Неточные совпадения
«Как недогадлива ты, няня!» —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет
разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли…» —
«Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину». — «Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да что ж ты снова побледнела?» —
«Так, няня,
право, ничего.
Пошли же внука своего...
— Ах, не знаете? А я думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за
разум заходит.
Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам уже все известно. Я вас как за родного считаю… Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже мой, что это у вас
правая рука! Ушибли?
«Толстой —
прав, не доверяя
разуму, враждуя с ним. Достоевский тоже не любил
разума. Это вообще характерно для русских…»
Ушел в спальню, разделся, лег, забыв погасить лампу, и, полулежа, как больной, пристально глядя на золотое лезвие огня, подумал, что Марина —
права, когда она говорит о разнузданности
разума.
Книг они не читают, и
разум их не развращен спорами о том, кто
прав: Ницше или Толстой, Маркс или Бернштейн.
«Это и есть — моя функция? — спросил он себя. — По Ламарку — функция создает орган. Органом какой функции является человек, если от него отнять инстинкт пола? Толстой
прав, ненавидя
разум».
Но чем чаще они виделись, тем больше сближались нравственно, тем роль его становилась оживленнее: из наблюдателя он нечувствительно перешел в роль истолкователя явлений, ее руководителя. Он невидимо стал ее
разумом и совестью, и явились новые
права, новые тайные узы, опутавшие всю жизнь Ольги, все, кроме одного заветного уголка, который она тщательно прятала от его наблюдения и суда.
Правые все-таки могут признавать государственный
разум, овладение темными стихиями.
Я думаю, что марксизм
прав, утверждая изменчивость
разума, его зависимость от существования человека, от целостной направленности его сознания.
Но имеют ли они
право поминать самое имя
разума?
Современная философия окончательно порвала с
разумом и вряд ли имеет
право ссылаться на неразумность чего-либо.
Отречение от
разума мира сего — безумие в Боге есть высший подвиг свободы, а не рабство и мракобесие: отречением от малого
разума, преодолением ограниченности логики обретается
разум большой, входит в свои
права Логос.
Начало выветриваться всякое содержание из идеи
разума, и теряется
право оперировать с самим словом
разум.
— Потому что, — продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, — может быть, я, в этом случае, и не
прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только познавательная способность и есть — это
разум.
— Тут, сударь, такое
право: ходит ко мне народ, просит помощи, а я не отказываю и чем умею, тем помогаю. Вот и все мое
право. По моему
разуму, на всяком человеке лежит такое
право помогать другим, чем может и чем умеет.
Истинная жизнь, непризнанная, отринутая, стала предъявлять свои
права; сколько ни отворачивались от нее, устремляясь в бесконечную даль, — голос жизни был громок и родственен человеку, сердце и
разум откликнулись на него.
Когда же остался я один в конторе, раскрылись предо мною все книги, планы, то, конечно, и при малом
разуме моём я сразу увидал, что всё в нашей экономии — ясный грабёж, мужики кругом обложены, все в долгу и работают не на себя, а на Титова. Сказать, что удивился я или стыдно стало мне, — не могу. И хоть понял, за что Савёлка лается, но не счёл его
правым, — ведь не я грабёж выдумал!
Но как мудрый Законодатель, избегая самой тени произвольного тиранства, запрещает только явное зло, и многие сердечные слабости предает единому наказанию общего суда или мнения, так Монархиня запрещению Ценсуры подвергла только явный разврат в важнейших для гражданского благоденствия предметах, оставляя здравому
разуму граждан отличать истины от заблуждений; то есть Она сделала ее не только благоразумною, но и снисходительною, и сею доверенностию к общему суду приобрела новое
право на благодарность народную.
Краснова. Ох, уж,
право, не знаю! На словах-то все мы бойки, а как до дела дойдет, так и
разум потеряешь, особенно я. Уж делай ты как знаешь. Что ты мне скажешь, так я и буду делать. Ведь ты меня любишь, погибели моей не захочешь.
Студент. Тем более, что жизнь имеет свои
права, и предрассудки не выдерживают критики
разума и науки.
Русаков. Да что вам сказать-то? Ты знаешь, Дуня у меня одна… Одно утешение только и есть. Мне не надо ни знатного, ни богатого, а чтобы был добрый человек да любил Дунюшку, а мне бы любоваться на их житье…
право, так. Я, значит, должен это дело сделать с
разумом, потому мне придется за нее богу отвечать.
Вы видите, что сущность мнения та же самая: мужик, дескать, груб и необразован, и потому не имеет ни сознания
прав своей личности, ни собственного
разума и воли.
— Горе, да и только! — продолжала матушка. — Братец сказал, что он будет обедать не в полдень, а в седьмом часу, по-столичному. Просто у меня с горя ум за
разум зашел! Ведь к 7 часам весь обед перепарится в печке.
Право, мужчины совсем ничего не понимают в хозяйстве, хотя они и большого ума. Придется, горе мое, два обеда стряпать! Вы, деточки, обедайте по-прежнему в полдень, а я, старуха, потерплю для родного брата до семи часов.
— Какое имеем мы, люди с ограниченными познаниями и
разумом,
право только потому, что это кажется нам лучшим, уничтожить тот существующий порядок вещей, посредством которого предки наши достигли настоящей высокой степени цивилизации и всех ее благ?
То, что делает животное, то, что делает ребенок, дурачок и иногда человек взрослый под влиянием боли и раздражения, то есть огрызается и хочет сделать больно тому, кто ему сделал больно, это признается законным
правом людей, называющих себя правителями. Разумный человек не может не понимать того, что всякое зло уничтожается противным ему добром, как огонь водой, и вдруг делает прямо противоположное тому, что говорит ему
разум. И закон, будто бы произведение мудрости людей [?], говорит ему, что так и надо.
Признаются за такие, которым действительно присущи объекты, так как практический
разум неизбежно нуждается в существовании этих объектов для возможности своего, и притом практически безусловно необходимого, объекта высшего блага и через это дает теоретическому
разуму право предполагать их.
Но это расширение теоретического
разума не есть расширение спекуляции, т. е. не дает
права делать из этих понятий позитивное употребление в теоретическом отношении (??), так как здесь практический
разум делает то, что эти понятия становятся реальными и действительно получают свои (возможные) объекты.
Переведенное на религиозный язык, т. е. на язык отрицательного богословия, кантовское учение о вещи в себе, установляющее
права веры («практического
разума») и открывающее двери мистике, получает совершенно особенное значение.
Такое законодательство
разума в области веры содержит в себе нестерпимое противоречие, которое разрешается или полным и окончательным утверждением
прав веры, т. е. всего построения «Критики практического
разума» (путь большинства неокантианцев), или же ее приматом во всех областях, а в таком случае становится невозможно брать всерьез «Критику чистого
разума».
Конечно, это облегчается благодаря рационалистическому предрассудку доктрины Канта, по которой вера есть «
разум», хотя и второго сорта, т. е. «практический»; следовательно, над ней тяготеет контроль и деспотическое правительство теоретического
разума, сковывающего
права веры и ограничивающего ее компетенцию.
— Напоказ…
Право, можно подумать, донна Бутронца, что вы боитесь глаз толпы, которая, так сказать, если смотреть на нее…Точка зрения искусства и
разума, донна…такова, что…
— То-то!.. Мы не муравьи, не черви, не сосны и ели! Мы — люди! — все распалялся Аршаулов, и щеки его начинали пылать сквозь бурую кожу, натянутую на мышцах, изъеденных болезнью. — Мы люди, господа! А потому имеем священное
право — руководиться нашим
разумом, негодовать и радоваться, класть душу свою за то, во что мы верим, и ратовать против всякой пакости и скверны…
Караулов в бешеной злобе на самого себя гнал из своего внутреннего я это недовольство. Усилиями своего
разума доказывал, что лучшего, более чистого, более высокого отношения к женщине он не понимает, не признает и не желает, а сердце между тем говорило другое и трепетно замирало при мысли о том, что другой — его друг — хотя и не заслуженно, но имеет все
права на эту женщину.
— Я вчера публично, при вашем друге, имела полное
право плюнуть вам в глаза и рассказать ваше бесчестное, постыдное бегство от опозоренной вами девушки. Я пощадила вас и принесла жертву в честь вашего, вами самими опозоренного, мундира. А почему я это сделала? Потому что я искренне любила вас, потому что не
разумом, а сердцем я до сих пор люблю вас…
— Я о деле говорю, — каким-то неестественным голосом крикнула она, — оно мне дороже всего. Напрасно думаете, что я уж и на это
права не имею и
разум настолько потеряла, что и об искусстве забыла. Оно для меня выше всего и, конечно, выше ваших личных интересов.
Что такое рационалистическая философия, как не самоутверждение индивидуального
разума, отпавшего от Истины, от истоков бытия, как не утверждение
прав мышления, не желающего избрать Истину и от нее получить силу для познания?
Но положим, что учение Христа дает блаженство миру, положим, что оно разумно, и человек на основании
разума не имеет
права отрекаться от него; но что делать одному среди мира людей, не исполняющих закон Христа?
— Ты
прав, красота этой женщины помрачает мой
разум, — отвечал Милий, — и, к тому же, ведь она язычница.