Неточные совпадения
И Вронскому и Анне
московская жизнь в жару и пыли, когда солнце светило уже не по-весеннему, а по-летнему, и все деревья на бульварах уже давно были в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была невыносима; но они, не переезжая в Воздвиженское, как это давно было решено, продолжали жить в опостылевшей им обоим Москве, потому что в последнее
время согласия не было между ними.
Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла;
Но в старину княжна Алина,
Ее
московская кузина,
Твердила часто ей об них.
В то
время был еще жених
Ее супруг, но
по неволе;
Она вздыхала о другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.
Он был уверен, что достаточно хорошо изучил провинциалов во
время поездок
по делам
московского патрона и Марины.
Жил он привольно и
по зимам давал званые обеды и вечера, на которые охотно приезжали
московские «генералы», разумеется, второго сорта, из числа обладавших Станиславом второй степени, которому в то
время была присвоена звезда (но без ленты).
В то
время в
московском трактире около церкви Флора и Лавра (недалеко от Мясницкой) происходили
по воскресеньям народные религиозные собеседования разного рода сектантов.
Московские улицы к этому
времени уже покрылись булыжными мостовыми, и
по ним запрыгали извозчичьи дрожки на высоких рессорах, названные так потому, что ездоки на них тряслись как в лихорадке.
Я сам воспитывался в
Московском университете,
по словесному факультету, и в мое
время весьма справедливо и достойно славился Мерзляков.
Хотя поток
времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника
Московского университета и моего преемника
по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
Марья Николаевна все
время говорила по-русски удивительно чистым, прямо
московским языком — народного, не дворянского пошиба.
Я
время от
времени заходил в редакцию. Отговорился от заведования отделом и работал эпизодически: печатал рассказы и корреспонденции, а
по московской хронике ничего не давал.
Иногда приходилось добывать сведения, которые
по цензурным, политическим и другим условиям
московские газеты не печатали, но мне стесняться было нечего, и
время от
времени проскакивали сенсации.
На счастье Н.П. Ланина, в это
время молодой приват-доцент
по полицейскому праву, уже сверкавший на кафедре
Московского университета, В.А. Гольцев «за неблагонадежность и внедрение вредных идей молодежи» был лишен кафедры.
Много рассказов написал он во
время своих поездок
по рекам и озерам. Первое стихотворение в его книжке — о рыбной ловле. Книжка и есть начало его будущего благосостояния, начало и «
Московского листка».
«Русские ведомости» прекратились и предложили своим подписчикам на
время запрещения заменить свою газету «Курьером», как более подходящим
по направлению к «Русским ведомостям», чем все остальные
московские газеты.
С первого же раза я был поражен и очарован красой и резвостью скаковых лошадей. Во
время моих поездок
по задонским зимовникам еще почти не было чистокровных производителей, а только полукровные. Они и тогда поражали меня красотой и силой, но им далеко было до того, что я увидел на
московском ипподроме.
В.В. Давыдов даже не поморщился; откупорили бутылку и налили коньяку в стаканы зеленого стекла, а Василий Николаевич в это
время,
по общей просьбе, стал читать принесенный им рассказ, который назывался «Как мы чумели». Его напечатали в «Зрителе», а потом осмеянная особа, кажется, генерал Лорис-Меликов, укрощавший чуму в Ветлянке, где-то около Астрахани, обиделся, и из Петербурга пришел нагоняй
московскому цензурному комитету за пропущенный рассказ.
Начальником главного управления
по делам печати в эти
времена был профессор
Московского университета Н.А. Зверев, который сам был действительным членом Общества любителей российской словесности и, конечно, знал, что в члены Общества избираются только лица, известные своими научными и литературными трудами.
Те исполнили приказание своего повелителя с замечательною скоростью и ловкостью и приторговали массу хлеба, который недели через две потянулся в Москву; а Тулузов, тем
временем в ближайших окрестностях заарендовав несколько водяных и ветряных мельниц, в половине поста устроил на всех почти рынках
московских лабазы и открыл в них продажу муки
по ценам прежних лет.
Сначала удельный период — князья жгут; потом татарский период — татары жгут; потом
московский период — жгут, в реке топят и в синодики записывают; потом самозванщина — жгут, кресты целуют, бороды друг у дружки
по волоску выщипывают; потом лейб-кампанский период — жгут, бьют кнутом, отрезывают языки, раздают мужиков и пьют венгерское; потом наказ наместникам"како в благопотребное
время на законы наступать надлежит"; потом учреждение губернских правлений"како таковым благопотребным на закон наступаниям приличное в законах же оправдание находить", а, наконец, и появление прокуроров"како без надобности в сети уловлять".
— Нет, Елена Николаевна, сказать вам
по правде, не было между нами ни одного замечательного человека. Да и где! Было, говорят,
время в
Московском университете! Только не теперь. Теперь это училище — не университет. Мне было тяжело с моими товарищами, — прибавил он, понизив голос.
«В 18.. году, июля 9-го дня, поздно вечером, сидели мы с Анной Ивановной в грустном унынии на квартире (жили мы тогда в приходе Пантелеймона, близ Соляного Городка, на хлебах у одной почтенной немки, платя за все
по пятьдесят рублей на ассигнации в месяц — такова была в то
время дешевизна в Петербурге, но и та, в сравнении с
московскою, называлась дороговизною) и громко сетовали на неблагосклонность судьбы.
Если начальник губернии в хороших отношениях с полковым командиром, то в эти дни являются трубы или большой барабан с товарищами, смотря
по тому, какое войско стоит в губернии; и увертюра из «Лодоиски» и «Калифа Багдадского» вместе с французскими кадрилями, напоминающими незапамятные
времена греческого освобождения и «
Московского телеграфа», увеселяют слух купчих, одетых по-летнему — в атлас и бархат, и тех провинциальных барынь, за которыми никто не ухаживает, каких, впрочем, моложе сорока лет почти не бывает.
В ту самую минуту как Милославский поравнялся против церковных дверей, густые тучи заслонили восходящее солнце, раздался дикий крик казаков, которые, пользуясь теснотой и беспорядком, ворвались наконец в чертоги царские; и в то же самое
время многочисленные толпы покрытых рубищем граждан
московских, испуганных буйством этих грабителей, бежали укрыться
по домам своим.
То были настоящие, не татаро-грузинские, а чистокровные князья, Рюриковичи; имя их часто встречается в наших летописях при первых
московских великих князьях, русской земли собирателях; они владели обширными вотчинами и многими поместьями, неоднократно были жалованы за"работы и кровь и увечья", заседали в думе боярской, один из них даже писался с"вичем"; но попали в опалу
по вражьему наговору в"ведунстве и кореньях"; их разорили"странно и всеконечно", отобрали у них честь, сослали их в места заглазные; рухнули Осинины и уже не справились, не вошли снова в силу; опалу с них сняли со
временем и даже"
московский дворишко"и"рухлядишку"возвратили, но ничто не помогло.
На третий день — в участок… то бишь утро посвятим чтению"
Московских ведомостей". Нехорошо проведем
время, а делать нечего. Нужно, голубушка, от
времени до
времени себя проверять. Потом — на Невский — послушать, как надорванные людишки надорванным голосом вопиют: прочь бредни, прочь! А мы пройдем мимо, как будто не понимаем, чье мясо кошка съела. А вечером на свадьбу к городовому — дочь за подчаска выдает — вы будете посаженой матерью, я шафером. Выпьем
по бокалу — и домой баиньки.
Впоследствии Селиванов, уже будучи в славе, на
московском съезде сценических деятелей в 1886 году произнес с огромным успехом речь о положении провинциальных актеров. Только из-за этого смелого,
по тогдашнему
времени, выступления он не был принят в Малый театр, где ему был уже назначен дебют, кажется, в Чацком Селиванову отказали в дебюте после его речей...
К величайшему удивлению, мы стали замечать, что Никодим ведет газету на славу, что"столбцы ее оживлены", что в ней появилась целая стая совершенно новых сотрудников, которые неустанно ведут между собой живую и даже ожесточенную полемику
по поводу содержания
московских бульваров,
по поводу ненужности посыпания песком тротуаров в летнее
время и т. д.
Созидание Москвы и патриархальная неурядица
московского уклада отзывались на худом народе крайне тяжело; под гнетом этой неурядицы создался неистощимый запас голутвенных, обнищалых и до конца оскуделых худых людишек, которые с замечательной энергией тянули к излюбленным русским человеком украйнам, а в том числе и на восток, на Камень, как называли тогда Урал, где сибирская украйна представлялась еще со
времен новгородских ушкуйников [Ушкуйники (от «ушкуй» — плоскодонная ладья с парусами и веслами) — дружины новгородцев в XI–XV вв., отправлявшиеся
по речным и североморским путям с торговыми и военными целями.
«Боже мой! — думал он в то
время, как отдохнувшие лошади мчали его
по большой
Московской дороге, — до какой степени может ожесточиться сердце человеческое!
Я, в то, московское-то
время, хаживал
по ночам на свидание… с кем бы вы думали? с молодой липой на конце моего сада.
Бенни в это
время просто жил у меня в Москве,
по совершенному недостатку средств к выезду, и от нечего делать приглядывался к
московской жизни и нравам и был принят в дома некоторых
московских литераторов и ученых.
Я дерзну напомнить вам то
время, когда Россия, сражаясь с сильным внешним неприятелем, видела язву, смерть, волнение в стенах
Московских и скоро после — безумный, яростный бунт, который пламенною рекою разливался
по обширным странам ее; когда завистники Екатерины, сильные Цари, радовались нашему бедствию и грозили Ей новою войною… тогда, тогда надлежало видеть славу мужественных Ее добродетелей!
Приятели Печорина, которых число было впрочем не очень велико, были всё молодые люди, которые встречались с ним в обществе, ибо и в то
время студенты были почти единственными кавалерами
московских красавиц, вздыхавших невольно
по эполетам и аксельбантам, не догадываясь, что в наш век эти блестящие вывески утратили свое прежнее значение.
Всех жуковских ребят, которые знали грамоте, отвозили в Москву и отдавали там только в официанты и коридорные (как из села, что
по ту сторону, отдавали только в булочники), и так повелось давно, еще в крепостное право, когда какой-то Лука Иваныч, жуковский крестьянин, теперь уже легендарный, служивший буфетчиком в одном из
московских клубов, принимал к себе на службу только своих земляков, а эти, входя в силу, выписывали своих родственников и определяли их в трактиры и рестораны; и с того
времени деревня Жуково иначе уже не называлась у окрестных жителей, как Хамская или Холуевка.
С 1837
по 1842 год Загоскин оставался директором
московских театров; в продолжение этого
времени он с горячим усердием занимался своей должностью.
В одно
время с Шушериным она перешла на петербургскую сцену и также
по болезни выходила на пенсию, на шестьсот рублей ассигнациями в год; которую и получила прежде Шушерина, что было устроено им самим, с намерением облегчить получение своей пенсии, гораздо значительнейшей, ибо давать их актерам с
московского театра Медокса, считая частную службу за казенную, — было тогда делом новым и могло встретить затруднения.
— «И
по всем хорошим и богатым домам его весьма похваляют, и всей Москве то архипастырство приятно. А насчет нашей святыни, что ты мне препоручила, — всю ее в Москве до безмятежных
времен на хранение предала: строгановских писем иконы да книг, филаретовский «Требник», «Маргарит» острожский, «Апостол»
московский первопечатный…»
А до того
времени общения с
московскими христианами не разрывать и находиться с ними по-прежнему в любови и согласии, также и прочих городов с нашими христианами, которые приимут Антония, пребывать в единении…
Вслед подбежал за Веденеевым юркий размашистый половой с водкой, с зернистой икрой, с
московским калачом, с уральским балыком и с малосольными огурцами. Выкушали
по одной.
По малом
времени повторили, а потом Седов сладеньким голоском пропищал, что без троицы дом не строится.
Московский медведь, оставшийся для нас мудреною загадкой, по-видимому произвел весьма сильное впечатление и на самого Кириллу, который совершенно утратил на
время свою веселость и, сделавшись чрезвычайно молчаливым, все выбирал пальцами подлинявшие у него в бороде волосы.
Московские традиции и преданность Островскому представлял собою и Горбунов, которого я стал вне сцены видать у начальника репертуара Федорова, где он считался как бы своим человеком. Как рассказчик — и с подмостков и в домах — он был уже первый увеселитель Петербурга.
По обычаю того
времени, свои народные рассказы он исполнял всегда в русской одежде и непременно в красной рубахе.
С
московским писательским миром, в лице Островского и Писемского, я прикасался, но немного. Писемский задумал уже к этому
времени перейти на службу в губернское правление советником, и даже
по этому случаю стал ходить совсем бритый, как чиновник из николаевской эпохи. Я попадал к нему и в городе (он еще не был тогда домовладельцем), и на даче в Кунцеве.
Из тогдашних русских немного моложе его был один, у кого я находил всего больше если не физического сходства с ним, то близости всего душевного склада, манеры говорить и держать себя в обществе: это было у К.Д.Кавелина, также москвича почти той же эпохи, впоследствии близкого приятеля эмигранта Герцена. Особенно это сказывалось в речи, в переливах голоса, в живости манер и в этом чисто
московском говоре, какой был у людей того
времени. Они легко могли сойти за родных даже и
по наружности.
Федоров (в его кабинет я стал проникать
по моим авторским делам) поддерживал и молодого jeune premier, заменявшего в ту зиму А.Максимова (уже совсем больного), — Нильского. За год перед тем, еще дерптским студентом, я случайно познакомился на вечере в"интеллигенции"с его отцом Нилусом, одним из двух
московских игроков, которые держали в Москве на Мясницкой игорный дом. Оба были одно
время высланы при Николае I.
Роль Вихорева, несложная
по авторскому замыслу и тону выполнения, выходила у него с тем чувством меры, которая еще более помогала удивительному ансамблю этой,
по времени первой на
московской сцене, комедии создателя нашего бытового театра.
Но ничего этою не было. Были случайные, разрозненные знакомства с товарищами, соседями
по слушанию лекций. Я вообще схожусь с людьми трудно и туго, а тут мое положение было особенно неблагоприятное. Большинство студентов первое
время держалось земляческими группами, я же из туляков был в Петербургском университете один. Все остальные поступили в
Московский. Было грустно и одиноко.
Владимир Андреевич Петровский, за жизнью и воспитанием которого неусыпно следил князь, действительно, окончив курс в
московском университетском пансионе,
по собственному желанию пошел в военную службу, в армию, и в описываемое нами
время служил в отряде Кутузова.
В то
время, когда в замке Гельмст рыцари ордена меченосцев с часу на час ждали набега новгородских дружинников; в то
время, когда в самом Новгороде, как мы уже знаем, происходили смуты и междоусобия
по поводу полученного от
московского князя неожиданного запроса, а благоразумные мужи Великого Новгорода с трепетом за будущее своей отчизны ждали результата отправленного к великому князю ответа, — посмотрим, что делалось тогда в самой Москве.
Оба княжеские дома стали в короткое
время очень близко друг к другу. Это не осталось незамеченным
московскими светскими кумушками, и те разнесли об этом весть
по всем светским гостиным, где даже заговорили о сватовстве еще тогда, когда о нем не было и речи.
По-прежнему, таким образом, в гостиной фон Зееманов собирался интимный кружок, состоявший из Николая Павловича Зарудина и Андрея Павловича Кудрина, да приезжавшей гостить Натальи Федоровны Аракчеевой. Изредка забегал на огонек, что было в обычаях Москвы того
времени, кто-нибудь из
московских знакомых, всегда радушно принимаемый хозяином и хозяйкой.