Неточные совпадения
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу
в твою
комнату, — сказала она вставая, и
по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Взобравшись узенькою деревянною лестницею наверх,
в широкие сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху
в пестрых ситцах, проговорившую: «Сюда пожалуйте!»
В комнате попались всё старые приятели, попадающиеся всякому
в небольших деревянных трактирах, каких немало выстроено
по дорогам, а именно: заиндевевший самовар, выскобленные гладко сосновые стены, трехугольный шкаф с чайниками и чашками
в углу, фарфоровые вызолоченные яички пред образами, висевшие на голубых и красных ленточках, окотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза, а вместо лица какую-то лепешку; наконец натыканные пучками душистые травы и гвоздики у образов, высохшие до такой степени, что желавший понюхать их только чихал и больше ничего.
Они все сидели наверху,
в моем «гробе».
В гостиной же нашей, внизу, лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же
в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров на покойнике был из
дорогих — пышность не
по старцу и не
по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли
дорогого покойника. О Надежде Васильевне не было сказано ни одного слова, точно она совсем не существовала на свете. Привалов
в первый раз почувствовал с болью
в сердце, что он чужой
в этом старом доме, который он так любил. Проходя
по низеньким уютным
комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после смерти близкого человека.
Полинявшие
дорогие ковры на полу, резная старинная мебель красного дерева, бронзовые люстры и канделябры, малахитовые вазы и мраморные столики
по углам, старинные столовые часы из матового серебра, плохие картины
в дорогих рамах, цветы на окнах и лампадки перед образами старинного письма — все это уносило его во времена детства, когда он был своим человеком
в этих уютных низеньких
комнатах.
Он встал с очевидным намерением пройтись
по комнате. Он был
в страшной тоске. Но так как стол загораживал
дорогу и мимо стола и стены почти приходилось пролезать, то он только повернулся на месте и сел опять. То, что он не успел пройтись, может быть, вдруг и раздражило его, так что он почти
в прежнем исступлении вдруг завопил...
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется
по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась
в свою
комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама
в лицо скажет матери — ведь драться на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и ушла от нее, этот факт явился ее сознанию
в форме следующего мысленного восклицания: «обокрала!» И всю
дорогу она продолжала восклицать мысленно, а иногда и вслух: «обокрала!» Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут сообщением скорби своей Феде и Матрене
по человеческой слабости, — всякий человек увлекается выражением чувств до того, что забывает
в порыве души житейские интересы минуты, — Марья Алексевна пробежала
в комнату Верочки, бросилась
в ящики туалета,
в гардероб, окинула все торопливым взглядом, — нет, кажется, все цело! — и потом принялась поверять это успокоительное впечатление подробным пересмотром.
Она стоит,
в ожидании экипажа,
в комнате, смежной с спальней, и смотрит
в окно на раскинутые перед церковью белые шатры с разным крестьянским лакомством и на вереницу разряженных богомольцев, которая тянется мимо дома
по дороге в церковь.
Летнее утро; девятый час
в начале. Федор Васильич
в синем шелковом халате появляется из общей спальни и через целую анфиладу
комнат проходит
в кабинет. Лицо у него покрыто маслянистым глянцем; глаза влажны, слипаются;
в углах губ запеклась слюна. Он останавливается
по дороге перед каждым зеркалом и припоминает, что вчера с вечера у него чесался нос.
Наступила ростепель. Весна была ранняя, а Святая — поздняя,
в половине апреля. Солнце грело по-весеннему; на
дорогах появились лужи; вершины пригорков стали обнажаться; наконец прилетели скворцы и населили на конном дворе все скворешницы. И
в доме сделалось светлее и веселее, словно и
в законопаченные кругом
комнаты заглянула весна. Так бы, кажется, и улетел далеко-далеко на волю!
Матушка
в волненье скрывается
в свою
комнату и начинает смотреть
в окно. Слякоть
по дороге невылазная, даже траву на красном дворе затопило, а дождик продолжает лить да лить. Она сердито схватывает колокольчик и звонит.
Представьте себе, что как внесешь сот — дух пойдет
по всей
комнате, вообразить нельзя какой: чист, как слеза или хрусталь
дорогой, что бывает
в серьгах.
27-го около полудня мы добрались до Лебедя. Наше появление порадовало их и удивило. Я не стану рассказывать тебе всех бедствий
дороги. Почти трое суток ехали. Тотчас
по приезде я отправился к Милордову,
в твой дом (с особенным чувством вошел
в него и осмотрел все
комнаты). Отдал просьбы и просил не задерживать. Милордов порядочный человек, он правил должность тогда губернатора за отсутствием Арцимовича.
Между тем, как переряженные дворовые слонялись
по меревскому двору, а серые облачные столбы сухого снега, вздымаясь, гуляли
по полям и
дорогам, сквозь померзлое окно
в комнате Юстина Помады постоянно мелькала взад и вперед одна и та же темная фигура.
В комнате не было ни чемодана, ни дорожного сака и вообще ничего такого, что свидетельствовало бы о прибытии человека за сорок верст
по русским
дорогам.
В одном углу на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и большой ковровый платок; да тут же на полу стояли черные бархатные сапожки, а больше ничего.
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала пить свой кумыс и гулять
по двору и
по дороге, ведущей
в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную
комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
То есть заплачу за тебя; я уверен, что он прибавил это нарочно. Я позволил везти себя, но
в ресторане решился платить за себя сам. Мы приехали. Князь взял особую
комнату и со вкусом и знанием дела выбрал два-три блюда. Блюда были
дорогие, равно как и бутылка тонкого столового вина, которую он велел принести. Все это было не
по моему карману. Я посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.
Кончивши с поваром, Марья Петровна призывает садовника, который приходит с горшками, наполненными фруктами. Марья Петровна раскладывает их на четыре тарелки, поровну на каждую, и
в заключение, отобрав особо самые лучшие фрукты, отправляется с ними
по комнатам дорогих гостей. Каждому из них она кладет
в потаенное место
по нескольку отборных персиков и слив, исключая Сенечки, около
комнаты которого Марья Петровна хотя и останавливается на минуту, как бы
в борении, но выходит из борьбы победительницей.
Но Марья Петровна уже вскочила и выбежала из
комнаты. Сенечка побрел к себе, уныло размышляя
по дороге, за что его наказал бог, что он ни под каким видом на маменьку потрафить не может. Однако Марья Петровна скоро обдумалась и послала девку Палашку спросить"у этого, прости господи, черта", чего ему нужно. Палашка воротилась и доложила, что Семен Иваныч
в баньку желают сходить.
Тогда я запирался у себя
в комнате или уходил на самый конец сада, взбирался на уцелевшую развалину высокой каменной оранжереи и, свесив ноги со стены, выходившей на
дорогу, сидел
по часам и глядел, глядел, ничего не видя.
Его тоже разломило
в дороге, потому что он ходит
по комнате аки ветром колыхаемый, что возбуждает немалую, хотя и подобострастную веселость
в Хрептюгине.
Приходилось по-прежнему бесцельно бродить
по комнатам, прислушиваться к бою маятника и скучать, скучать без конца. Изредка она каталась
в санях, и это немного оживляло ее; но
дорога была так изрыта ухабами, что беспрерывное нырянье
в значительной степени отравляло прогулку. Впрочем, она настолько уж опустилась, что ее и не тянуло из дому. Все равно, везде одно и то же, и везде она одна.
Александр прошел
по всем
комнатам, потом
по саду, останавливаясь у каждого куста, у каждой скамьи. Ему сопутствовала мать. Она, вглядываясь
в его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; ее напугал Антон Иваныч. Она расспрашивала сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего он стал худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать и выпить, но он, отказавшись от всего, сказал, что устал с
дороги и хочет уснуть.
Квартира Лябьевых
в сравнении с логовищем Феодосия Гаврилыча представляла верх изящества и вкуса, и все
в ней как-то весело смотрело: натертый воском паркет блестел;
в окна через чистые стекла ярко светило солнце и играло на листьях тропических растений, которыми уставлена была гостиная; на подзеркальниках простеночных зеркал виднелись серебряные канделябры со множеством восковых свечей; на мраморной тумбе перед средним окном стояли
дорогие бронзовые часы; на столах, покрытых пестрыми синелевыми салфетками, красовались фарфоровые с прекрасной живописью лампы; мебель была обита
в гостиной шелковой материей, а
в наугольной —
дорогим английским ситцем; даже лакеи, проходившие
по комнатам, имели какой-то довольный и нарядный вид: они очень много выручали от карт, которые
по нескольку раз
в неделю устраивались у Лябьева.
После ужина сейчас же все разошлись
по своим
комнатам, и Муза Николаевна, утомленная трехдневной
дорогой, заснула было крепчайшим сном, но часу
в первом ее вдруг разбудила горничная и проговорила испуганным голосом...
Владыко позвонил стоявшим на столе колокольчиком. Вошел служка
в длиннополом сюртуке. Владыко ничего ему не проговорил, а только указал на гостя. Служка понял этот знак и вынес губернскому предводителю чай, ароматический запах которого распространился
по всей
комнате. Архиерей славился тем, что у него всегда подавался
дорогой и душистый чай, до которого он сам был большой охотник. Крапчик, однако, отказался от чаю, будучи, видимо, чем-то озабочен.
Хозяин несколько оживился, встал, прошёл
по комнате и, остановясь
в углу перед божницей с десятком икон
в дорогих ризах, сказал оттуда...
Так думала, так чувствовала бедная женщина, ходя из угла
в угол
по своей спальне, куда ушла она после обеда и где дожидалась мужа, которого на
дороге задержала мать, позвав к себе
в комнату.
Разговор опять прервался. Рано разошлись
по своим
комнатам. Завтра,
в восемь часов, нужно было ехать, и Дашу раньше уложили
в постель, чтоб она выспалась хорошенько, чтоб
в силах была провести целый день
в дороге.
Maman, не переносившая
по своей нервной раздраженности никакого скрежета и скропа,
в одни эти сутки разболевалась и при всяком удобном случае выходила
в свою
комнату, чтобы принять лаврово-вишневых капель, а выпроводив chère tante [
Дорогую тетушку (франц.).] и ее скрипучего мужа, запиралась на целые сутки
в своей спальне.
Раз, часу во втором утра, Бегушев сидел,
по обыкновению,
в одной из внутренних
комнат своих, поджав ноги на диване, пил кофе и курил из длинной трубки с очень
дорогим янтарным мундштуком: сигар Бегушев не мог курить
по крепости их, а папиросы презирал.
Грязь
по дорогам стояла невылазная; холод проникал
в комнаты, под платье,
в самые кости; невольная дрожь пробегала
по телу — и уж как становилось дурно на душе!
Я провел их
в комнату, где лежал убитый, и
по дороге старался объяснить им, что Гаврило Степаныч не нуждается
в их помощи, а что им нужно для составления протокола подождать приезда следователя, за которым
в Нижне-Угловский завод послан нарочный.
Несмотря на слово, данное накануне Ипатову, Владимир Сергеич решился было обедать дома и даже заказал своему походному повару любимый рисовый суп с потрохами, но вдруг, быть может вследствие чувства довольства, наполнившего его душу с утра, остановился посреди
комнаты, ударил себя рукою
по лбу и не без некоторой удали громко воскликнул: «А поеду-ка я к этому старому краснобаю!» Сказано — сделано; чрез полчаса он уже сидел
в своем новеньком тарантасе, запряженном четвернею добрых крестьянских лошадей, и ехал
в Ипатовку, до которой считалось не более двенадцати верст отличной
дороги.
Очевидно, Николай сбился с
дороги, устал и замерз; но все знали, что это вышло неспроста и не без Селивановой вины. Я узнал об этом через девушек, которых было у нас
в комнатах очень много и все они большею частию назывались Аннушками. Была Аннушка большая, Аннушка меньшая, Аннушка рябая и Аннушка круглая, и потом еще Аннушка,
по прозванию «Шибаёнок». Эта последняя была у нас
в своем роде фельетонистом и репортером. Она
по своему живому и резвому характеру получила и свою бойкую кличку.
Сын с раздраженным любопытством вглядывался
в ее качающуюся седую голову
в черной кружевной наколке, вспомнил, какие нелепости говорила она
дорогою, и подумал, что мать его совсем выжила из ума, что внизу, запертые
по своим
комнатам, сидят сумасшедшие, что брат его, который умер, тоже был сумасшедшим.
Он
в последнее время часто говорил про себя, а не думал, и почти видел те слова, которыми мысленно говорил.
По привычке к чистоплотности он хотел умыться с
дороги и привести себя вообще
в порядок, но
в комнате не оказалось умывальника. Половецкий вышел
в корридор и встретил опять брата Ираклия.
В 1800-х годах,
в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных
дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось
в наше время, —
в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая
в Петербург
в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток
по мягкой, пыльной или грязной
дороге и верили
в пожарские котлеты,
в валдайские колокольчики и бублики, — когда
в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах
в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла
комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, —
в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, —
в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
Приемная
комната;
в глубине входная дверь;
по стенам тяжелые стулья хорошей,
дорогой работы;
по обе стороны, ближе к авансцене, боковые двери; налево от актеров, подле двери, большое конторское бюро и высокий табурет; направо, на стене, два фамильные портрета плохой, дешевой работы,
в больших золоченых рамах; посредине большой стол, покрытый
дорогой, тяжелой салфеткой; на столе модная дамская шляпка и новая, приглаженная мужская шляпа.
Шаблова. Она не войдет, что ей здесь делать! Мы только
по вечерам здесь работаем вместе, чтобы врознь лишней свечи не жечь; а то целый день сидит
в своей
комнате. Да нынче же либо больна, либо расстроена… Тебе что нужно-то,
дорогая моя?
Целый ряд высоких
комнат с паркетными полами, оклеенных
дорогими, тисненными золотом, обоями; столовая «под дуб» с развешанными
по стенам плохими моделями дичи, с огромным резным буфетом, с большим круглым столом, на который лился целый поток света из висячей бронзовой лампы с молочным абажуром; зал с роялем, множеством разной мебели из гнутого бука, диванчиков, скамеек, табуреток, стульев, с
дорогими литографиями и скверными олеографиями
в раззолоченных рамах; гостиная, как водится, с шелковой мебелью и кучей ненужных вещей.
Маленькие стрижки с визгом гонялись друг за другом
по огромной
комнате, а посреди залы, окруженная старшими и средними воспитанницами, стояла девочка лет четырнадцати
в черном траурном платье, сшитом, бесспорно, у очень
дорогой портнихи, с большим креповым поясом вокруг талии.
Кучер, не могший во всю
дорогу справиться с лошадьми, даже у подъезда барского дома не заметил, что барина нет между теми, кого он привез, и отсутствие Бодростина могло бы долго оставаться необъяснимым, если бы Жозеф, ворвавшись
в дом, не впал
в странный раж. Он метался
по комнатам, то стонал, то шептал, то выкрикивал...
Монах, извиняясь, отвечал, что это точно был он, и что он зашел
в комнаты по ошибке, потому что не знал
дороги в контору.
Ягич ходил
в соседней
комнате по ковру, мягко звеня шпорами, и о чем-то думал. Софье Львовне пришла мысль, что этот человек близок и
дорог ей только
в одном: его тоже зовут Владимиром. Она села на постель и позвала нежно...
Прохор вышел. Иван Захарыч снял дорожную куртку и повесил ее
в шкап. Он был франтоват и чистоплотен. Кабинет
по отделке совсем не походил на другие
комнаты дома: ковер,
дорогие обои, огромный письменный стол, триповая мебель, хорошие гравюры
в черных нарядных рамках. На одной стене висело несколько ружей и кинжалов, с лисьей шкурой посредине.
В глубине алькова стояла кровать — бронзовая, с голубым атласным одеялом.
Спальня была угловая
комната в четыре окна. Два из них выходили на палисадник. Дом — деревянный, новый, с крылечком — стоял на спуске
в котловину, с тихой улицей
по дороге к кладбищу.
Возвращение
в Россию было полно впечатлений туриста
в таких городах, как Турин, Милан, Венеция, Триест, а молодость делала то, что я легко выносил все эти переезды зимой с холодными
комнатами отелей и даже настоящим русским снегом
в Турине и Вене, где я не стал заживаться, а только прибавил кое-что к своему туалету и купил себе шубку,
в которой мне было весьма прохладно, когда я добрался до русской границы и стал колесить
по нашим провинциальным
дорогам.
В комнатах армянина не было ни ветра, ни пыли, но было так же неприятно, душно и скучно, как
в степи и
по дороге.