Неточные совпадения
Скотинин. Ох, братец, друг ты мой сердешный! Со мною чудеса творятся. Сестрица моя вывезла меня скоро-наскоро из моей
деревни в свою, а коли так же проворно вывезет меня из своей
деревни в мою, то могу пред целым светом по чистой совести сказать: ездил я ни по что,
привез ничего.
— Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди
в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы
в деревне стараемся
привести свои руки
в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют
в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Поезжай с этой же запиской
в деревню к графине Вронской, знаешь? И тотчас же
привези ответ, — сказала она посланному.
В свою
деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал.
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец,
в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.
Тут у нас случилась одна девушка, Параша, черноокая Параша, которую только что
привезли из другой
деревни, сенная девушка, и которую я еще никогда не видывал, — хорошенькая очень, но глупа до невероятности:
в слезы, подняла вой на весь двор, и вышел скандал.
Однажды мужичок соседней
деревни привез к Василию Ивановичу своего брата, больного тифом. Лежа ничком на связке соломы, несчастный умирал; темные пятна покрывали его тело, он давно потерял сознание. Василий Иванович изъявил сожаление о том, что никто раньше не вздумал обратиться к помощи медицины, и объявил, что спасения нет. Действительно, мужичок не довез своего брата до дома: он так и умер
в телеге.
— Вот тут, на пальце. Я сегодня ездил
в деревню, знаешь — откуда тифозного мужика
привозили. Они почему-то вскрывать его собирались, а я давно
в этом не упражнялся.
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб,
привезет деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес разлуки; без тебя
в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо быть очень осторожными.
Наконец упрямо привязался к воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь
привести на память последний разговор с нею, и кончил тем, что написал к Аянову целый ряд писем — литературных произведений
в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она, на даче или
в деревне?
— Можно, — ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. — Вы про здешнюю
деревню сказали верно; а только
в этом самом месте проживал один крестьянин. Умнеющий! богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек — из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его
приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые… а все-таки он им голова.
Утром, как только мы отошли от бивака, тотчас же наткнулись на тропку. Она оказалась зверовой и шла куда-то
в горы! Паначев повел по ней. Мы начали было беспокоиться, но оказалось, что на этот раз он был прав. Тропа
привела нас к зверовой фанзе. Теперь смешанный лес сменился лиственным редколесьем. Почуяв конец пути, лошади прибавили шаг. Наконец показался просвет, и вслед за тем мы вышли на опушку леса. Перед нами была долина реки Улахе. Множество признаков указывало на то, что
деревня недалеко.
Тотчас за
деревней дорога превратилась
в тропу. Она
привела нас к пасеке Паначева.
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть комната для проезжих.
В больших городах все останавливаются
в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня
привели в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою комнату;
в ней были дети и женщины, больной старик не сходил с постели, — мне решительно не было угла переодеться. Я написал письмо к жандармскому генералу и просил его отвести комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
Два листа «Journal des Debats», которые он
привез с письмом, я перечитал сто раз, я их знал наизусть — и первый раз скучал
в деревне.
За несколько лет до моего приезда исправник, разохотившийся брать выкупы,
привез мертвое тело
в большую русскую
деревню и требовал, помнится, двести рублей.
Даже капусту кислую
привозили из
деревни и щи варили,
в большинстве случаев, с мерзлой бараниной или с домашней птицей.
Прибавьте к этому целые вороха тряпья, которое
привозили из
деревни и
в течение зимы накупали
в Москве и которое, за неимением шкафов, висело на гвоздиках по стенам и валялось разбросанное по столам и постелям, и вы получите приблизительно верное понятие о среднедворянском домашнем очаге того времени.
А молва продолжала расти.
В сентябре 1856 года некоторые соседи, ездившие на коронацию, возвратились
в деревню и
привезли новость, что вся Москва только и говорит, что о предстоящей реформе.
Это
привело к тому, что
в следующее лето она на два дня заехала к нам
в деревню в Харьковскую губернию, по дороге
в Крым.
— Эту лошадь — завтра
в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не будет… На той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато
в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки
привезут товар
в Москву и половину лошадей распродадут…
Приехал он еще
в молодости
в деревню на побывку к жене,
привез гостинцев. Жена жила
в хате одна и кормила небольшого поросенка. На несчастье, когда муж постучался, у жены
в гостях был любовник. Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила мужа и не знает, как быть. Тогда она отворила дверь, выгнала поросенка
в сени, из сеней на улицу да и закричала мужу...
Когда еще не было железных дорог, ребятишек
привозили в Москву с попутчиками, на лошадях. Какой-нибудь родственник, живущий
в Москве, также с попутчиком приезжал на побывку
в деревню, одетый
в чуйку, картуз с лаковым козырьком, сапоги с калошами, и на жилете — часы с шейной цепочкой.
И кто вынесет побои колодкой по голове от пьяного сапожника и тому подобные способы воспитания, веками внедрявшиеся
в обиход тогдашних мастерских, куда
приводили из
деревень и отдавали мальчуганов по контракту
в ученье на года, чтобы с хлеба долой!
Их, как и мальчиков,
привозили из
деревни и отдавали
в ученье на четыре-пять лет без жалованья и тем прикрепляли к месту.
— Слушай ты… как тебя?.. Если ты… теперь… тронешь хоть одного человека
в твоей
деревне, то, богом клянусь: тебя под конвоем
привезут в город.
Сильнее всего подействовало на Лемма то обстоятельство, что Лаврецкий собственно для него велел
привезти к себе
в деревню фортепьяно из города.
Меня накануне
привезли в подгородную
деревню Зубовку, верстах
в десяти от Уфы.
Симонов был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак мог у них расти
в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса
привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— Но нас ведь сначала, — продолжала Юлия, — пока вы не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего
в деревню прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое
в Петербурге про государя, что ли, говорили, — что вас схватили вместе с ним, посадили
в острог, — потом, что вас с кандалами на ногах повезли
в Сибирь и
привезли потом к губернатору, и что тот вас на поруки уже к себе взял.
— Я жил
в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен
в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и
привезти сюда,
в Петербург.
Мужички-то и осерчали; съездили сейчас
в другую
деревню,
привезли целый ушат капусты.
Рубаха на Василье была одна розовая ситцевая, и та
в дырах, на ногах ничего не было, но тело было сильное, здоровое, и, когда котелок с кашей снимали с огня, Василий съедал за троих, так что старик-караульщик только дивился на него. По ночам Василий не спал и либо свистал, либо покрикивал и, как кошка, далеко
в темноте видел. Paз забрались с
деревни большие ребята трясти яблоки. Василий подкрался и набросился на них; хотели они отбиться, да он расшвырял их всех, а одного
привел в шалаш и сдал хозяину.
— А мне пятнадцать! Maman уж приискала квартиру и меблирует ее… un vrai nid d'oiseau! [настоящее птичье гнездышко! (франц.)] Пару лошадей
в деревне нарочно для меня выездили, на днях
приведут… О! я…
— Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело
в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот
привез пятьдесят тысяч и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию
в Петербурге, а ты — нет! ты не за тем приехал.
Совершенная погибель его была почти несомненна: его часто видали, как он с растрепанными волосами,
в одной рубахе, босиком крался по задним огородам
в кабак, чтобы затушить и успокоить свое похмелье; ходя с крестом по
деревням, он до такой степени напивался, что не мог уже стоять на ногах, и его обыкновенно крестьяне
привозили домой
в своих почти навозных телегах.
— А будем постепенно подвигаться вперед. Сначала по железной дороге поедем, потом на пароход пересядем, потом на тройке поедем или опять по железной дороге. Надоест ехать, остановимся. Провизии с собой возьмем,
в деревню этнографическую экскурсию сделаем, молока, черного хлеба купим, станем песни, былины записывать; если найдем слепенького кобзаря —
в Петербург напоказ
привезем.
Изо всех слуг Малютиных самый удалый и расторопный был стремянный его Матвей Хомяк. Он никогда не уклонялся от опасности, любил буйство и наездничество и уступал
в зверстве лишь своему господину. Нужно ли было поджечь
деревню или подкинуть грамоту, по которой после казнили боярина, требовалось ли увести жену чью-нибудь, всегда посылали Хомяка. И Хомяк поджигал
деревни, подкидывал грамоты и вместо одной жены
привозил их несколько.
Когда же он
привел в порядок обе новые
деревни — Куролесово и Парашино, устроил
в них господские усадьбы с флигелями, а
в Парашине небольшой помещичий дом; когда у него стало мало дела и много свободного времени, — пьянство, с его обыкновенными последствиями, и буйство совершенно овладели им, а всегдашняя жестокость мало-помалу превратилась
в неутолимую жажду мук и крови человеческой.
Покуда гостила старуха Бактеева
в Троицком, ей
привезли из
деревни письмо от Куролесова, который уведомлял, что как скоро получит отпуск, то немедленно приедет.
Часа через три он возвратился с сильной головной болью, приметно расстроенный и утомленный, спросил мятной воды и примочил голову одеколоном; одеколон и мятная вода
привели немного
в порядок его мысли, и он один, лежа на диване, то морщился, то чуть не хохотал, — у него
в голове шла репетиция всего виденного, от передней начальника губернии, где он очень приятно провел несколько минут с жандармом, двумя купцами первой гильдии и двумя лакеями, которые здоровались и прощались со всеми входящими и выходящими весьма оригинальными приветствиями, говоря: «С прошедшим праздничком», причем они, как гордые британцы, протягивали руку, ту руку, которая имела счастие ежедневно подсаживать генерала
в карету, — до гостиной губернского предводителя,
в которой почтенный представитель блестящего NN-ского дворянства уверял, что нельзя нигде так научиться гражданской форме, как
в военной службе, что она дает человеку главное; конечно, имея главное, остальное приобрести ничего не значит; потом он признался Бельтову, что он истинный патриот, строит у себя
в деревне каменную церковь и терпеть не может эдаких дворян, которые, вместо того чтоб служить
в кавалерии и заниматься устройством имения, играют
в карты, держат француженок и ездят
в Париж, — все это вместе должно было представить нечто вроде колкости Бельтову.
— Да так,
в мешке. Ездили воинские команды по
деревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских ребятишек, благо их много. Схватят
в мешок и
в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут,
привезут в казарму, окрестят, и вся недолга. Вот и кантонист.
Павлин. Одно место у них. Просто срам, сударь!
В городе-то стыдятся; так возьмут ружье, будто за охотой, да на Раззорихе,
в трактире и проклажаются. И трактиришко-то самый что ни есть дрянной, уж можете судить, —
в деревне, на большой дороге заведение, на вывеске: «Вот он!» написано. Уж так-то не хорошо, что и сказать нельзя. Дня по два там кантуют, ссоры заводят — и что им там за компания! Барышня уж послали буфетчика Власа, велели их домой
привезти.
— Ну, вот, сударь! Я провалялся без ноги близко месяца; вы изволили уехать; заговорили о французах, о войне; вдруг слышу, что какого-то заполоненного француза
привезли в деревню к Прасковье Степановне. Болен, дискать, нельзя гнать с другими пленными! Как будто бы у нас
в городе и острога нет.
— Хоть бы бог
привел съездить на Афонские горы [Афонские горы —
в Греции район сосредоточения ряда монастырей и скитов, одно из «святых мест» православной церкви, когда-то усердно посещаемое богомольцами из России.], — сказала Маремьяша. — Когда мы с Аделаидой Ивановной жили еще
в деревне, к нам заезжал один греческий монах и рассказывал, как там
в монастырях-то хорошо!
— С какою же целью?» Справившись у повстречавшегося слуги и узнав, что Марья Александровна была
в деревне и
привезла с собою Афанасия Матвеича,
в белом галстухе, и что князь уже проснулся, но еще не выходил вниз к гостям, Павел Александрович, не говоря ни слова, поднялся наверх к дядюшке.
— Спешить, спешить! — вскричала она, встрепенувшись. —
В ней главная беда, главная опасность, и если все эти мерзавцы нас не оставят одних, раззвонят по городу, — что, уж верно, и сделано, — то все пропало! Она не выдержит этой всей кутерьмы и откажется. Во что бы то ни стало и немедленно надо увезти князя
в деревню! Слетаю сама сперва, вытащу моего болвана и
привезу сюда. Должен же он хоть на что-нибудь, наконец, пригодиться! А там тот выспится — и отправимся! — Она позвонила.
Первое прочитанное им письмо
привело его
в большое затруднение: оно все состояло из описания моего грустного ежедневного состояния, из жалоб на товарищей и даже на учителей, из выражений горячего желания увидеть мать, оставить поскорее противную гимназию и уехать из нее на лето
в деревню.
— Уж я не знаю, как быть, — начала Раиса. — Доктор рецепт прописал, надо
в аптеку сходить; а тут наш мужичок (у Латкина оставалась одна крепостная душа) дровец из
деревни привез да гуся. А дворник отнимает: вы мне, говорит, задолжали.
Эти самые люди готовились проливать кровь завтра, нынче! и они, крестясь и кланяясь
в землю, поталкивали друг друга, если замечали возле себя дворянина, и готовы были растерзать его на месте; — но еще не смели; еще ни один казак не
привозил кровавых приказаний
в окружные
деревни.
На Керчь мы шли уже не берегом, а степью,
в видах сокращения пути,
в котомке у нас была всего только одна ячменная лепёшка фунта
в три, купленная у татарина на последний наш пятак. Попытки Шакро просить хлеба по
деревням не
приводили ни к чему, везде кратко отвечали: «Много вас!..» Это была великая истина: действительно, до ужаса много было людей, искавших куска хлеба
в этот тяжёлый год.