женщина, недавно пришедшая из села; горничная же, девушка, давно обжившаяся в городе и насмотревшаяся на разные супружеские трагикомедии, только не спорила об этом при Розанове, но в кухне говорила: «Точно ее, барыню-то нашу, надо отчитывать: разложить, хорошенько пороть, да и отчитывать ей:
живи, мол, с мужем, не срамничай, не
бегай по чужим дворам.
Впрочем, вышел новый случай, и Павел не удержался: у директора была дочь, очень милая девушка, но она часто
бегала по лестнице — из дому в сад и из саду в дом; на той же лестнице
жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо было обвенчать; вслед же за тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
— А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, — продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, — в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы:
бегал это все я
по Москве и работы искал; а в работниках
жить не мог, потому — я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она
живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз
по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не было.
Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
Генерал попробовал не расчесться с Антоном, но расчелся; затем он попробовал потребовать от него отчета
по лесной операции; но так как Антон действовал без доверенности, в качестве простого рабочего, то и в требовании отчета получен был отказ. В довершение всего, девица Евпраксея
сбежала, и на вопрос"куда?"генералу было ответствовано, что к Антону Валерьянычу, у которого она
живет"вроде как в наложницах".
Перед детским воображением вставали, оживая, образы прошедшего, и в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем
жили некогда понурые стены, и романтические тени чужой старины
пробегали в юной душе, как
пробегают в ветреный день легкие тени облаков
по светлой зелени чистого поля.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он был
жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я
бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать
по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
Зато нынче порядочный писатель и
живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не
бегают по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута; поняли, что поэт не небожитель, а человек: так же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..
— Раб лукавый! — произнес он грозно, и
по жилам присутствующих
пробежал холод, — раб лукавый!
На другой день,
по приезде в Ниццу, Долинский оставил Дашу в гостинице, а сам до изнеможения
бегал, отыскивая квартиру. Задача была немалая. Даша хотела
жить как можно дальше от людных улиц и как можно ближе к морю. Она хотела иметь комнату в нижнем этаже, с окнами в сад, невысоко и недорого.
Арефа был совершенно счастлив, что выбрался
жив из Баламутского завода. Конечно, все это случилось
по милости преподобного Прокопия: он вызволил грешную дьячковую душу прямо из утробы земной. Едет Арефа и радуется, и даже смешно ему, что такой переполох в Баламутском заводе и что Гарусов бежал. В Служней слободе в прежнее время, когда набегала орда, часто такие переполохи бывали и большею частью напрасно. Так,
бегают, суетятся, галдят, друг дружку пугают, а беду дымом разносит.
Душа рвала свои оковы,
Огонь
по жилам пробегал,
И этот голос чудно-новый,
Ей мнилось, всё еще звучал.
А между тем какое-то новое ощущение отозвалось во всем существе господина Голядкина: тоска не тоска, страх не страх… лихорадочный трепет
пробежал по жилам его.
На обратном пути с кладбища бабушка и Варвара долго толковали о том, куда теперь деть мальчика. Он, конечно, солдатский сын, и надо сделать ему определение
по закону, куда следует; но как это сделать? К кому надо обратиться? Кто, наконец, станет
бегать и хлопотать? На это могли утвердительно ответить только досужие и притом практические люди. Мальчик продолжал
жить, треплясь
по разным углам и старухам. И неизвестно, чем бы разрешилась судьба мальчика, если б снова не вступилась прачка Варвара.
Городов я не любил. Жадный шум их и эта бесшабашная торговля всем — несносны были мне; обалдевшие от суеты люди города — чужды. Кабаков — избыток, церкви — лишние, построены горы домов, а
жить тесно; людей много и все — не для себя: каждый привязан к делу и всю жизнь
бегает по одной линии, как пёс на цепи.
Когда я очнулся, была все еще глухая ночь, но Ат-Даван весь опять
жил, сиял и двигался. Со двора несся звон, хлопали двери,
бегали ямщики, фыркали и стучали копытами
по скрипучему снегу быстро проводимые под стенами лошади, тревожно звенели дуги с колокольцами, и все это каким-то шумным потоком стремилось со станции к реке.
«Мне, — отвечаю, — тебя прощать нечего, а что мой дом не такой, чтоб у меня шкандалить,
бегать от меня
по лестницам, да визги эти свои всякие здесь поднимать. Тут, — говорю, — и жильцы благородные
живут, да и хозяин, — говорю, — процентщик — к нему что минута народ идет, так он тоже этих визгов-то не захочет у себя слышать».
Мать его, чванная, надутая особа с дворянскими претензиями, презирала его жену и
жила отдельно с целою оравой собак и кошек, и он должен был выдавать ей особо
по 7 рублей в месяц; и сам он был человек со вкусом, любил позавтракать в «Славянском Базаре» и пообедать в «Эрмитаже»; денег нужно было очень много, но дядя выдавал ему только
по две тысячи в год, этого не хватало, и он
по целым дням
бегал по Москве, как говорится, высунув язык, и искал, где бы перехватить взаймы, — и это тоже было смешно.
Бурсак содрогнулся, и холод чувствительно
пробежал по всем его
жилам.
Однажды, заряжая или разряжая браунинг, с которым Кока никогда не расставался, он прострелил своему Якову ногу.
По счастию, пуля попала очень удачно, пройдя сквозь мякоть ляжки и пробив, кроме того, две двери навылет. Это событие почему-то тесно сдружило барина и слугу. Они положительно не могли
жить друг без друга, хотя и ссорились нередко: Кока, рассердясь, тыкал метко Якову в живот костылем, а Яков тогда
сбегал на несколько часов из дому и не являлся на зов, оставляя Коку в беспомощном состоянии.
Не мертвый, как зимой, а живой был весенний воздух; каждая частица его была пропитана солнечным светом, каждая частица его
жила и двигалась, и казалось Меркулову, что
по старому, обожженному лицу его осторожно и ласково
бегают крохотные детские пальчики, шевелят тонкие волоски на бороде и в резвом порыве веселья отделяют на голове прядь волос и раскачивают ее.
Он не нашел никого. Он
бегал уже целый час. Все доктора, адресы которых узнавал он у дворников, наведываясь, не
живет ли хоть какой-нибудь доктор в доме, уже уехали, кто
по службе, кто
по своим делам. Был один, который принимал пациентов. Он долго и подробно расспрашивал слугу, доложившего, что пришел Нефедевич: от кого, кто и как,
по какой надобности и как даже будет приметами ранний посетитель? — и заключил тем, что нельзя, дела много и ехать не может, а что такого рода больных нужно в больницу везти.
И думал я: нет, то была не ложь,
Когда любить меня ты обещала!
Ты для меня сегодня оживешь —
Я здесь — я жду — за чем же дело стало?
Я взор ее ловил — и снова дрожь,
Но дрожь любви,
по жилам пробегала,
И ревности огонь, бог весть к кому,
Понятен стал безумью моему.
Там люди
жили; там, полная народа,
пробегала конка, проходил серый отряд солдат, проезжали блестящие пожарные, открывались и закрывались двери магазинов — здесь больные люди лежали в постелях, едва имея силы поворотить к свету ослабевшую голову; одетые в серые халаты, вяло бродили
по гладким полям; здесь они болели и умирали.
Судорожный трепет
пробежал по всем его
жилам.
После пятилетнего ожидания я наконец получил в больнице жалованье в семьдесят пять рублей; на него и на неверный доход с частной практики я должен
жить с женой и двумя детьми; вопросы о зимнем пальто, о покупке дров и найме няни — для меня тяжелые вопросы, из-за которых приходится мучительно ломать себе голову и
бегать по ссудным кассам.
— Боже мой, боже мой, как жизнь скоро-то сломала! — с всхлипывающим вздохом произнесла женщина. — Я вам скажу, господин доктор, ведь он нисколько себя не жалеет; как жил-то? Придет с работы, сейчас за книги, всю ночь сидит или
по делам
бегает… Ведь на одного человека ему силы отпущено, не на двух!..
В это время
жил в Халафе паша, большой охотник до песельников; многих к нему приводили — ни один ему не понравился; его чауши измучились,
бегая по городу; вдруг, проходя мимо кофейного дома, слышат удивительный голос; они туда.
Первую минуту мне стало жутко и мороз
пробежал по жилам; но потом вдруг так стало весело на душе, что я забыл бояться.
Происходя от бедных родителей и никогда не быв красивою, хотя, впрочем, она была очень миловидною, Катерина Астафьевна не находила себе жениха между губернскими франтами и до тридцати лет
жила при своей сестре, Висленевой,
бегая по хозяйству, да купая и нянчая ее детей.
Дрожь
пробежала по телу девочки. О! Она не вынесет побоев; y неё от них и то все тело ноет и болит, как разбитое. Она вся в синяках и рубцах от следов плетки, и новые колотушки и удары доконают ее. А ей, Тасе, так хочется
жить, она еще такая маленькая, так мало видела жизни, ей так хочется повидать дорогую маму, сестру, брата, милую няню, всех, всех, всех. Она не вынесет нового наказания! Нет, нет, она не вынесет его и умрет, как умер Коко от удара Розы.
Почему-то совсем некстати пришла ему на память Ментона, где он
жил со своим покойным отцом, когда был семи лет; припомнились ему Биарриц и две девочки-англичанки, с которыми он
бегал по песку…
Где же ей взять наружностью против Симочки! А все-таки, когда она здесь
жила перед тем, как в Петербурге в «стриженые»
сбежала, ст/оящие молодые люди почитали ее больше, чем Симочку, хоть она и
по учению-то шла всегда позади.
Первый портрет — 1877 года, когда ей было двадцать пять лет. Девически-чистое лицо, очень толстая и длинная коса
сбегает по правому плечу вниз. Вышитая мордовская рубашка под черной бархатной безрукавкой. На прекрасном лице — грусть, но грусть светлая, решимость и глубокое удовлетворение. Она нашла дорогу и вся
живет революционной работой, в которую ушла целиком. «Девушка строгого, почти монашеского типа». Так определил ее Глеб. Успенский, как раз в то время познакомившийся с нею.
Его не жалела жена. Берта подавала ей разные части туалета. Марья Орестовна надевала манжеты, а губы ее сжимались, и мысль
бегала от одного соображения к другому. Наконец-то она вздохнет свободно… Да. Но все пойдет прахом… К чему же было строить эти хоромы, добиваться того, что ее гостиная стала самой умной в городе, зачем было толкать полуграмотного «купеческого брата» в персонажи? Об этом она уже достаточно думала. Надо по-другому начать
жить. Только для себя…
К вящему горю, Клару Павловну еще все оправдывали, находя, что она должна была
сбежать, во-первых, потому, что у Пекторалиса в доме необыкновенные печи, которые в сенях топятся, а в комнатах не греют, а во-вторых, потому, что у него у самого необыкновенный характер — и такой характер аспидский, что с ним решительно
жить невозможно: что себе зарядит в голову, непременно чтобы
по его и делалось.
Наша деревня с каждым днем разрушалась. Фанзы стояли без дверей и оконных рам, со многих уже сняты были крыши; глиняные стены поднимались среди опустошенных дворов, усеянных осколками битой посуды. Китайцев в деревне уже не было. Собаки уходили со дворов, где
жили теперь чужие люди, и — голодные, одичалые — большими стаями
бегали по полям.
Прибыли за Лизой лошади и дворовая ее свита. Кирилл подал ей письмо своего пана. Оно не тревожило ее. Напротив того ее одушевляла мысль
пожить несколько часов между заговорщиками, как бы в стане их, и испытать мучительное чувство, какое испытывает человек, около сердца которого шевелится холодное острие кинжала. Дрожь
пробегает по всему телу, захватывает дух, смерть на одну линию, но кинжал исторгнут из руки врага и нанесен на него самого.