Неточные совпадения
Что пользы нет большой тому знать птичий быт,
Кого
зверьми владеть поставила
природа,
И что важнейшая наука для царей...
И снова вспоминался Гончаров: «Бессилен рев
зверя пред этими воплями
природы, ничтожен и голос человека, и сам человек так мал и слаб…»
Бессилен рев
зверя перед этими воплями
природы, ничтожен и голос человека, и сам человек так мал, слаб, так незаметно исчезает в мелких подробностях широкой картины! От этого, может быть, так и тяжело ему смотреть на море.
Он по справедливости боится и
зверя и птицы, и только ночью или по утренним и вечерним зарям выходит из своего дневного убежища, встает с логова; ночь для него совершенно заменяет день; в продолжение ее он бегает, ест и жирует, то есть резвится, и вообще исполняет все требования
природы; с рассветом он выбирает укромное местечко, ложится и с открытыми глазами, по особенному устройству своих коротких век, чутко дремлет до вечера, протянув по спине длинные уши и беспрестанно моргая своею мордочкой, опушенной редкими, но довольно длинными белыми усами.
Живут? Но молодость свою
Припомните… дитя!
Здесь мать — водицей снеговой,
Родив, омоет дочь,
Малютку грозной бури вой
Баюкает всю ночь,
А будит дикий
зверь, рыча
Близ хижины лесной,
Да пурга, бешено стуча
В окно, как домовой.
С глухих лесов, с пустынных рек
Сбирая дань свою,
Окреп туземный человек
С
природою в бою,
А вы?..
Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого
зверя, или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, — в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо — такое существо, которое одно стоило всей
природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!
«Вот она, — думаю, — где настоящая-то красота, что
природы совершенство называется; магнетизер правду сказал: это совсем не то, что в лошади, в продажном
звере».
Окромя того, что уже в творца небесного, нас из персти земной создавшего, ни на грош не веруют-с, а говорят, что всё одна
природа устроила, даже до последнего будто бы
зверя, они и не понимают, сверх того, что по нашей судьбе нам, чтобы без благодетельного вспомоществования, совершенно никак нельзя-с.
«Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, — думал он: — люди живут, как живет
природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила
природа солнцу, траве,
зверю, дереву.
— Конечно, странно, — заметил Дмитрий Яковлевич, — просто непонятно, зачем людям даются такие силы и стремления, которых некуда употребить. Всякий
зверь ловко приспособлен
природой к известной форме жизни. А человек… не ошибка ли тут какая-нибудь? Просто сердцу и уму противно согласиться в возможности того, чтоб прекрасные силы и стремления давались людям для того, чтоб они разъедали их собственную грудь. На что же это?
Днем еще согревало солнце, имевшее достаточно тепла, и те, кто мирно проезжал по дорогам, думали: какая теплынь, совсем лето! — а с вечера начиналось мучение, не известное ни тем, кто, проехав сколько надо, добрался до теплого жилья, ни
зверю, защищенному
природой.
Твой
зверь сокрушает только слабых, неискусных, неосторожных — одним словом, имеющих недостатки, которые
природа не находит нужным передавать в потомство.
Но по мере того, как человек порабощает
природу и укрощает
зверей, способы передвижения усложняются; на смену Пешковой ходьбы является езда верхом, на четвероногих.
Стяжав от всего почти дворянства имя прекраснейшего человека, Гаврилов в самом деле, судя по наружности, не подпадал никакого рода укору не только в каком-нибудь черном, но даже хоть сколько-нибудь двусмысленно-честном поступке, а между тем, если хотите, вся жизнь его была преступление: «Раб ленивый», ни разу не добыв своим плечиком копейки, он постоянно жил в богатстве, мало того: скопил и довел свое состояние до миллиона, никогда ничем не жертвуя и не рискуя; какой-нибудь плантатор южных штатов по крайней мере борется с
природою, а иногда с дикими племенами и
зверями, наконец, улучшает самое дело, а тут ровно ничего!
О, вечность, вечность! Что найдем мы там
За неземной границей мира? — Смутный,
Безбрежный океан, где нет векам
Названья и числа; где бесприютны
Блуждают звезды вслед другим звездам.
Заброшен в их немые хороводы,
Что станет делать гордый царь
природы,
Который верно создан всех умней,
Чтоб пожирать растенья и
зверей,
Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)
Ужасно сам похож на обезьяну.
И проклянет, склонясь на крест святой,
Людей и небо, время и
природу, —
И проклянет грозы бессильный вой
И пылких мыслей тщетную свободу…
Но нет, к чему мне слушать плач людской?
На что мне черный крест, курган, гробница?
Пусть отдадут меня стихиям! Птица
И
зверь, огонь и ветер, и земля
Разделят прах мой, и душа моя
С душой вселенной, как эфир с эфиром,
Сольется и развеется над миром!..
«
Природа, — пишет Ипполит в своей исповеди, — мерещится в в виде какого-то огромного, неумолимого и немого
зверя или, вернее, в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства…
Этот страх искажает человеческую
природу, помрачает человеческую совесть, часто превращает человека в дикого
зверя.
В этом неравном бою проявилась еще раз во всей её неприглядности хищная, варварски-жестокая и некультурная
природа германской нации. Как дикие
звери, набрасывались они на ни в чем неповинного противника, жестоко расправляясь с мирными жителями, тысячами замучивая и расстреливая их, сжигая их селения, разрушая дома, грабя имущества, опустошая их поля и нивы.
— Ну, да (ja wohl)! В этом и ужас. Создавали культуру, науку, покоряли
природу, — и все для того, чтобы превратить Европу в дикую пустыню, и людей — в
зверей. Какой позор (welcher Unfug)! И вдруг русские: не хотим! Довольно! Molodtzi rebiata! И с любовью он оглядывал красноармейцев за соседним столиком, евших с заломленными на затылок фуражками.