Неточные совпадения
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать
людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
Все тверже и тверже укреплялась в нем мысль, что если бы действительно этот загадочный вчерашний
человек, этот
призрак, явившийся из-под земли, все знал и все видел, — так разве дали бы ему, Раскольникову, так стоять теперь и спокойно ждать?
Выходило, что или тот
человек еще ничего не донес, или… или просто он ничего тоже не знает и сам, своими глазами, ничего не видал (да и как он мог видеть?), а стало быть, все это, вчерашнее, случившееся с ним, Раскольниковым, опять-таки было
призрак, преувеличенный раздраженным и больным воображением его.
И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь, ни
человек,
Ни то ни сё, ни житель света,
Ни
призрак мертвый…
Но слова о ничтожестве
человека пред грозной силой природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о мире, как «
призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
Он торжествовал внутренне, что ушел от ее докучливых, мучительных требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей, где играют ложные надежды и великолепные
призраки счастья, где гложет и снедает
человека собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где сражается в непрестанной битве
человек и уходит с поля битвы истерзанный и все недовольный и ненасытимый.
Капитан был
человек добрый, но время было тревожное, предрассветное, когда мрак как будто еще сгущается и
призраки ночи мечутся в предчувствии скорого петушиного крика… Ходили темные слухи о воле, и в крестьянскую массу они проникали еще более смутные, неправдоподобные, фантастичные…
Все, что делаете вы, — преступно, ибо направлено к порабощению
людей, наша работа освобождает мир от
призраков и чудовищ, рожденных вашею ложью, злобой, жадностью, чудовищ, запугавших народ.
Я начинал чувствовать себя погибшим
человеком и чувствовал, что единственное спасение — это увидать Александру Васильевну, — один ее взгляд разогнал бы угнетавшие меня
призраки.
— Когда я мечтаю, меня посещают
призраки. Ко мне ходят какие-то
люди, я слышу голоса, музыку, и кажется мне, что я гуляю по каким-то лесам, по берегу моря, и мне так страстно хочется суеты, заботы… Скажите мне, ну что там нового? — спросил Иван Дмитрич. — Что там?
Людей и свет изведал он
И знал неверной жизни цену.
В сердцах друзей нашед измену,
В мечтах любви безумный сон,
Наскуча жертвой быть привычной
Давно презренной суеты,
И неприязни двуязычной,
И простодушной клеветы,
Отступник света, друг природы,
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым
призраком свободы.
Вы очень молоды, Молли, а
человеку молодому, как вы, довольно иногда созданного им самим
призрака, чтобы решить дело в любую сторону, а затем — легче умереть, чем признаться в ошибке.
О господи, господи! сколько удивительных коньков есть у странствующего по лицу земли человечества! И чего ради все это бывает?! Чего ради вся эта суета, давка и напраснейшая трата добрых и хороших сил на ветер, на
призрак, на мечтание! Сколько в самом деле есть разных этих генералов Джаксонов, и на сколько ладов каждый
человек умудряется умереть за своего Джаксона!
И то, что эту машинную работу над ним исполнят
люди, такие же, как и он, придает им новый, необыкновенный и зловещий вид: не то
призраков, чего-то притворяющегося, явившегося только нарочно, не то механических кукол на пружине: берут, хватают, ведут, вешают, дергают за ноги.
И с первого же дня тюрьмы
люди и жизнь превратились для него в непостижимо ужасный мир
призраков и механических кукол. Почти обезумев от ужаса, он старался представить, что
люди имеют язык и говорят, и не мог — казались немыми; старался вспомнить их речь, смысл слов, которые они употребляют при сношениях, — и не мог. Рты раскрываются, что-то звучит, потом они расходятся, передвигая ноги, и нет ничего.
Определяя прекрасное как полное проявление идеи в отдельном существе, мы необходимо придем к выводу: «прекрасное в действительности только
призрак, влагаемый в нее нашею фантазиею»; из этого будет следовать, что «собственно говоря, прекрасное создается нашею фантазиею, а в действительности (или, [по Гегелю]: в природе) истинно прекрасного нет»; из того, что в природе нет истинно прекрасного, будет следовать, что «искусство имеет своим источником стремление
человека восполнить недостатки прекрасного в объективной действительности» и что «прекрасное, создаваемое искусством, выше прекрасного в объективной действительности», — все эти мысли составляют сущность [гегелевской эстетики и являются в ней] не случайно, а по строгому логическому развитию основного понятия о прекрасном.
Я не буду говорить о том, что основные понятия, из которых выводится у Гегеля определение прекрасного], теперь уже признаны не выдерживающими критики; не буду говорить и о том, что прекрасное [у Гегеля] является только «
призраком», проистекающим от непроницательности взгляда, не просветленного философским мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете, так что [по системе Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а прекрасного нет; не буду опровергать этого фактом, что на самом деле развитие мышления в
человеке нисколько не разрушает в нем эстетического чувства: все это уже было высказано много раз.
Сила любви, говорит Жорж Занд, заключена в нас самих и никак не обусловливается достоинством любимого
человека, которого мы сами украшаем из собственного воображения и таким образом любим в нем свой
призрак.
— А почему ты знаешь, что гениальные
люди, которым верит весь свет, тоже не видели
призраков? Говорят же теперь ученые, что гений сродни умопомешательству. Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные
люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и тому подобное могут серьезно волновать только тех, кто цель жизни видит в настоящем, то есть стадных
людей.
— Довольно, пожалуйста, Павел Павлович, — пробормотал он, краснея и в раздраженном нетерпении, — и зачем, зачем, — вскричал он вдруг, — зачем привязываетесь вы к больному, раздраженному
человеку, чуть не в бреду
человеку, и тащите его в эту тьму… тогда как — все
призрак, и мираж, и ложь, и стыд, и неестественность, и — не в меру, — а это главное, это всего стыднее, что не в меру!
Осмотревшись вокруг себя, они, вместо всех туманных абстракций и
призраков прошедших поколений, увидели в мире только
человека, настоящего
человека, состоящего из плоти и крови, с его действительными, а не фантастическими отношениями ко всему внешнему миру.
Хотя мы знаем, с кем более согласен сочинитель, но противники предка его, Загоскина, и тогдашнего молодого поколения, особенно непреклонный Рокотов, говорят очень убедительно и дельно; сопротивление их новым идеям так естественно, так много в нем здравого русского толка, что действующие лица являются живыми
людьми, а не отвлеченными
призраками или воплощенными мыслями, выведенными для торжества известного принципа.
Сверху темнота налегла на эту коробку плотной непроницаемой крышкой. Где-то далеко в вышине, вглядевшись, молодой
человек различил неясные очертания белесоватого облака, тихо плывшего над этой коробкой. Но очертания были нежны, смутны; казалось, этот бесцветный
призрак облака тонул и терялся в густой темноте, наводя своим неопределенным движением грустные, тоскливые грезы…
— О. Мисаил, ведь в
человеке живут два
человека, — заметил он. — Один — настоящий
человек, которого мы знаем, а другой —
призрак, за которым мы гоняемся целую жизнь и который всегда от нас уходит, как наша тень.
Не говоря уже о том, что, может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня, и весь мир, только лишь угаснет мое сознание, угаснет тотчас, как
призрак, как принадлежность лишь одного моего сознания, и упразднится, ибо, может быть, весь этот мир и все эти
люди — я-то сам один и есть.
И ты боишься чего-то. Мы сильны только твоей силой. Но если и ты только
призрак, — то мы растаем в этом бродячем утреннем свете.
Люди не пойдут за нами.
Люди боятся обмана.
«Мы не станем придавать важности опытам тех немногих умных
людей, которые вздумали упражняться в русском языке и обманывать Европу бледным
призраком будто бы русской литературы. Если б не мое глубокое уважение к Мицкевичу и к его заблуждениям святого, я бы, право, обвинил его за снисхождение (можно даже сказать за милость), с которою он говорит об этой шутке».
И когда он был уже убит и давно похоронен и новый губернатор, молодой, вежливый, окруженный казаками, быстро и весело носился по городу в коляске, — многие вспоминали этот двухнедельный странный
призрак, рожденный старым законом: седого
человека в генеральском пальто, шагающего прямо по грязи, его закинутую голову и незрячий взор — и красную шелковую подкладку, остро блистающую в молчаливых лужах.
Даже хуже варваров казались ему
люди, которых он видел всюду, на улицах и в домах: варвары были смелы, а эти только не уважали ни себя, ни других, и часто вырастал между ними страшный
призрак тупого насилия и бессмысленной жестокости.
Но, когда подведешь итог тому, что нами уже потеряно и что мы с таким легким сердцем собираемся утерять, становится жутко, и в далеком светлом царстве начинает мерещиться темный
призрак нового рабства
человека.
Притчей о виноградарях (Мф. XXI, 33—42) Христос разъясняет заблуждение
людей, принимающих
призрак жизни — свою личную животную жизнь — за жизнь истинную.
Он показывает
людям, что вместе с той жизнью телесной, которая есть только
призрак жизни, есть другая, истинная жизнь, дающая истинное благо
человеку, и что такую жизнь знает всякий
человек в своем сердце.
Такими
людьми скорей, чем другими, овладевает восторг на радениях, им скорей являются
призраки и виденья, им громче и ясней слышатся неведомые голоса.
Кириллов стал «богом»… Чудовищные
призраки пляшут вокруг и хохочут и приветствуют возвращение
человека в недра первозданного хаоса.
Словом, носился как Сумасшедший Бедуин по пустыне, почти не замечая живых
людей и говоря с
призраками.
Трансцендентный ужас перед тайной смерти не делает
человека фантастом и не создает фантасмагорических
призраков.
По ночам, когда обезумевшие
люди на минуту забываются сном, или в разгаре дневного боя, когда самый ясный день становится
призраком, они являются внезапно и стреляют из призрачных пушек, наполняя воздух призрачным гулом, и
люди, живые, но безумные
люди, пораженные внезапностью, бьются насмерть против призрачного врага, сходят с ума от ужаса, седеют мгновенно и умирают.
Жизнь мы не можем определить в своем сознании, говорит это учение. Мы заблуждаемся, рассматривая ее в себе. То понятие о благе, стремление к которому в нашем сознании составляет нашу жизнь, есть обманчивый
призрак, и жизнь нельзя понимать в этом сознании. Чтобы понять жизнь, надо только наблюдать ее проявления, как движение вещества. Только из этих наблюдений и выведенных из них законов мы найдем и закон самой жизни, и закон жизни
человека.
При предположении же о том, что жизнь
человека есть только его животное существование, и что благо, указываемое разумным сознанием, невозможно, и что закон разума есть только
призрак, такое изучение делается не только праздным, но и губительным, закрывая от
человека его единственный предмет познания и поддерживая его в том заблуждении, что, исследуя отражение предмета, он может познать и предмет.
Пробуждение
человека к его истинной, свойственной ему жизни происходит в нашем мире с таким болезненным напряжением только от того, что ложное учение мира старается убедить
людей в том, что
призрак жизни есть сама жизнь и что проявление истинной жизни есть нарушение ее.
По этому взгляду разумное сознание
человека есть только случайность, сопутствующая известному состоянию вещества; и потому то, что мы в своем сознании называем жизнью, есть
призрак.
Сегодня он опять темным
призраком прошел перед душою, и опять я спрашиваю себя: живой это
человек? Или сгустилась какая-то дикая, темная энергия в фигуру
человека со шрамом на лбу?
Есть
люди, есть странные условия, при которых судьба сводит с ними. Живой, осязаемый
человек, с каким-нибудь самым реальным шрамом на лбу, — а впечатление, что это не
человек, а
призрак, какой-то миф. Таков Турман. Темною, зловещею тенью он мелькнул передо мною в первый раз, когда я его увидел. И с тех пор каждый раз, как он пройдет передо мною, я спрашиваю себя: кто это был, — живой
человек или странное испарение жизни, сгустившееся в человеческую фигуру с наивно-реальным шрамом на лбу?
Вот где — голо вскрытая сущность жизни!
Люди смотрят и беспечно смеются, а сзади мерно потрескивает механизм. Придешь назавтра. Опять совсем так же, не меняя ни жеста, бросается в окно господин перед
призраком убитой женщины, патер жадными глазами заглядывает в вырез на груди испанки. И так же, совсем так же мчится ошалевший автомобиль, опрокидывая бебе в колясочке, столы с посудою и лоток с гипсовыми фигурами. А сзади чуть слышно потрескивает механизм.
И сами мы, врачи из запаса, думали, что таких
людей, тем более среди врачей, давно уже не существует. В изумлении смотрели мы на распоряжавшихся нами начальников-врачей, «старших товарищей»… Как будто из седой старины поднялись тусклые, жуткие
призраки с высокомерно-бесстрастными лицами, с гусиным пером за ухом, с чернильными мыслями и бумажною душою. Въявь вставали перед нами уродливые образы «Ревизора», «Мертвых душ» и «Губернских очерков».
Город Петербург, который так изумительно чувствовал и описывал Достоевский, есть
призрак, порожденный
человеком в его отщепенстве и скитальчестве.
— Смерть! — продолжал Петр Иннокентьевич. — Это избавление! Жизнь? Что заключается в ней? Как глупы
люди, что так дорого ее ценят. Все бегут за этим блестящим
призраком. Глупцы! Из золота они сделали себе Бога и поклоняются ему. Одного съедает самолюбие, другого — зависть. Всюду подлость, лесть и грязь! Все дурное торжествует над хорошим, порок и разврат одерживают победу над честью и добродетелью.
«Внук Петра Великого», как сказано было в манифесте Елисаветы Петровны, был совершенно таинственный незнакомец для русских
людей. Сын Анны Петровны, Петр Федорович, долгие годы издали пугал, как
призрак, русских венценосцев. Анна Иоанновна и Анна Леопольдовна ненавидели «чертушку», что живет в Голштинии, как прозвали Петра Федоровича при дворе. Елизавета Петровна решилась рассеять
призрак тем, что вызвала его из далекой тьмы на русский свет.
Князь Сергей Сергеевич ничего не отвечал. Он стоял рядом со своим другом, бледный, с остановившимся на представшем перед ним видении взглядом. Он сразу понял, что перед ним не живые
люди, а
призраки, что это духи умерших в беседке
людей посетили свою могилу.
«Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему; выше еще, чем любовь к
человеку, ставлю я любовь к вещам и
призракам» (там же).