Неточные совпадения
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи, голова
прижалась к его
груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел за дверь, притворил ее,
прижался к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые,
груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном лице.
Шел он медленно, глядя под ноги себе, его толкали, он покачивался,
прижимаясь к стене вагона, и секунды стоял не поднимая головы, почти упираясь в
грудь свою широким бритым подбородком.
Но он молчал, обняв ее талию, крепко
прижавшись к ее
груди, и, уже ощущая смутную тревогу, спрашивал себя...
Через две минуты она кончила, потом крепко
прижалась щекой к его
груди, около самого сердца, и откусила нитку. Леонтий онемел на месте и стоял растерянный, глядя на нее изумленными глазами.
Он роется в памяти и смутно дорывается, что держала его когда-то мать, и он,
прижавшись щекой к ее
груди, следил, как она перебирала пальцами клавиши, как носились плачущие или резвые звуки, слышал, как билось у ней в
груди сердце.
Она судорожно, еще сильнее
прижалась к нему, пряча голову у него на
груди.
— Васе высокоблагоуродие, заступитесь, спасите! — лепетал между тем несчастный жид, всею
грудью прижимаясь к ноге Чертопханова, — а то они убьют, убьют меня, васе высокоблагоуродие!
— Тебя, тебя одного, — повторила она, бросилась ему на шею и с судорожными рыданиями начала целовать его и
прижиматься к его
груди.
О нет, Мизгирь, не страхом
Полна душа моя. Какая прелесть
В речах твоих! Какая смелость взора!
Высокого чела отважный вид
И гордая осанка привлекают,
Манят к тебе. У сильного — опоры,
У храброго — защиты ищет сердце
Стыдливое и робкое. С любовью
Снегурочки трепещущая
грудьК твоей
груди прижмется.
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно
прижались к бокам, а руки, слабо шевеля пальцами, ползли на
грудь, подвигаясь к горлу. По лицу ее плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.
На лице мальчика это оживление природы сказывалось болезненным недоумением. Он с усилием сдвигал свои брови, вытягивал шею, прислушивался и затем, как будто встревоженный непонятною суетой звуков, вдруг протягивал руки, разыскивая мать, и кидался к ней, крепко
прижимаясь к ее
груди.
— Да, прости меня, я тебя очень обидела, — повторила Лиза и, бросаясь на
грудь Гловацкой, зарыдала, как маленький ребенок. — Я скверная, злая и не стою твоей любви, — лепетала она,
прижимаясь к плечу подруги.
Она быстро взглянула на меня, вспыхнула, опустила глаза и, ступив ко мне два шага, вдруг обхватила меня обеими руками, а лицом крепко-крепко
прижалась к моей
груди. Я с изумлением смотрел на нее.
Он не договорил, поднял ее и крепко обнял. Она судорожно
прижалась к его
груди и скрыла на его плече свою голову.
Обняв плечи матери, он ввел ее в комнату, а она,
прижимаясь к нему, быстрым жестом белки отирала с лица слезы и жадно, всей
грудью, глотала его слова.
С этими словами Тыбурций встал, взял на руки Марусю и, отойдя с нею в дальний угол, стал целовать ее,
прижимаясь своею безобразной головой к ее маленькой
груди.
Он вышел из дому. Теплый весенний воздух с нежной лаской гладил его щеки. Земля, недавно обсохшая после дождя, подавалась под ногами с приятной упругостью. Из-за заборов густо и низко свешивались на улицу белые шапки черемухи и лиловые — сирени. Что-то вдруг с необыкновенной силой расширилось в
груди Ромашова, как будто бы он собирался летать. Оглянувшись кругом и видя, что на улице никого нет, он вынул из кармана Шурочкино письмо, перечитал его и крепко
прижался губами к ее подписи.
Она обвилась руками вокруг его шеи и
прижалась горячим влажным ртом к его губам и со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула к нему всем телом, от ног до
груди. Ромашову почудилось, что черные стволы дубов покачнулись в одну сторону, а земля поплыла в другую, и что время остановилось.
По уходе его Анне Львовне сделалось необыкновенно грустно: ничтожество и неотесанность Техоцкого так ярко выступили наружу, что ей стало страшно за свои чувства. В это время вошел в ее комнату папаша; она бросилась к нему,
прижалась лицом к его
груди и заплакала.
Говоря последние слова, Настенька обвила Калиновича руками и
прижалась к его
груди. Он поцеловал ее в раздумье.
— Так… — отвечала Настенька, снова обнимая Калиновича и снова
прижимаясь к его
груди. — Я тебя боюсь, — шептала она, — ты меня погубишь.
А его неизменно приводила в смущение ее свободная манера
прижиматься к кавалеру всем стройным тонким телом и маленькими, точно гуттаперчевыми
грудями.
Запнувшись о труп, он упал через труп на Петра Степановича и уже так крепко обхватил его в своих объятиях,
прижимаясь к его
груди своею головой, что ни Петр Степанович, ни Толкаченко, ни Липутин в первое мгновение почти ничего не могли сделать.
И вот, с горькими и радостными слезами, она
прижалась к его
груди, рыдая и сотрясаясь голыми плечами науками и смачивая его рубашку. Он бережно, медленно, ласково гладил по ее волосам рукою.
— Потом ударил, что ли, кто-то её, а может, кошка помяла, вижу — умирает она, — взял её в руки, а она спрятала голову под мышку мне, близко-близко
прижалась ко
груди, встрепыхнулась, да и кончено!
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я
прижмусь ко
груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать помнишь?
Он долго рассказывал о том, как бьют солдат на службе, Матвей
прижался щекою к его
груди и, слыша, как в ней что-то хрипело, думал, что там, задыхаясь, умирает та чёрная и страшная сила, которая недавно вспыхнула на лице отцовом.
Она с криком упала на колени и
прижалась к его
груди.
Я переложил ее руку с шляпы в свою правую и крепко пожал. Она, затуманясь, смотрела на меня прямо и строго, затем неожиданно бросилась мне на
грудь и крепко охватила руками, вся
прижавшись и трепеща.
— Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!.. Она
прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей
груди ее сердце. Ее страстные поцелуи вливались в мою еще не окрепшую от болезни голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.
Тетка Анна крепко охватила обеими руками шею возлюбленного детища; лицо старушки
прижимается еще крепче к
груди его; слабым замирающим голосом произносит она бессвязное прощальное причитание.
Он выхватил ее платок, спрятанный у него на
груди,
прижался к нему губами, и тонким ядом разлились по его жилам знойные воспоминания.
Илья охватил у колена огромную ногу кузнеца и крепко
прижался к ней
грудью. Должно быть, Савёл ощутил трепет маленького сердца, задыхавшегося от его ласки: он положил на голову Ильи тяжёлую руку, помолчал немножко и густо молвил...
Её слова всё ближе притягивали Илью; он крепко
прижался лицом к
груди женщины, и, хотя ему трудно было дышать, он не мог оторваться от неё, сознавая, что это — близкий ему человек и нужен для него теперь больше, чем когда-либо.
Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, — и встретил перед собой
грудь женщины. Она не отступала перед ним, а как будто всё плотнее
прижималась к нему. Он тоже не мог отступить: за спиной его была дверь. А она стала смеяться… тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её плечи, и руки у него дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом...
Маше нравилось слушать густой голос этой женщины с глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, — это не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко
прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд
груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
А ему плакать захотелось под ее шепот, сердце его замирало в сладкой истоме; крепко
прижавшись головой к ее
груди, он стиснул ее руками, говоря какие-то невнятные, себе самому неведомые слова…
Но тому было не стыдно: он бился на земле, как рыба, выхваченная из воды, а когда Фома поднял его на ноги — крепко
прижался к его
груди, охватив его бока тонкими руками, и все плакал…
Теперь, шагая по улице с ящиком на
груди, он по-прежнему осторожно уступал дорогу встречным пешеходам, сходя с тротуара на мостовую или
прижимаясь к стенам домов, но стал смотреть в лица людей более внимательно, с чувством, которое было подобно почтению к ним. Человеческие лица вдруг изменились, стали значительнее, разнообразнее, все начали охотнее и проще заговаривать друг с другом, ходили быстрее, твёрже.
Надежда Федоровна почувствовала в своей
груди такую теплоту, радость и сострадание к себе, как будто в самом деле воскресла ее мать и стояла перед ней. Она порывисто обняла Марью Константиновну и
прижалась лицом к ее плечу. Обе заплакали. Они сели на диван и несколько минут всхлипывали, не глядя друг на друга и будучи не в силах выговорить ни одного слова.
Мои братья хоть люди
Не хотят к этой
грудиПрижаться,
Им стыдно со мною,
С бедной сиротою,
Обняться.
К
груди хранительной
прижалась,
Молитвой ужас заглуша,
Тамары грешная душа.
Судьба грядущего решалась,
Пред нею снова он стоял,
Но, боже! — кто б его узнал?
Каким смотрел он злобным взглядом,
Как полон был смертельным ядом
Вражды, не знающей конца, —
И веяло могильным хладом
От неподвижного лица.
Особливо когда толпа народа, тесно сдвинувшись, глядит на царя Ирода в золотой короне или на Антона, ведущего козу; за вертепом визжит скрыпка; цыган бренчит руками по губам своим вместо барабана, а солнце заходит, и свежий холод южной ночи незаметно
прижимается сильнее к свежим плечам и
грудям полных хуторянок.
На этой полной
груди, еще так недавно тешившей сластью разврата неверного любовника Катерины Львовны, она теперь выплакивала нестерпимое свое горе, и, как дитя к матери,
прижималась к своей глупой и рыхлой сопернице. Они были теперь равны: они обе были сравнены в цене и обе брошены.
Густые ее волосы еще не совсем высохли, какое-то скорбное недоумение выражалось на ее бледном лице, не успевшем исказиться; раскрытые губы, казалось, силились заговорить и спросить что-то… стиснутые крест-накрест руки как бы с тоской
прижимались к
груди…
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее,
прижимаясь к ее
груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
Около двери,
прижавшись к стене, стояла Фекла, совершенно нагая. Она дрожала от холода, стучала зубами, и при ярком свете луны казалась очень бледною, красивою и странною. Тени на ней и блеск луны на коже как-то резко бросались в глаза, и особенно отчетливо обозначались ее темные брови и молодая, крепкая
грудь.
Вальсируя, он широко шагал и подпрыгивал, а жена его быстро семенила ногами и
прижималась, как бы от страха, лицом к его
груди.
В избытке счастия, с немым восторгом, с светлыми, обильными слезами на глазах
прижался бы он к его
груди…»